Время от времени было слышно, как ядра падают на крыши домов. Турки во время осады имели привычку стрелять по домам для устрашения, чтобы вынудить командование города сдаться.
В мелких поселениях этот маневр удавался, но в Кандии он не прошел, ибо в городе имелся сильный гарнизон, достаточный, чтобы сдерживать жителей и заставлять их разделять с военными все тяготы осады.
Бастион Каварцере располагался дальше других от осадной линии, и ядра туда почти не долетали, а потому трое всадников смогли беспрепятственно выехать из Кандии и пуститься в путь по темной равнине.
— Ты хорошо знаешь остров, Никола? — спросил Мулей-эль-Кадель.
— Да, синьор, — отвечал грек-отступник. — Я изъездил его вдоль и поперек в любое время и в любую погоду, когда торговал здесь, пока эти проклятые псы все не разрушили.
— Сколько времени нам понадобится, чтобы добраться до Капсо?
— Мы сможем увидеть Капсо не раньше чем через сутки, если кони выдержат и если не случится нежелательных встреч.
— Турецкий флот ведь не знает, что на рейде уже стоят венецианские галеры?
— Пока не знает, могу вам это гарантировать, синьор Мулей. Паша убежден, что венецианцы предпримут отчаянную вылазку в Морею или им взбредет в голову атаковать Константинополь, как когда-то отважно поступил адмирал Мочениго.
— А откуда тебе это известно?
— Мне сказал один критянин-отступник, который больше моего ненавидит турок, потому что под ударами сабель погибла вся его семья. Мы, отступники, тесно общаемся между собой и стараемся друг другу помогать.
— И этот твой друг явился к тебе на флагманскую галеру? — спросил Мулей-эль-Кадель.
— Нет, на это он не решился. Это я по условному знаку встретился с ним в одном из уголков лагеря. Впрочем, он был одет как турок, и никакой опасности для него это не представляло. В армии растет недовольство, а потому ни у кого нет времени заниматься отдельными людьми, даже если они и шпионы.
— И где сейчас находится твой друг?
— У себя на ферме. Она сильно разрушена, но продолжает работать.
— Это далеко от рейда?
— Шесть часов верхом, может, и меньше, — ответил Никола.
— Ты ничего опасного не замечаешь перед собой?
— Нет, синьор.
— А ты, Мико?
— Пока ничего, — отозвался албанец.
— Ты сказал: пока?
— Эти собаки появляются, когда их не ждешь.
— Вытащите шпаги из ножен, и, если увидим, что дорога свободна, пойдем галопом, — скомандовал Мулей-эль-Кадель.
Три лучших коня, отобранных из всех коней Кандии, пустились галопом. А на город продолжали дождем сыпаться турецкие бомбы.
Венецианцы отстреливались довольно вяло, ведь у них не было связи со Средиземноморьем, и они экономили снаряды, в смутной надежде на то, что осаждавшие, тоже изрядно потрепанные, поймут бесполезность осады и уйдут обратно в Константинополь. А может, Светлейшая республика пошлет им на помощь свой мощный флот…
Потери смельчаков, что вдали от своего дивного города и от Большого канала сражались и умирали во славу Льва Святого Марка, были очень серьезны. Однако втрое бо́льшие потери понесли и свирепые османы.
Трое всадников миновали опасную зону и уже готовы были пустить коней во весь опор, когда Никола, у которого были зоркие глаза бывалого моряка, резко остановил своего скакуна и сказал:
— Впереди люди.
— Надо атаковать, — ни секунды не колеблясь, отозвался Дамасский Лев.
— Тогда вперед!
Никола пустил коня в атаку, за ним дамаскин и албанец, подняв готовые к бою шпаги.
Из темноты вынырнули двое всадников и попытались, в свою очередь, атаковать христиан.
Но с такими бойцами, что оказались перед ними, им пришлось бы изрядно попотеть, прежде чем они освободили бы себе дорогу.
— Сдавайтесь! — в последний раз крикнул Дамасский Лев. — Вперед, сейчас эти собаки у нас попляшут!
Пять коней яростно сшиблись, зазвенели о кирасы клинки, и в схватке отнюдь не кони христиан повалились вверх копытами.
— Мой противник упал с разрубленным нашейником!.. — крикнул Мулей-эль-Кадель. — Надеюсь, хоть сейчас я пропорол ему горло.
— А я вышиб своего из седла выстрелом: пуля попала под мышку, — сказал грек. — Надеюсь, она прошла сквозь сердце.
— А у меня, — сказал албанец, — противника просто не оказалось, и я убил беднягу-коня. Эх! Теперь он станет развлекать гурий пророка, если они существуют. Магомет насочинял о них достаточно баек, а турки, как дети, этим байкам верят.
Трое всадников застыли, тревожно вглядываясь в темноту и опасаясь новых неожиданностей. Раскаленные ядра из мусульманских бомбард сюда долетали редко.
— Твой раненый не шевелится, Никола? — спросил Дамасский Лев.
— Кажется, нет, синьор.
— Ну и оставь его, пусть умрет с миром.
— А ваш?
— Мой не поднимался.
