— Но прошло уже четыре года, Мулей.
— Ты хочешь сказать, за это время она стала великой шпажисткой?
— О! Я не боюсь этой тигрицы в юбке. Тот капитан, что ее обучал, не стоит и мизинца моего отца.
— Может, это он выйдет на поединок вместе с Хараджей?
— Подозреваю, именно он.
— Его я тоже не боюсь, — сказал Дамасский Лев. — Ты научила меня стольким отличным ударам, каких, конечно, не знает ни один турок.
— Значит, ты решился?
— Если это Хараджа, то да. По крайней мере, после всего этого мы сможем жить спокойно. Головорезы, что пытались убить нас в Венеции и Неаполе, наверняка были турки, переодетые христианами. И натравить их на нас могла только племянница паши.
Герцогиня подошла к широкой лестнице, ведущей внутрь башни, и позвала:
— Мико!.. Мико!..
Прошло несколько секунд, и на балкон поднялся высокий, мощный албанец лет сорока, в живописном костюме, какие носили эти воинственные горцы. Албанцы, чтобы избежать опасности стать мусульманами, героически защищали свои горы от сторонников Полумесяца и эмигрировали в Далмацию, где их завербовывали как наемников и как словенцев привозили в Венецию. Светлейшая республика постоянно нуждалась в солдатах для защиты своих колоний в восточном Средиземноморье, где им угрожали константинопольские султаны. Потеряв верного Эль-Кадура, который погиб, спасая ее от последнего выстрела польского авантюриста, герцогиня взяла к себе на службу албанца. Она хорошо знала, кого берет: этот храбрец был всегда готов обнажить саблю или взяться за кинжал.
— Чего желаешь, госпожа? — спросил он.
— Чтобы ты хорошенько позаботился о наших лошадях: завтра они нам понадобятся.
— Хорошо, госпожа.
— Приготовь также шпоры и щиты.
— Больше ничего?
— Ничего. Затем ступай к начальнику гарнизона Кандии и скажи ему, что, если завтра турецкий всадник, объявивший о вызове, снова появится, пусть велит поднять подъемный мост бастиона Маламокко.
— Хочешь биться?
— Возможно.
— Можно и мне с тобой? Ты ведь знаешь, госпожа, как я ненавижу турок, после того как они истребили десятую часть моего народа и разрушили наши города.
— Знаю. Но биться выйду только вместе с господином. Ступай, Мико.
Албанец ушел, а герцогиня вернулась к Дамасскому Льву, который стоял, опершись локтями на парапет башни рядом со снесенным ядрами зубцом, и наблюдал за перестрелкой.
— Ты решился, Мулей?
— Да, Элеонора, теперь я тоже твердо убежден: это Хараджа. Вот тигрица! Она ведь может пасть под одним из твоих ударов.
— Падет, не волнуйся. Пойдем, сюда уже стали долетать ядра, лучше укрыться в каземате.
И действительно, находиться на бастионах и на площадках башен стало опасно. Турецкая артиллерия, численностью более восьмисот огневых точек, в том числе бомбард и кулеврин, не считая корабельных орудий, усилила обстрел, чтобы прикрыть солдат, рывших траншеи и строивших параллельные им укрепления. Плюс к этому осаждавшие широко пользовались тяжелыми каменными ядрами в полцентнера весом, которыми стреляли специальные огневые точки. Задача была простая: сделать город непригодным для обитания местных жителей и венецианцев. И осаждавшие добивались своего: тяжелые ядра проламывали крыши домов, убивая тех, кто находился внутри. Бастионы и башни, гораздо более прочные, было решено уничтожать минами. Герцогиня и Дамасский Лев спустились по внутренней лестнице башни в комнату, освещенную только двумя узкими амбразурами. Всю меблировку составляли два походных ложа, мешки с провизией, бочонки с водой и ящики со снарядами. Это помещение венецианские капитаны предложили Капитану Темпесте как гораздо более безопасное, чем любой из городских домов, поскольку каменные ядра не могли пробить бреши в толстых башенных стенах.
Едва чета вошла в комнату, как снова появился албанец и произнес:
— Госпожа, там какой-то турок хочет поговорить с тобой.
— Турок?! — воскликнула герцогиня. — Как ему удалось проникнуть в Кандию так, чтобы с него сто раз не спустили шкуру?
— Не знаю, госпожа.
— Он вооружен? — спросил Дамасский Лев, на всякий случай снял со стены длинный пистолет и приготовился запалить фитиль.
— Мне кажется, нет.
— Обыщи его хорошенько, а потом пусть войдет.
Со стороны другой лестницы послышался голос, заставивший вздрогнуть и герцогиню, и дамаскина, и в комнату вошел человек лет сорока, с очень загорелым лицом в обрамлении густой черной бороды. Одет он был, как матрос с мусульманской галеры.
— Вы что, забыли меня? А я вот вас не забыл за эти четыре года: ни сына паши Дамаска, ни Капитана Темпесту, она же Хамид-Элеонора.
Герцогиня вскрикнула с радостным удивлением:
— Никола Страдиот, грек-отступник!
— Он самый, синьора, тот, что четыре года назад по приказу Дамасского Льва командовал галиотом, который должен был доставить вас в Хусиф, где вы впервые познакомились с племянницей великого адмирала.
— Я не забыла тебя, Никола, — сказала герцогиня, шагнув ему навстречу, в то время как Дамасский Лев гасил фитиль. — Откуда ты взялся?
