— Я могу увидеть его?
— Я ведь тебе обещал. Но прежде чем мы дойдем до Хусифа, ты научишь меня твоему знаменитому удару. Мне не терпится его усвоить.
— Научу, но не сейчас. Завтра, когда подойдем к Хусифу, или уже у Хараджи.
— О, только не при ней, — живо отозвался мусульманин. — Другой возможности может уже не представиться.
— То есть вы хотите сказать, что она убьет меня раньше, чем я научу вас этому приему? — сказала герцогиня с горькой иронией.
— Я не в состоянии угадать мысли этой странной женщины, — отвечал Метюб. — Пойдем, синьора, надо торопиться, уже стемнело.
Он снял с себя белый шерстяной плащ с широкой красной полосой по подолу и с серебряными кистями и накинул его на плечи герцогини, надвинув ей капюшон до самых глаз.
— Пойдем, синьора.
Они вышли из каюты и поднялись на палубу. У бортов дежурили редкие часовые, поскольку в этот час море было спокойно, царил штиль, который на недели обездвиживал корабли, курсировавшие в межтропических зонах.
Однако герцогиня сразу заметила человека в длинном темном плаще, он махнул ей рукой.
Это был поляк.
Вслед за Метюбом она пересекла верхнюю палубу, спустилась на батарею, освещенную двумя фонарями, и вошла в узкое помещение, служившее лазаретом.
В палате было две дюжины подвесных коек, чтобы раненые и больные не страдали при сильной качке. На одной из коек, сгорбившись, сидел старый турок с длинной белой бородой, желтым пергаментным лицом и смуглой, как у арабов, кожей.
— Он там, — сказал Метюб, обернувшись к герцогине. — Я подожду тебя на палубе.
Герцогиня подошла к койке, над которой горела подвешенная на стене лампа.
Старый турок, услышав слова капитана, быстро отодвинулся в сторонку.
Виконт, казалось, спал. Он был все так же бледен, лицо покрывали капли липкого пота, под глазами залегли темные синие круги. Он дышал со свистом, и в глубине груди слышалось глухое бульканье, словно кровь пыталась прорваться наружу сквозь рану.
— Он умирает? — спросила герцогиня у врача, который смотрел на нее с живым интересом.
— Нет, госпожа, — ответил старик на мягком наречии сынов пустыни. — Не бойся, по крайней мере пока.
— Он поправится?
— Все в руках Аллаха.
— Если ты настоящий табиб,[16] ты должен знать.
— Магомет велик, — только и сказал врач.
— Гастон! — нежно прошептала герцогиня. — Мой Гастон!
Раненый, видимо, действительно задремал, но он открыл глаза, и в них вспыхнула бесконечная радость. На миг его щеки даже чуть порозовели, но только на миг.
— Вы… Элеонора… — прошептал он еле слышно. — Эта… пуля… эта… пуля…
— Не разговаривайте, — властно приказал врач. — Рана очень тяжелая.
— Ты ведь спасешь его, правда? — сказала герцогиня. — Ты ведь замечательный табиб.
— О да, — пробормотал турок, нервно погладив белую бороду. — Этот господин не умрет.
На губах виконта появилась еле заметная улыбка, он стиснул зубы, чтобы сдержать стон.
Увидев, что он опять собирается заговорить, врач поспешил сказать:
— Не говорите ничего! Вы что, хотите убить себя?
— Да, да, Гастон, молчите, — сказала Элеонора. — Так надо, чтобы выздороветь.
Виконт не разомкнул губ, только взял руку герцогини и лихорадочно ее сжал.
— Нет, — прошептал он. — Нет… вы этого не хотите…
Он на миг прикрыл глаза, потом широко открыл и пристально посмотрел на невесту.
— Что, Гастон? Что вы хотите? — спросила она.
— Любите меня… Пусть смерть… меня уже схватила… видеть вас… как в ту ночь… в Венеции…
— Вам нельзя говорить! — в третий раз вмешался врач. — Я головой отвечаю за ваше выздоровление.
В этот момент раздался отчаянный крик одного из часовых, что стояли на палубе:
— Пожар! Пожар!
Табиб одним прыжком подлетел к двери, а герцогиня ринулась к батарее, крича во весь голос:
— На помощь! Галера горит!
В глубине узкого помещения появился поляк.
— Не пугайтесь, синьора, — сказал он, быстро подойдя к герцогине. — Когда возникнет серьезная опасность, я приду спасти вас и господина ЛʼЮссьера. Никуда отсюда не уходите и полностью мне доверьтесь. Я иду освободить ваших моряков.
— Но в первую очередь виконта, не забывайте об этом, — угрожающе произнесла герцогиня.
— Я поклялся, — сказал поляк. — И не давите на меня, иначе я не сдержу обещания. Будьте спокойны, все кончится хорошо.
— А они не смогут погасить огонь?
На губах поляка заиграла ироническая улыбка.
— А какими помпами? Я все предусмотрел.
И он быстро поднялся на палубу, где уже царила паника.
Все свободные от вахты часовые высыпали из кают-компании и общими усилиями старались справиться с огнем, который разбушевался не на шутку, судя по клубам густого вонючего дыма, вырывавшимся из открытого кормового люка.
Поляк подбежал к Метюбу, который раздавал приказы направо и налево, перемежая их ругательствами.
— В каком месте загорелось?
— Кажется, на складе запасного инвентаря, — в ярости ответил турок.
— А кто мог устроить поджог?
— Кто, кто! Эти собаки-христиане, ясное дело.
