– Это – мой сын, Нарцисс Жордас!
– Ну, в таком случае все обстоит благополучно! – воскликнула она со свойственной ее расе живостью и в порыве живейшей, непритворной радости схватила руку отца и принялась покрывать ее страстными поцелуями, затем завладела также и моей рукой и стала целовать ее. Я сконфузился и чувствовал себя крайне неловко, а она между тем, подняв на меня свои большие черные глаза, призывала небеса благословить меня, после чего обратилась опять к отцу.
– Я – Клерсина… кормилица Розетты! – добавила она в виде пояснения.
Мне это объяснение не сказало ровно ничего; что же касается моего отца, то он по-прежнему молчал и ждал, что будет дальше.
Тогда Клерсина взяла его за руку, подвела к одной из двух больших кроватей и отдернула полог. Я подошел сзади их и увидел прелестного маленького мальчика лет восьми или девяти, не более, который спал, красиво раскинувшись на белоснежных подушках.
Ребенок этот представлял собою образец самого красивого, самого изящного типа белой расы. Его длинные вьющиеся волосы рассыпались по подушке шелковистыми золотистыми прядями. Тонкие черты личика теперь уже вполне оформились и свидетельствовали о твердой воле и природной энергии. Прекрасного рисунка губы придавали детскому ротику даже и во время сна выражение благородной гордости. Цвет лица, хотя и слегка загорелого, тем не менее напоминал цвет лепестка нежной, бледной розы.
– Это его сын Флоримон! – сказала Клерсина, но так как отец мой все продолжал ожидать чего-то, то она нагнулась к нему и шепнула таинственным голосом:
– И он сам здесь!..
– И он?! – воскликнул мой отец, видимо, пораженный и даже как бы встревоженный этой вестью.
– Да, да, он сам! – с торжествующим видом подтвердила Клерсина. – Но говоря, что он здесь, я не хочу сказать этим, что он у меня в доме: он здесь недалеко… в надежном месте, где ничто не может угрожать ему. Он желает вас видеть и поручить вам своих детей. Потому-то он и призвал вас к себе… Бедный масса!.. Он очень, очень болен!
– Болен! Он? – переспросил отец, как бы отказываясь верить в возможность этого сообщения.
– Да, очень болен! Он скоро умрет! – продолжала Клерсина.
Тогда я увидел нечто такое, чего не видал еще никогда в своей жизни: увидел, как слезы брызнули из глаз моего отца и потекли по его лицу. Однако он почти тотчас же справился со своим горем, которое, несомненно, должно было быть сильно и глубоко, и сказал негритянке:
– Что я должен сделать? Какого рода распоряжения оставлены мне?
Как пробужденная из забытья этими прямо обращенными к ней вопросами, Клерсина взяла в руки свой маленький медный светильник и направилась в тот угол комнаты, где стояли шкаф и комод, но вместо того, чтобы открыть дверцу шкафа или ящик комода, как я ожидал, поднялась на цыпочки и достала с высоко прибитой полки мешок с маисом, который поставила на землю, затем с сияющей улыбкой по адресу моего отца развязала мешок и опустила в него руку по самое плечо. Пошарив там на самом дне довольно продолжительное время, она достала из этого своеобразного бюро тщательно сложенную бумажку без подписи, которую и вручила отцу.
Вот что говорилось в этой записке:
«Ж. отправится завтра утром в монастырь урсулинок, представится от моего имени настоятельнице монастыря своим настоящим именем и попросит отпустить с ним мою дочь, которая воспитывается там под именем Дюпюи. Захватив обоих моих детей, Розетту и Флоримона, который находится у Клерсины, он явится ко мне туда, куда ему укажет эта прекрасная, уважаемая женщина, которой он вполне может довериться. Я желаю перед смертью обнять и поцеловать своих детей и верного друга! Прошу сжечь эту записку».
Отец мой несколько раз подряд читал и перечитывал эту записку, как если бы он хотел навсегда запечатлеть в своей памяти каждое отдельное слово, затем подошел к огню, зажег бумажку и печально смотрел, как огонь пожирал ее.
Потом он обратился к Клерсине.
– Завтра утром, к десяти часам, я буду здесь с молодой девушкой. Будьте готовы!
– О, я уже целую неделю готова, – отвечала негритянка, видимо, гордясь своей исправностью. – Все уже приготовлено давно. Привозите только мою Розетту, а за мной дело не станет. Мне придется только позаботиться о том, чтобы приготовить еще одну лошадь для массы Нарцисса, которого мы не ожидали и на которого не рассчитывали, – добавила она, с улыбкой глядя на меня. – Но сумеете ли вы найти завтра мой дом? Или, быть может, вы желаете, чтобы я пошла ожидать вас к воротам монастыря и сама проводила вас сюда?
– Нет, не нужно. Зачем напрасно беспокоить вас? Мы и сами найдем дорогу, – сказал отец. – Но вот что я желал бы знать: нет ли какой возможности добраться сюда по более тихим и менее людным улицам? Ну, словом, более приличным, чтобы провести по ним молодую барышню?
– Нет, масса, – ответила негритянка, – другой дороги нет, иначе и я не повела бы вас таким путем. Вся земля изрезана этими байю. Выбирать не приходится, или же нужно сделать, по крайней мере, мили две обходу, затем доставать лодку в том месте, где дальнейшая часть пути уже пойдет водой. Впрочем, днем Черный город точно вымирает: все на работе, а старики и ребятишки спят.
