Все шлюпки, нагруженные сверх всякой меры, спешили отойти от галеры, не заботясь об оставшихся на борту матросах, которые теперь целыми группами бросались в воду под дождем горящих обломков, летевших с мачт.
Поляк, внимательно смотревший по сторонам, заметил и шлюпку, в которую села герцогиня с христианами, и ту, где сидел Метюб.
— Я был бы больше доволен, если бы проклятый турок сгорел, — пробормотал он, нахмурив лоб. — Этот тип может все испортить. Ну да ладно! Неугодного всегда можно потихоньку убрать: нож в спину между лопаток — и дело сделано. А впрочем, кто знает? Может, удастся сделать из него ценного союзника, а также…
Его рассуждения прервал мощный взрыв, напугавший экипажи шлюпок и поднявший волну. На галиоте загорелся и взорвался склад боеприпасов. Мачты маленького парусника завалились, а сам он раскололся на части. Все, включая галеру, заволокло густым облаком, а потом галиот стал стремительно погружаться носом вверх, обнажив бушприт, на котором еще висели кливера.
— Скоро и второй отправится туда же, — проворчал поляк. — Эй, матросы, шевелитесь, навалитесь на весла. Через полчаса будем на берегу.
Матросы-мусульмане вряд ли нуждались в том, чтобы их подбадривали. В страхе, что их настигнут те, кто пустился вплавь, они налегали на весла, упираясь ногами в скамьи.
Легкая шлюпка впереди всех летела по волнам, оставив за собой ту, в которой сидела герцогиня. Греки тоже гребли изо всех сил, стремясь достичь суши быстрее, чем мусульмане, и попытаться убежать.
Около трех часов утра, когда галера тоже начала тонуть, поляк выпрыгнул из своей шлюпки на берег. За узкой береговой полосой громоздились высокие скалы. Они обрывались почти отвесно, и казалось, не было никакой надежды их пройти.
— Надо подготовиться сыграть страшную роль и изобразить ужас и отчаяние, — прошептал кондотьер, который, несмотря на все свое нахальство, выглядел очень бледным. — Как воспримет герцогиня весть об исчезновении виконта? Поверит ли она мне?
К берегу одна за другой приставали еще шлюпки.
Шлюпка герцогини шла все время впереди, шлюпка, где сидел Метюб и полторы дюжины матросов, не отставала от нее ни на шаг. Остальные четыре шлюпки, сильно перегруженные, пришли намного позже.
— Уж лучше бы море поглотило их все, кроме шлюпки герцогини, — прошептал Лащинский. — А теперь я уж и не знаю, когда и как удастся избавиться от этих пиявок.
Шлюпка, где находились христиане, причалила в двадцати шагах. Кондотьер приготовился играть роль и уже прижал к груди намокшую одежду, с которой ручьем стекала вода.
Элеонора выскочила на берег первая и, видимо, сразу догадалась, что случилось несчастье, потому что лицо ее помертвело.
— А где виконт? — выкрикнула она, подбежав к поляку.
— Как! — воскликнул тот, изображая крайнее удивление. — Его разве не спустили в вашу шлюпку?
— Кто?
— Турки и врач, которым я его поручил, когда меня оттеснили к борту какие-то негодяи и попытались вырвать его у меня из рук, чтобы бросить в море.
— Господи! — крикнула герцогиня, пошатнувшись и схватившись за сердце. — Так он был не с вами?
— Был, синьора, но я был вынужден обороняться от этих душегубов, которые пытались его убить. Как видите по состоянию моей одежды, они напали на меня и сбросили с галеры.
— Значит, он погиб! — воскликнула несчастная женщина и упала на руки подоспевшего Перпиньяно.
— Давайте дождемся остальных, синьора, — сказал поляк. — Может быть, его забрал в свою шлюпку Метюб.
Но герцогиня его не слышала. Она не подавала никаких признаков жизни: казалось, ужасное известие убило ее в одночасье.
— Синьора умирает! — крикнул испуганный Перпиньяно.
— Это всего лишь обморок, — сказал папаша Стаке. — Еще бы! Такое услышать…
— Отнесите ее скорее в шлюпку, лейтенант. Эль-Кадур, помогите ему.
Араб легко, как ребенка, поднял герцогиню на руки и бегом помчался к шлюпке, венецианец за ним.
Папаша Стаке остался стоять перед поляком, глядя на него в упор, и взгляд этот не предвещал ничего хорошего.
— Мы слушаем, капитан, — сказал он сквозь зубы. — Где вы оставили виконта?
— Я уже сказал, — ответил кондотьер. — Я поручил его заботам врача и двух преданных матросов.
— И где этот врач?
— Полагаю, в одной из тех шлюпок, что идут вслед за Метюбом.
— Почему вы его бросили? Эль-Кадур мне сказал, что вы сами несли его на руках.
— Несколько фанатиков напали на меня и выхватили его у меня из рук, наверное, хотели бросить в море. Ты уже старик и должен понимать, насколько мусульмане ненавидят христиан.
— И что вы тогда предприняли?
— Слушай, помощник капитана, похоже, ты меня допрашиваешь, причем так, словно тебя вдруг назначили судьей инквизиции…
— Помощник капитана или судья, а я хочу знать, куда делся синьор ЛʼЮссьер, и, как бог свят, вы мне это скажете!
Поляк уже собирался послать его ко всем чертям, но потом подумал, что с этим человеком не стоит ссориться, иначе можно навлечь на себя подозрения.
