Но долго так продолжаться не могло. Турки не горели желанием позволить себя перестрелять, как кроликов, и приняли отчаянное решение атаковать дом со всех сторон и вступить в рукопашный бой.
Они собрались в кучу и ринулись к дому, вопя на ходу:
— Смерть гяурам!
— Друзья! — крикнула герцогиня. — Настал решающий миг! Как только турки подойдут к дому, все вооружаемся саблями и шпагами!
— А аркебузы используем как кувалды! — прибавил папаша Стаке, не теряющий спокойствия и непобедимого чувства юмора. — Очень хочется сделать первосортный фарш и отправить его на кухню гарема султана.
Турки в один миг пробежали расстояние, отделявшее их от осажденных, потеряв по дороге немало бойцов, поскольку попали под прицелы пистолетов и мушкетов. Но им все же удалось ворваться внутрь, поскольку дверей у дома не было.
После краткого боя Перпиньяно и греки отступили к лестнице, в упор расстреливая противника из мушкетов, потом взялись за сабли и принялись ожесточенно отбиваться от наседавших турок.
Герцогиня со своей частью отряда уже собиралась броситься на помощь венецианцу и грекам, как вдруг часть соломенной крыши рухнула, и сквозь дыру в соседнюю комнату свалились трое из осаждавших, преградив им дорогу.
Герцогиня обернулась, и у нее вырвался крик ярости:
— Лащинский, вы!
— Он самый, синьора, и он пришел за своей добычей, — насмешливо осклабившись, заявил поляк.
— Вы меня получите только мертвую!
И тут появились еще двое: Метюб с тяжелой абордажной саблей в руке и один из его офицеров.
— Капитан, займись женщиной! — крикнул командир галеры. — Иначе нам с ними со всеми не справиться. А так в четыре удара положим всех.
Но турок просчитался. Перед ним были прекрасные фехтовальщики. Эль-Кадур и двое матросов, держа за стволы мушкетоны и действуя ими как палицами, были готовы на все.
А герцогиня тем временем наступала на поляка и так теснила его шпагой, что он был вынужден принять бой.
Остальные трое набросились на Метюба и его младшего лейтенанта, а Перпиньяно и греки стойко обороняли лестницу, храбро сражаясь с превосходящим противником.
С первой же атаки стало ясно, что участь поляка и двоих турок незавидна. Турки под бешеным натиском араба и матросов, которые крушили их ударами мушкетов, забились в угол, а поляк отступил к двери. Хоть он и был отменным фехтовальщиком, ему не под силу было сражаться с той, что победила Дамасского Льва.
Медведь Польских Лесов яростно оборонялся, уже отчаявшись получить герцогиню живой и сделать ее своей женой. Он окончательно рассвирепел и попытался уколоть герцогиню концом шпаги в грудь.
Но его усилия были напрасны. Под натиском Элеоноры он уперся спиной в стену и получил такой удар в сердце, что клинок герцогини, пронзив его грудь насквозь, сломался.
— Сдохни, предатель! — крикнула она.
Поляк раскинул руки, уставился на свою противницу безумными глазами и рухнул на пол, прохрипев:
— Все кончено!..
Почти в тот же миг Метюб упал с размозженной головой под ударом аркебузы папаши Стаке, а офицера трижды достала сабля Эль-Кадура, и он мертвым сполз на землю.
Герцогиня уже спешила им на помощь.
— Дело сделано, синьора, — сказал папаша Стаке, отбросив в сторону аркебузу и подобрав саблю Метюба. — Они отбыли в рай и теперь беседуют с гуриями.
— Бежим на помощь к Перпиньяно! — скомандовала герцогиня.
Они уже направились к лестнице, как вдруг Эль-Кадур, как тигр, прыгнул перед Элеонорой и крикнул:
— Берегись, госпожа!
В тот же момент раздался выстрел, и араб с протяжным стоном распластался на полу.
Стрелял поляк. В предателе еще теплилась жизнь, и, увидев рядом с собой дымящийся запал мушкета, он поджег запал пистолета, что был у него за поясом, и выстрелил, надеясь убить герцогиню.
Папаша Стаке и Симоне, подскочив к предателю, добили его ударами сабель, а герцогиня склонилась над арабом. Лицо его стремительно приобретало землисто-серый оттенок.
— Бедный мой Эль-Кадур! — вскрикнула она в слезах, обхватив голову араба руками.
— Умираю… госпожа… сердце… сердце… — еле слышно прошептал араб. — Прощай… госпожа… будь счастлива…
— Нет, не умирай!
Араб печально улыбнулся и поднял на герцогиню глаза, уже подернутые смертной пеленой.
— Прощай… госпожа… — повторил он. — Я счастлив… что спас тебя… Моя… мука… теперь кончилась… Госпожа… дай мне умереть… счастливым… Поцелуй… поцелуй… своего… верного раба…
Папаша Стаке и Симоне плакали, опустившись на колени перед умирающим, а герцогиня склонилась над ним и прижалась губами к его лбу.
Эль-Кадур вздрогнул, закрыл глаза и отошел в мир иной.
Заключение
Прошло совсем немного времени после смерти верного Эль-Кадура, и к дому галопом подскакали Мулей-эль-Кадель, Никола Страдиот и тридцать рыцарей.
Услышав цокот копыт, турки, опасаясь облавы, выскочили из дома, оставив на произвол судьбы раненых и убитых.