– Ну, прекрасно! В таком случае, мы придем через Черный город. Итак, до завтра!..
Клерсина снова схватила руку моего отца и, поднеся ее к своим губам, стала покрывать поцелуями.
– Да благословит вас Господь! Да благословит вас Господь! – восклицала она, видимо, растроганная и взволнованная. – Мой бедный масса!.. Он теперь умрет спокойно… Он будет знать, что его дети в верных, хороших руках… Молодой масса, я вижу, тоже добрый… Я увидела это по его глазам, когда он смотрел на маленького Флоримона. Он будет братом для него и для моей маленькой Розетты, моей дорогой дочки. Да, она всегда звала меня «мама Клерсина!» – с гордостью пояснила негритянка. – Здесь старых негритянок принято называть «тетушка», но моя Розетта называла меня «мама», да и теперь еще называет так!.. Ах, масса, любите ее! – добавила она с внезапным, страстным порывом, между тем как две крупные слезы заблестели в ее больших, выразительных глазах.
Не говоря ни слова, отец мой дружески пожал руку этой славной женщине, которая теперь охотно и поспешно принялась рассказывать нам о приготовлениях к предстоящему путешествию, которые она уже успела провести.
При этом она не преминула воспользоваться случаем и на все лады со свойственным ей природным красноречием расхваливала всевозможные достоинства ее маленькой Розетты. Слушая ее рассказы и вспоминая милое личико спящего ребенка, я рисовал в своем воображении весьма привлекательный образ молодой девушки, и во мне разыгралось желание поскорее убедиться собственными глазами, что этот образ, созданный моим воображением, соответствует действительности. Не забудьте, что мне тогда было всего восемнадцать лет, а в эти годы воображение любого юноши пылко и вовсю принимается за работу, стоит лишь дать ему толчок.
Перед уходом отец захотел еще раз взглянуть на мальчика и поцеловал его в лобик. Я также последовал его примеру, движимый внезапным чувством нежности и симпатии к этому ребенку.
В этот момент кто-то постучал в дверь, и почти тотчас же появилась мерзкая кривляющаяся физиономия негритянки, которую мы видели шляющейся на одном из перекрестков отвратительного Черного города и которую люди называли Зеновией Пелле.
– Как, Клерсина! Ты все еще не ложилась? – воскликнула она, оглядывая нас искрящимися от любопытства глазами.
– Нет, еще не ложилась, как видите! – отвечала Клерсина самым величественным, спокойно горделивым тоном. – Ты знаешь, Зеновия, я никогда не занимаюсь чужими делами и ни во что, что меня не касается, не вмешиваюсь. У меня, слава Богу, и своего дела довольно, и я по вечерам не захожу в чужие дома, а преспокойно сижу у себя, никого не беспокоя! Советую и тебе поступать так же, Зеновия, и идти домой. Дети твои сейчас только плакали и кричали: они хотят есть. Пойди же и накорми их ужином, да уложи спать. Невежливо беспокоить людей, когда у них гости, и в особенности, если это массы, важные белые массы! Неграм гораздо приличнее сидеть у себя дома, Зеновия…
Эта длинная речь, произнесенная Клерсиной спокойным тоном, очевидно, произвела желаемое действие на любопытную Зеновию. Она сконфуженно опустила голову и пробормотала что-то вроде извинения, но тут же окинула всю комнату зорким испытующим взглядом, как бы желая разом запечатлеть все мельчайшие особенности этого помещения. Так как полог кровати не был еще опущен, хорошенькое личико Флоримона оставалось еще на виду, и мне показалось, что взгляд этой отвратительной женщины остановился на ребенке с каким-то странным выражением, от которого у меня, сам не знаю почему, мороз пробежал по коже. Я взглянул на Клерсину и понял, что и она, в свою очередь, испытала то же самое неприятное ощущение. Резким, торопливым движением она задернула полог и, направляясь ко входной двери, на пороге которой все еще стояла незваная посетительница, сказала ей:
– Иди к себе, Зеновия, иди к своим детям и не замышляй ничего дурного.
На этот раз негритянка не заставила повторять вторичного приглашения и скрылась, не сказав ни слова, но со злой и коварной усмешкой на своем безобразном лице. Не придавая никакого особенного значения этому маленькому инциденту, мы распрощались с тетей Клерсиной и вышли из ее дома.
Стоя на пороге своей хижины, Клерсина указала нам направление и рассказала, какой дорогой следует идти, и нам показалось весьма нетрудно, следуя ее указаниям, найти дорогу домой. Но вышло иначе. За это короткое время лицо Черного города успело совершенно измениться. Все улицы, которые всего какой-нибудь час тому назад были такие шумные и полны бесчисленными группами негров, казались теперь совершенно иными; или же все те эпизоды, которые по пути отвлекали наше внимание, заставляя нас машинально следовать за нашей проводницей, помешали нам хорошенько приметить путь. Как бы то ни было, но оказалось, что мы положительно не можем разобраться в этих совершенно однородных крошечных улицах, переулках и закоулках, где теперь все – и люди, и предметы – было объято мертвым сном, в который все это погрузилось разом, точно по мановению волшебной палочки. На первых порах мы все еще не теряли надежды отыскать дорогу, хотя бы ощупью. Но, пробродив более получаса в этом сонном и темном лабиринте, мы волей-неволей должны были сознаться, что заблудились и вряд ли сумеем выбраться отсюда. Все эти переулочки и проулки так походили друг на д