— Я тебе уже сказал, старик, — ответил он. — И мы до сих пор не можем быть уверены, не остался ли он на галере, и, может быть, его там убили. Я помню, когда меня столкнули в море, табиб кричал кому-то: «Горе тому, кто тронет этого раненого, он принадлежит племяннице паши!»
— А почему я должен тебе верить?
— Ну ты же видишь, насколько промокла моя одежда.
— Ладно, подождем остальные шлюпки.
— А если виконта в этом бедламе все-таки убили? — спросил поляк.
— Я отыщу убийцу или убийц, и им придется иметь дело со мной. Папаша Стаке стар, но еще достаточно крепок, чтобы переломать ребра даже Польскому Медведю.
Кондотьер сделал вид, что не услышал, и повернулся к берегу, куда причалили остальные шлюпки.
Метюб прибыл как раз вовремя, теперь можно было уйти от опасного разговора.
— Христиане, вы все спаслись? — спросил он у старого моряка.
— Все, кроме одного, самого для нас важного, — ответил папаша Стаке.
— А кого нет? — с тревогой поинтересовался турок. — Может быть, синьоры?
— Нет, господина ЛʼЮссьера, — сказал поляк.
Метюб нахмурился и пристально посмотрел на отступника:
— Как! Вы же сами несли его на руках!
— Правильно, но ваши люди выхватили его у меня из рук и столкнули меня в море. Может быть, вслед за мной и раненого тоже.
Мусульманин выругался.
— Вы сможете их узнать? — спросил Метюб. — Укажите на них, и я с ними быстро разберусь.
— Я вряд ли смогу их вспомнить, а потому не хочу подвергать риску невиновных. У меня в голове все смешалось тогда, в той неразберихе, что царила на галере. У меня не было времени их разглядывать: меня схватили четыре или пять пар сильных рук и выкинули за борт.
— Я обещал Харадже доставить ей этих христиан живыми и невредимыми, а герцогине дал слово спасти господина ЛʼЮссьера. Разрази меня гром! Вот я влип! Теперь есть опасность никогда не научиться знаменитому удару!
— Как вы думаете теперь поступить, капитан? — спросил поляк.
— Пока сидеть тут и послать людей в Хусиф за лодками.
Старый моряк, который присутствовал при разговоре, поглядел на поляка долгим взглядом, повернулся спиной и ушел, бормоча себе под нос:
— Ага, сейчас, дожидайся, турецкий недоумок, доставишь ты нас племяннице паши! Как же! Не такие мы дураки, чтобы сразу не поднять паруса или, по крайней мере, не смазать пятки и не сбежать к Дамасскому Льву. Этот храбрый парень наверняка вытащит нас из всех бед.
27Мулей-эль-Кадель спешит на помощь
Бен-Таэль, верный слуга Мулея-эль-Каделя, даром времени не терял.
Во время абордажа он находился на галиоте, милях в четырех от берега, но, поскольку он был превосходным пловцом, ему не стоило особого труда спастись раньше, чем галера напала на маленький парусник христиан.
Спрятавшись на берегу за скалами, он наблюдал жаркий бой и пленение галиота.
Теперь стало ясно, что турки отвезут христиан Харадже и спасти их сможет лишь его хозяин. Как только оба корабля взяли курс на север, раб перелез через скалы, отделявшие побережье от внутренней, равнинной части острова, и во весь дух пустился в Фамагусту. Он был уверен, что хозяин там.
Араб, выросший в пустыне, отличается от араба, выросшего в городском доме. Первый, как и абиссинец, прекрасный ходок, и ему нужно очень мало пищи, как одногорбому верблюду, который может пройти шестьдесят, а то и семьдесят километров за двенадцать часов, довольствуясь мучной болтушкой и табачным дымом, действующим на этих замечательных четвероногих, как хорошая порция кофе.
Так что Бен-Таэль был прекрасно тренирован и помчался со скоростью антилопы, чтобы как можно скорее увидеть хозяина и рассказать, какой грустный итог имела его миссия. Как и все аравийские негры, он умел ориентироваться, повинуясь инстинкту, и ему, как перелетным птицам, не нужен был компас.
Путь был долог, но Бен-Таэль рассчитывал на силу своих ног и надеялся быстро добраться до Фамагусты.
Он бежал всю ночь, потом три-четыре часа передохнул в траттории, неизвестно каким чудом избежавшей разрушительного нашествия орд Мустафы, и снова пустился в путь, нечеловеческим усилием преодолевая милю за милей.
Тем не менее до башен Фамагусты он дошел только на исходе второго дня.
Он был настолько измучен, что не держался на ногах. За все время он съел немного черного хлеба и пару горстей оливок, а спал часов шесть из тридцати шести часов дороги.
Однако феноменальная врожденная выносливость восторжествовала, и организму Бен-Таэля большего не понадобилось.
В восемь вечера, в тот час, когда ворота Фамагусты обычно открыты для редких крестьян, с которых требовали отдавать все лучшее для нужд несметных полчищ Мустафы, Бен-Таэль, весь в пыли, в грязи, обливаясь потом, вошел в несчастный город. Теперь здесь осталась только горстка мусульманского населения: остальных мужчин варварски перебили, а женщины стали рабынями на кораблях паши, стоявших в Никозии, и ожидали отправки на невольничьи рынки Константинополя.