Без всяких предупредительных криков Мулей-эль-Кадель принялся рубить их направо и налево, а его люди — расстреливать из аркебуз.
В дверях показались Перпиньяно и греки, уже готовые к очередной отчаянной обороне.
— Дамасский Лев! — удивленно вскрикнул венецианец. — И Никола с ним!
— Где герцогиня? — быстро спросил турок, спешиваясь.
— Наверху.
Не дожидаясь других слов, он взлетел по лестнице и вбежал в комнату.
Герцогиня все еще плакала над телом Эль-Кадура.
— Жива! Жива! — крикнул Дамасский Лев, и щеки его зарделись.
— Вы, Мулей! — вскричала Элеонора, вставая.
— Явился, чтобы спасти вас и отомстить за вас, синьора. Где Лащинский, убийца господина ЛʼЮссьера?
— Я его только что убила… но… вы сказали, Мулей, он убийца? — прошептала герцогиня.
— Да, синьора, — выступил вперед Никола. — Я был на галиоте и все видел. Виконта убил он.
Герцогиня на миг застыла, медленно перевела глаза на тело поляка и, тихо вскрикнув, упала без чувств на руки Дамасского Льва.
Четверть часа спустя рыцари, венецианцы и греки покинули дом, наскоро похоронив в саду бедного араба.
Мулей-эль-Кадель держал на руках герцогиню, которая все еще не пришла в себя.
Матросы с галеры разбежались кто куда.
Поздней ночью отряд въехал на окраину Суды. У герцогини начался бред, и ее поместили в живописный маленький домик на берегу моря, принадлежавший греку-отступнику, владельцу множества галиотов.
Две недели мужественная женщина боролась со смертью, и в конце концов жизненные силы восторжествовали. Все это время Дамасский Лев ни на секунду не покидал домика.
Впрочем, никто их и не тревожил, а тридцать всадников, христиане и греки день и ночь патрулировали прибрежные улицы.
Однажды, когда герцогиня окончательно пришла в себя, перед домом появился турок на коне. К кончику копья у него был привязан белый шелковый лоскуток. Он хотел поговорить с Мулеем-эль-Каделем.
Его впустили в дом.
Не говоря ни слова, он отвязал от седла маленькую шкатулку и протянул Дамасскому Льву. Тот сильно побледнел. Гонец сказал:
— Это от Селима, нашего султана.
И умчался прочь галопом.
— Что с вами, Мулей? — спросила герцогиня, наблюдавшая эту сцену.
— Взгляните, — в смятении ответил мусульманин.
Он открыл резную серебряную шкатулку и показал ей черный шелковый шнурок, лежавший внутри.
Элеонора вскрикнула от ужаса. Такой шнурок султан присылал тому, кто попал в опалу, чтобы этот человек повесился.
— Что ты думаешь предпринять, Мулей? — с тревогой спросила герцогиня.
— Жизнь рядом с тобой приносит слишком много радости, чтобы покориться решению султана, — отвечал Дамасский Лев. — Я отрекаюсь от религии моих отцов и от Магомета и принимаю твою религию. Увези меня в Италию, Элеонора. С этого момента я христианин, и ты сама знаешь, как я тебя люблю.
В тот же вечер под прикрытием темноты с рейда Суды бесшумно отчалил галиот, взяв курс на Италию.
На борту галиота были герцогиня, Мулей-эль-Кадель, Перпиньяно, двое моряков и греки.
Дамасский Лев
1Племянница Али-паши
— Голубое знамя с тремя львами, стоящими на задних лапах!.. Это галера паши Дамаска!.. Готовьте нашу галеру к бою!.. Госпожа, час отмщения настал!
Эти слова произнес высокий, крепко сбитый и очень загорелый турецкий офицер, который уже давно наблюдал за кораблем с высокой террасы замка Хусиф. Замок представлял собой мощную крепость венецианской постройки, и, для того чтобы заставить капитулировать последних венецианцев, выживших на Кипре после осады, понадобилось двести турецких галер.
Замок одним фасадом глядел на море, другим — на внутреннюю часть острова. Вздымались вверх высокие башни, на просторных террасах было рассредоточено более пятидесяти кулеврин и около двадцати бомбометов. Голос здоровяка-офицера, громкий, как рев быка, на секунду перекрыл грохот прибоя, вечно бившегося о скалы и заполнявшего эхом весь замок снизу доверху.
Мгновение спустя из башни легким, быстрым шагом вышла молодая, очень красивая женщина лет двадцати двух. Она была высокая и стройная, черные глаза живо глядели из-под прекрасно очерченных длинных, вразлет, бровей, пухлые губы маленького рта напоминали спелые вишни, а по плечам струились длинные, цвета воронова крыла волосы.
В ее лице прекрасной греческой лепки было нечто такое, что сразу выдавало в ней турчанку, в глубине души жестокую. Таких обычно пестовали для себя кровожадные султаны XV–XVI веков.
Согласно моде знатных турчанок той эпохи, на ней были великолепные широкие шальвары из расшитого золотом белого шелка, простеганные изнутри, чтобы не просвечивали ноги, и короткая зеленая курточка с серебряным шитьем по краю и пуговицами из бесценных крупных жемчужин. Концы широкого пояса из красного бархата, завязанного узлом спереди, спускались до самых башмачков с загнутыми носами, сшитых из красной кожи с золотым орнаментом.