— Из турецкого лагеря, вернее, с флагманской галеры Али. Меня вынудили сражаться против христиан, и я по-прежнему притворяюсь мусульманином, хотя я грек и сохранил в своем сердце веру в Христа.
— Но как тебе удалось войти в Кандию? На тебе же турецкая форма, — спросил Дамасский Лев.
— Мне помог один венецианский офицер, с которым я был когда-то знаком и которого спас от освежевания живьем, — отвечал грек.
Потом, пристально, с тревогой взглянув на герцогиню, сказал:
— Вы что-нибудь знаете о Харадже, синьора?
— Нет, ничего.
— Эта тигрица здесь, в гостях у своего дядюшки, на флагманской галере.
Мулей-эль-Кадель и герцогиня вскрикнули в один голос:
— Хараджа здесь!..
— Жестокая и свирепая, как никогда, — сказал Никола. — Берегитесь, синьора!.. Она поклялась вас убить, а Дамасского Льва схватить, чтобы, может быть, самой примерить на него тот самый шелковый шнурок, что послал ему Селим. Помните, синьора?
— Как если бы это было вчера, — отозвалась герцогиня, с нежностью взглянув на Мулея-эль-Каделя, который слегка побледнел.
— Но есть еще кое-что.
— Говори, Никола.
Грек явно колебался.
— Говори, — приказал Дамасский Лев.
— У меня есть для вас новость, впрочем, она вряд ли доставит вам радость. По пути в Константинополь ваш отец был схвачен: его взяла на абордаж галера Хараджи и корабли флота Али-паши. Теперь он находится в подземелье замка Хусиф.
— Мой отец!.. — вскричал Дамасский Лев. — Мой отец, говоришь? А ты не продал, случаем, свою душу туркам и не явился, чтобы мучить мою? Ведь я теперь воюю только за Крест, словно был рожден христианином.
— Синьор!.. Я ношу турецкую форму, чтобы спасти свою жизнь, которая все время под угрозой, и чтобы при случае быть полезным христианам. Но в Магомета я не верю. Если хотите, вскройте мне сердце, и вы не найдете там ни следа Аллаха или мусульман, этих собак. Я их ненавижу и буду ненавидеть, пока бьется сердце, потому что они зарезали мою жену и сожгли дом вместе с тремя детьми.
Эти страшные воспоминания заставили грека разрыдаться.
— Прости меня, — сказал Мулей-эль-Кадель, положив ему руку на плечо. — Прости, что усомнился в тебе. Я тебе верю. А ты точно знаешь про моего отца?
— В первый вечер, когда Хараджа приехала и ужинала вместе с дядей на шканцах флагманского корабля, я стоял в охране у подножия трапов вместе с четырьмя другими солдатами и все слышал.
— Мой отец узник!.. Мой отец в Хусифе!.. — выкрикивал Дамасский Лев хриплым от горя голосом. — Какая еще жестокость таится в сердце этой женщины?
— Я должен еще кое-что сказать вашей синьоре, хотя и не уверен, что действительно должен.
— Ты, Никола, всегда видел, я вела себя больше как воин, чем как женщина, — сказала герцогиня, которая, однако, тоже сильно побледнела. — Говори.
— Не осмеливаюсь, синьора.
— Мое сердце останется безучастным.
— Не думаю, синьора, речь идет о вашем сыне.
— Энцо!.. Мой маленький Энцо!.. — пронзительно вскрикнула храбрая женщина, бросившись к греку.
— Я знаю, синьора, вашего сына похитили в Венеции, и теперь он находится на галере Али-паши.
— Мой сын!.. Мой сын!..
— А ты не мог перепутать, Никола? — спросил Мулей-эль-Кадель.
Герцогиня громко разрыдалась, бросившись на ложе.
— Нет, синьор, ребенок, которого привезли на флагманскую галеру, — точно ваш сын.
Дамасский Лев в отчаянии схватился за голову, потом завыл, как раненый зверь:
— Мой отец и Энцо!.. Хараджа разорвала мне сердце на куски!..
Он снял шлем и подошел к герцогине, продолжавшей горько плакать.
— Элеонора, — сказал он. — На нас обрушился страшный удар. Но когда-то нас называли Капитан Темпеста и Дамасский Лев. Те, кто носит такие имена, не должны плакать.
— Ты прав, Мулей, — отозвалась герцогиня, изо всех сил стараясь сдержать рыдания. — Но я еще и мать… Ах, проклятая!.. И твоего отца, и моего сына… И все это, чтобы отомстить… Что будем делать?
— Убьем ее. Мы принимаем условия поединка.
Он повернулся к греку, у которого в глазах стояли слезы.
— Моему сыну угрожает какая-нибудь опасность?
— Никакой, синьор. У двери его каюты день и ночь дежурит стража, чтобы Хараджа не могла туда войти.
— Кто отдал такой приказ? — спросила герцогиня, немного успокоившись.
— Паша.
— Великий адмирал печется о безопасности моего сына? — с удивлением вскричал Мулей-эль-Кадель.
— Похоже на то. Может, он боится насилия со стороны этой хусифской тигрицы.
— Ты сможешь вернуться на флагманский корабль?
— Я старший на шканцах и могу подниматься на борт, когда захочу.
— И сможешь перемещаться по лагерю?
— Не волнуйтесь, меня там хорошо знают. Что я должен сделать? Скажите, и я сделаю все, даже если для этого надо будет рисковать жизнью. Я буду счастлив погибнуть за Дамасского Льва и Капитана Темпесту.