— Да ты совсем голову потерял, капитан. Они заперты в трюме на носу, а загорелось на корме. Лучше вели их освободить, и мы пошлем их на помпы. При таких обстоятельствах любые руки не лишние.
— Ты прав, — сказал Метюб. — Иди освободи их и отправь работать.
Поляку только это и было нужно: он боялся, что турки обнаружат открытый засов на люке.
Пока экипаж, немного успокоившись, воевал с огнем, поляк спустился на твиндек, а потом в трюм.
Греки, Перпиньяно, Эль-Кадур и папаша Стаке сгрудились у трапа и внимательно прислушивались к звукам, доносившимся с верхней палубы.
— Вылезайте! — крикнул поляк, просунувшись в люк.
— Загорелось? — спросил Перпиньяно, который стоял ближе всех к выходу.
— Еще как! — ответил поляк.
— А моя госпожа? — с тревогой произнес Эль-Кадур.
— Она вне опасности, не бойся.
— Я хочу ее видеть, — не унимался араб.
— Ступай к ней, если хочешь, и оставайся ее охранять. Она в лазарете. А вы быстрее вылезайте, и упаси вас бог проболтаться.
Отряд бросился на твиндек, уже охваченный густым дымом, сильно пахнущим смолой, и выскочил на палубу.
— Эй, христиане, к помпам! — крикнул Метюб, едва завидев их.
— Только не я, — сказал Никола, подойдя к поляку.
— Это почему?
— А о галиоте вы позабыли, синьор?
— Что ты собираешься делать, Никола?
— Подожду, пока искры попадут сюда, на деревяшку, и подожгут ее, чтобы турки не смогли спастись на галиоте и на нем увезти нас в Хусиф.
— А ты молодец, — сказал поляк.
— Обо мне не беспокойтесь, встретимся на берегу. Пять миль вплавь меня не пугают. В нужный момент я отсюда исчезну.
— К помпам, христиане! — снова заорал Метюб. — Или вы хотите, чтобы я велел гнать вас плетками?
Греки, Перпиньяно, папаша Стаке и Симоне поспешили повиноваться, а Никола, воспользовавшись царившей на галере неразберихой, вернулся на твиндек, намереваясь прыгнуть с борта и вплавь добраться до галиота.
Пожар, который все более разгорался благодаря запасам флагштоков, парусов и прочего запасного инвентаря, скопившегося на складе, приобрел пугающие размеры. Весь склад был охвачен огнем, и длинные языки пламени, вырываясь сквозь борта на юте, лизали обшивку.
Турки, совсем потеряв голову, как сумасшедшие метались взад и вперед, уже не слыша ни Метюба, ни офицеров и призывая Аллаха и пророка, вместо того чтобы выстроиться в цепочку с ведрами.
Греки во главе с папашей Стаке бросились к помпам, чтобы не возбудить подозрений, но, как только начали нажимать на ручки, сразу заметили, что вода совсем не идет.
— Капитан, — сказал папаша Стаке, остановив Метюба, который проходил мимо, — ваши помпы не работают.
— Что ты сказал, пес христианский? — взревел турок.
— Пес я, там, или не пес, а ваши помпы не качают воду, и это говорит вам помощник капитана Венецианского флота.
— Я же их только вчера проверял!
— Не знаю, что и сказать: с такими помпами вы пожар не потушите.
И тут Метюб произнес ругательство, которое вряд ли одобрил бы пророк.
— Осмотрите рукава! — крикнул он своим офицерам, пыхтевшим от старания выстроить цепь.
Двое или трое кинулись выполнять приказ, но очень быстро вернулись, крича от ужаса:
— Рукава перерезаны! Мы пропали!
Папаша Стаке взглянул на поляка, единственного, кто сохранял спокойствие во всем этом бедламе, и заметил, что тот сардонически усмехается.
— Все ясно, — пробормотал старик. — Это он перерезал рукава. Я-то думал, самые хитрые — это греки, а теперь замечаю, и среди поляков попадаются мастера. Но надо поторопиться: галере конец и пора с нее уходить.
Весть о том, что насосы никуда не годятся, ошеломила даже Метюба, но экипаж все-таки не оставлял надежды спасти корабль.
Моряки наконец выстроились цепочкой, чтобы быстро передавать ведра с водой, и вода обильно потекла на склад, под которым находилось много бочонков со смолой, отчего так и разбушевался пожар.
Густые облака дыма вырывались из кормовых люков, заволакивая мачты, и снопы искр грозили поджечь паруса. Никто в суматохе не догадался спустить их на палубу.
Греки и папаша Стаке, чтобы отвести от себя подозрение и обмануть турок, старательно лили воду в это пекло, которое и не собиралось гаснуть, мужественно терпели вихри искр и едкий дым, раздиравший горло. Но все было напрасно. Огонь разрастался, и языки пламени охватили уже почти всю корму парусника.
Они прорывались сквозь обгоревшие палубные доски шканцев и обшивку широких бортов, и капли смолы текли с обшивки на бимсы.
Твиндек и батарейные палубы уже настолько заполнились дымом, что спуститься туда было невозможно. Один за другим с грохотом падали пиллерсы, и занялся степс бизань-мачты.
Метюб все еще не терял надежды сохранить свою прекрасную галеру. Он принял мудрое решение залить водой пороховой погреб, чтобы порох не вспыхнул и корабль не взлетел на воздух, и с превеликой осторожностью велел спускать на воду шлюпки. Пока не поздно, можно было спастись на галиоте, который все еще был на буксире у галеры.