Герцогиня бросила на него быстрый и острый, как игла, взгляд.
— А! — глухо сказала она. — Значит, вы с ней виделись.
— Я этого не отрицаю.
— И конечно, сообщили ей, что я женщина, верно, господин любитель приключений и бывший христианин?
— Этого я вам не говорил, — ответил поляк, но смущенный вид его выдал.
— Врете, как и положено предателю! — гневно крикнула герцогиня. — О том, что я женщина, знали только вы и очень немногие из моих друзей, но они на предательство не способны.
— У вас нет ни одного доказательства, чтобы меня обвинять.
— Доказательство написано у вас на лице.
— Лицо часто обманывает, и хватит об этом. О господи! Не выводите меня из себя и дайте закончить! Я сюда пришел не как враг, а как друг, готовый всем рискнуть, только бы спасти вас.
— Вы!
— Но ведь я еще кое-чего да стою, а, синьора? Хоть я и отступник, мусульмане ценят меня больше, чем ценили христиане. И доказательство тому — форма, которую я ношу.
— И вы явились сюда, чтобы меня спасти?
— И вас, и остальных.
— И виконта?
Поляк секунду колебался, потом сказал:
— Да, если вы так хотите и если он выживет.
— О боже! — побледнев, вскричала герцогиня. — Его рана может оказаться смертельной?
— Смертельной вряд ли, но очень тяжелой — да, и не знаю, сможет ли он выкарабкаться. У этих проклятых турок есть такие специальные пули, которые раскалываются, войдя в кость.
Герцогиня упала на диван, закрыв лицо руками, и разрыдалась.
— Полноте, — сказал поляк. — Мне жаль видеть ваши прекрасные глаза в слезах, да и Капитан Темпеста не должен выказывать слабость ни перед кем. Впрочем, я же не сказал, что корабельный врач считает раненого безнадежным. Я видел, как выздоравливали и не от таких ран, когда воевал с русскими татарами.
— Может быть, вы и правы, — сказала герцогиня, утерев слезы и встав с дивана. — Скажите, чего вы хотите?
— Я уже сказал: спасти вас всех.
— Вы раскаиваетесь, что отреклись от Креста?
— И да и нет, — покачав головой, сказал поляк.
— И как же вы сможете нас спасти?
— Для начала нельзя позволить, чтобы галера причалила к замку Хусиф. Если вы попадете в руки Хараджи, все будет кончено, а я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы она вас убила.
— А вам-то что за важность?
— Гораздо больше, чем вы думаете, — ответил поляк, пристально глядя на нее.
— Объяснитесь.
— А вы еще не поняли?
— Нет.
— Спасая вас, я, отступник, подвергаюсь сильнейшей опасности. Если дело вскроется, меня наверняка посадят на кол.
— Несомненно, — сказала герцогиня, которая внимательно его слушала.
— Следовательно, я имею право на компенсацию за риск.
— Вы хотите денег? Я достаточно богата, чтобы заплатить любую сумму, какую назовете.
Поляк поморщился:
— Рыцарям удачи хватает на жизнь доброго меча и жалованья. Они большего не требуют, а если возникает нужда в деньгах, они добывают их грабежом.
— Тогда что же вы просите? — с тревогой спросила она.
— Что я прошу? — поколебавшись, сказал поляк. — Вашу руку.
— Мою…
— Руку!
Герцогиня была так изумлена, что несколько мгновений не могла найти слов, чтобы ответить.
— Вы, должно быть, шутите, капитан, — произнесла она наконец, сделав над собой невероятное усилие, чтобы преодолеть возмущение. — А как же виконт?
— С ним придется расстаться.
— Неужели вы любите меня?
— О господи! Я вас сразу и полюбил, и возненавидел. Полюбил за красоту, храбрость, доброжелательность и ваше имя… А возненавидел за то, что ваша шпага одолела шпагу Польского Медведя. Если вы согласны, то галера загорится и никогда не вернется в Хусиф.
Герцогиня молчала, задумавшись, но глаза ее сверкнули огнем.
— Вы принимаете условие? — спросил капитан.
— Да, — ответила герцогиня. — Виконт — человек уже конченый. Но смотрите, вы должны спасти всех. Поклянитесь!
— Клянусь на Кресте и Полумесяце, — сказал поляк. — Дайте вашу руку.
Герцогиня, содрогнувшись, вложила свою руку в мозолистую ладонь кондотьера.
— Сегодня ночью галера вспыхнет от трюма до макушек мачт. Прощайте, моя нежная невеста. Вы не пожалеете о своем решении.
Он открыл дверь и бесшумно вышел.
Герцогиня стояла неподвижно, нахмурив лоб и прижав руки к груди, в глазах ее разгорался недобрый огонь.
— Проклятый предатель! — воскликнула она наконец. — Я провела Хараджу, проведу и тебя. Я-то ведь на Кресте не клялась.
24Пожар на галере
В то время как в каюте разворачивалась эта сцена, папаша Стаке, запертый в трюме галеры, ругался на чем свет стоит, посылая к дьяволу, на луну, на солнце и в самый ад Магомета и всех его приверженцев.
Неугомонный и очень рассерженный, старый морской волк взрывался, как мусульманское каменное ядро.
— Нас схватили! — орал он, ударяя себя по голове и дергая за редкую седую бороду. — Что же, значит, ни Крест, ни Полумесяц за нас не заступились?.. Ну это уж слишком! Туркам везет, но час настал, пора с этим покончить! Так не может дальше продолжаться, иначе я сам заделаюсь презренным отступником! Что вы на это скажете, синьор Перпиньяно?