— И мой конь тоже не встает, — с отчаянием сказал албанец. — Вот так, у тебя в руке клинок, способный сразить самого сильного врага, а приходится убивать четвероногих бойцов, которым больше хочется удрать, чем идти в атаку. Эх, хозяин!..
— Мы еще пока не в Капсо, — отвечал Мулей-эль-Кадель. — Еще успеешь испытать и клинок, и его острие. Однако меня беспокоит одна вещь.
— Какая, синьор? — спросил грек.
— А что сталось с другим конем?
— Удрал к турецкому лагерю.
— Ты уверен?
— О!.. Османские кони всегда возвращаются туда, где ели и спали.
— Тогда подтянем стремена и поспешим отсюда прочь, поскольку рейд еще очень далеко, верно, Никола?
— Наши кони еще успеют выдохнуться.
Они отпустили поводья, вонзили стремена в бока коней и, не заботясь о турецких всадниках, которые, может, были еще живы, поскакали по равнине, где по дороге им кое-где попадались поля, уже не обработанные, хотя все еще защищенные внушительными бастионами из смоковниц. Кандия осталась далеко, и эхо от взрывов и выстрелов сюда едва долетало. Огненных сполохов на небе тоже не было видно. Поля сменялись полями, и с них тянуло ужасающим смрадом, мало походившим на запах цветущего винограда. Длинные придорожные канавы были заполнены грудами скелетов, ибо турки, со своей обычной жестокостью, перед тем как осадить Кандию, уничтожили почти все сельское население, не пощадив ни женщин, ни детей. Там, где некогда пышно росли, цвели и колосились сады и поля, за которыми почти не надо было ухаживать, теперь громоздились груды костей. Лишь немногим критянам удалось избежать резни, да и те за сохраненную жизнь заплатили отречением. Однако выжили все-таки самые смелые, и рано или поздно они рассчитывали отомстить. Они свято хранили Крест в своем сердце.
Немало турецких отрядов, и янычар, и всадников, застигнутых в пустынных полях, полегло в те самые рвы, где покоились их несчастные жертвы.
Сколько же таких стычек произошло в тех местах, по которым ехали Мулей-эль-Кадель и его товарищи! Запах стоял невыносимый, и кони вязли в человеческих останках.
— Бедный Крит! — с глубоким вздохом произнес Мулей-эль-Кадель. — Сколько разрушений!.. Сплошные руины!.. И повсюду запустение!
— Сейчас ночь, — сказал Никола. — Завтра вы увидите, до чего турки довели здешние земли и фермы. Говорю вам, синьор Мулей, понадобится по крайней мере лет сто, чтобы этот остров, некогда процветающий всем на зависть, а ныне покрытый трупами, стал таким, как прежде.
— Я верю тебе, Никола.
— Янычары визиря сначала всех перебили, а потом все порушили и сожгли.
— Однако на этих выжженных полях еще остались живые люди.
— Их наберется не больше тысячи, кое-кто, конечно, остался в оккупированных городах, и эта тысяча — настоящие львы. Может быть, нам представится возможность увидеть их в деле.
— Моему сыну, моему Энцо, из-за которого пролили столько слез прекрасные глаза моей жены, нужен только Крест.
— Не скрою, господин Мулей: то, что мы затеяли, очень опасно. Но если нам и не удастся вырвать из рук паши вашего сына, мы, по крайней мере, попытаемся спасти вашего отца. Себастьяно Веньеро не испугается замка Хусиф. Он такие замки приступом брал в Морее.
— Мой отец!.. Бедный, это из-за меня он томится в темнице.
— Вы знаете не все.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Хараджа его пытала и вырезала кусок кожи у него с плеча.
— Кто?!. — взревел Дамасский Лев, рывком остановив коня.
— Хусифская тигрица, — ответил Никола. — Мне это рассказал турецкий матрос, который присутствовал при пытке.
— И она осмелилась пойти на такое!..
— А на что не смогла бы осмелиться эта страшная женщина?
— И мой отец прошел через это, как Брагадино, героический защитник Фамагусты?
— Это так, синьор Мулей.
— А потом она заточила его в сырое подземелье Хусифа!..
— Уж лучше туда, чем ловить пиявок, уверяю вас. Вы же прекрасно знаете, Хараджа использовала пленников как приманку для этих проклятых созданий. Я это испытал на собственной шкуре. На болотах долго не живут.
— Знаю, — глухо сказал Мулей-эль-Кадель. — Они угробили виконта ЛʼЮссьера, жениха моей жены.
— Я помню, синьор, до какого ужасного состояния довели этого благородного французского аристократа.
Едва произнеся эти слова, он, в свою очередь, резко остановил коня, заставив его почти припасть к земле, и скомандовал:
— Всем стоять!
Грек внимательно прислушался. Вглядываться было бесполезно, поскольку равнину покрывала кромешная тьма, а из-за густых испарений не было видно даже звезд.
— Что ты услышал? — спустя несколько мгновений спросил Дамасский Лев, у которого слишком пылала кровь, чтобы он хоть на минуту мог оставаться спокойным.
— Я уверен: за нами погоня.
— Турки? Мы ведь убили тех двоих всадников, а если не убили, то они в таком состоянии, что сами до лагеря не доберутся.
— Их мог обнаружить патруль, синьор Мулей, — сказал грек.