Лейтенант, сидевший рядом с Эль-Кадуром, обхватив голову руками, не счел нужным отвечать на гневные вопли помощника капитана.
— Эй, вы, акульи туши, потрошенные, сожранные, а потом зажаренные!.. Вы что там, передохли все?.. Так и дадите себя привезти в замок Хусиф и насадить на те железные жерди, что торчат на башнях? Разорви меня сто тысяч каменных и железных бомб! Я на такое не согласен! У меня нет ни малейшего желания кончить свою жизнь на такой палке или дать содрать с себя шкуру, как со старого осла.
— Ну ладно, папаша Стаке, что вы предлагаете? — спросил лейтенант, очнувшись от апатии.
— Я?! — свирепо крикнул папаша Стаке. — Взорвать, к чертовой матери, эту галеру со всей командой! Кроме нас, конечно.
— Валяйте, — с иронией сказал Эль-Кадур.
— А ты что, корка черного хлеба, думаешь, я не сумею поджечь порох на галере? Ты не венецианец и не далматинец, и потому мне тебя жалко.
— Я тоже чего-нибудь да стою, и в Фамагусте я это доказал.
— А я что, не доказал? — взвился папаша Стаке. — Я взорвал башню, как раз когда турки пошли на нее приступом, и всех их отправил в мир иной: кого в рай, кого в чистилище, а кого в ад, а некоторых на свидание с гуриями, в зависимости от грехов. А ты, черная корка, думаешь, что моряк стоит меньше, чем сухопутный житель, да к тому же еще житель песков?
Эль-Кадур собирался ответить что-то нелицеприятное, но тут Перпиньяно положил конец дискуссии, спросив у разбушевавшегося старика:
— Растолкуйте, папаша Стаке, что вы такое задумали?
— Послать ко всем чертям эту галеру раньше, чем она дойдет до залива Хусиф.
— Я бы тоже не прочь, да не знаю как.
— Надо подумать.
— У вас есть какая-нибудь идея?
— Есть, только, к несчастью, инструментов нет.
— А какие нужны?
— Несколько топоров, стамеска — в общем, те, которыми можно продырявить корпус.
— Продырявить?
— Сделать большую дыру в днище и потопить галеру.
— Но у нас нет даже ножа, папаша Стаке.
— К сожалению, синьор Перпиньяно, — отозвался старый морской волк.
— Похоже, у меня есть идея получше, — раздался вдруг голос Николы Страдиота, который до сей поры даже рта не открывал.
— Давай выкладывай, грек, — сказал папаша Стаке. — Не зря же твои соотечественники слывут самыми хитрыми из всех левантинцев и даже жителям Смирны дают фору.
— Турки отобрали у меня оружие, но оставили огниво и трут.
— Сгодится, чтобы раскурить трубку, если, конечно, иметь хоть немного табаку, — заметил старик.
— А еще сгодится, чтобы поджечь корабль, — очень серьезно сказал грек.
Папаша Стаке подскочил.
— Ну я же говорил, греки хитрее всех! — вскричал он, ударив себя по лбу. — Да у меня просто кроличьи мозги!
— Вы хотите поджечь галеру, Никола? — изумился Перпиньяно.
— Да, синьор: это единственный способ ее остановить.
Сам того не зная, грек высказал ту же идею, что и поляк. С одной стороны, это была, пожалуй, единственная осуществимая идея, но, с другой стороны, он не подумал о том, как удастся горстке безоружных людей справиться с турецким экипажем, в десять раз превосходящим их численностью.
— Что вы об этом думаете? — спросил Никола, видя, что, и старый моряк, и лейтенант молчат.
— Думаю, поджариваться будет не слишком весело, — отозвался Перпиньяно.
— Я собираюсь не трюм поджечь, — сказал грек. — Сначала мы вскроем люк и подожжем склад швартовых и запасных парусов. А если не получится, постараемся пробиться через палубный люк, который изрядно источен червями.
— А если наверху нарвемся на часового?
— Свернем ему шею, — сказал папаша Стаке.
— Как думаете, когда мы войдем в залив Хусиф? — спросил Перпиньяно.
— Не раньше полуночи, — ответил Никола. — Бриз не усилится до захода солнца. Я хорошо знаю здешние ветра, я много лет добывал кораллы на этом участке моря.
— А герцогиня? А виконт? Мы сможем их спасти?
— Берег недалеко, на борту есть шлюпки, и доплыть до берега будет нетрудно. И потом, нам на помощь должен прийти Дамасский Лев. Его слуга уже, наверное, до него добрался.
— Вот замечательный человек, — сказал папаша Стаке. — Пошли проверим люк и посмотрим, удастся ли его вышибить хорошим пинком.
Все трое встали, и, поскольку трюм освещался узенькой полоской света, идущей сквозь щель в люке, найти его не составило труда.
Едва папаша Стаке надавил рукой на люк, как тот вдруг открылся.
— Да он не был закрыт! — удивился он.
— Потому что это я отодвинул железную щеколду, — раздался голос.
Моряк, лейтенант и грек разом вскрикнули:
— Отступник!
— Он самый, — с обычной иронией отозвался поляк. — Явился от герцогини, чтобы вас спасти.
Он спустился по узкому трапу и оказался лицом к лицу с тремя людьми, которые были готовы скорее броситься на него и придушить, чем поверить его словам.