У выхода из деревни, там, где дорога спускалась к воде, под деревянным мостиком журчал поток.
— Это Соловей, — сказал Бертран.
— То есть как — соловей? — удивился я.
— Так с давних пор называют этот ручей. В нем водится форель.
Вирван… Соловей… Какие здесь красивые названия!
Мы медленно шли по дороге, еще не остывшей от дневного зноя. Иногда ее преграждали толстые слои сланца.
— Это, должно быть, не очень удобно для тележек, — сказал я.
— Да, но мы пользуемся еще санями. И не только такими, в которых ездят по снегу, а большими санями из ясеня. Коровы волокут их по камням. На них перевозят лес, сухие листья, навоз… Это очень удобно.
С нами здоровались соседи, с любопытством разглядывая меня. Они уже знали о нашем приезде.
— А, вот он, парижанин! Ну как: здесь народу поменьше, чем на площади Согласия?..
Я отвечал вежливо, но в этот первый вечер мне не хотелось разговаривать.
Вскоре мы миновали мост, и Бертран указал мне на стоящий в стороне дом.
— Это здешняя гостиница, — сказал он смеясь. — Вернее, постоялый двор. Сейчас там живет всего несколько человек. Среди них — один беженец из Парижа.
— Из Парижа?
— Да, да, из Парижа. Господин Бенжамен. Такой низенький, старый и очень тихий. Он художник.
— Он рисует картины?
— Да. Каждый день уходит в лес и там рисует. В гостинице живет еще…
Но Бертран не успел договорить. Перед нами неожиданно появился странный человек, очень худой и ростом чуть не в два метра. Его нескладный силуэт выделялся на бледном небе. Я плохо различал лицо незнакомца. Когда он приблизился к нам, я услышал пронзительный крик.
— Это кричал не он, — рассмеялся Бертран и толкнул меня локтем. — Это обезьянка, уистити[2].
Я внимательно оглядел забавного Дон-Кихота, который шел к нам крупным спокойным шагом. И в самом деле, на плече у него свернулась клубком обезьянка. Видимо, она и закричала, увидев нас, а может быть, ее дразнил хозяин…
— Это тоже человек искусства, — пояснил мне Бертран. — Он вместе с женой и маленькой дочкой живет в гостинице. Они беженцы и, должно быть, раньше работали в цирке. Он жонглирует и показывает фокусы. Ты увидишь…
— Они из Парижа?
— Не думаю. У них, скорее, южный акцент. Но ведь они разъезжают с цирком по разным местам… Его зовут Фредо. Длинным Фредо. Настоящего имени я не знаю.
Мне постелили в комнате Бертрана, под самой крышей. Это была мансарда с наклонным потолком и выбеленными известкой стенами. В окно виднелись долина и окружавшие ее снежные хребты. В сущности, это был второй этаж, но взбираться туда приходилось по крутой лестнице, как на мельницу. По одну сторону от комнаты находился сеновал, по другую — кладовка, где хранились семена и фрукты: груши и зимние яблоки, орехи и сушеные сливы. Итак, наша комната была обращена к долине и дышала ароматами этого края.
Уснул я мгновенно, едва положил голову на подушку: дорожная усталость камнем навалилась на меня и сразу погрузила в глубокий сон. Рядом со мной Бертран бормотал какие-то невнятные слова.
Вскоре на мое лицо опустилась прохладная и ласковая рука — это ночной ветерок овеял мой сон. Должно быть, мне что-то снилось, но этот первый сон в Вирване почти не запомнился мне. Когда я пытаюсь вновь вызвать его в памяти, мне представляется спокойная снежная страна. Кругом удивительная тишь. Поля, покрытые снегом, и поля, покрытые цветами. Издали долетает музыка. Поток бежит по блестящим камням. Нет, это не поток, это порхает птица. Поет женщина и склоняется ко мне с улыбкой. У нее лукавые черные глаза, как у тети Марии.
И вдруг чей-то пронзительный крик врывается в страну грез, разрывает негу благоуханного воздуха. Что случилось? В этом крике звучат и боль, и угроза…
Я проснулся. Рядом со мной на узком топчане спокойно спит Бертран. Везде, вокруг меня, вокруг дома, царит покой. Кажется, и горы спят таким же крепким сном, как Бертран. В тишине я различаю только слабое журчание воды и шелест листвы — мирное дыхание долины.
Глава втораяГОСПОДИН БЕНЖАМЕН И ДЕРЕВЬЯ
Мы без труда свыклись с жизнью в горах. И, конечно, нам помогали в этом наши добрые родные. В работе недостатка не было. Мы выискивали ее с таким простодушным рвением, что Сиприен Валетт невольно улыбался.
— Полегче, полегче! — говорил он нам. — Не торопитесь. Вы еще увидите, что не все в жизни горцев легко и приятно. Дороги у нас ухабистые, и, пожалуй, не найти ни одного по-настоящему ровного клочка земли.
Мать чаще всего оставалась дома с тетей Марией, трудилась на скотном дворе, на огороде. А я уходил вместе с Бертраном и его отцом и изо всех сил старался научиться работе пахаря, косаря и дровосека. Столько профессий одновременно было, конечно, многовато. Тем более, что дядя Сиприен сказал мне с самого начала:
— Жанно, дружище, среди твоих вещей я видел учебники. Это похвально. Не забывай время от времени заглядывать в них. Что бы ни происходило, о занятиях забывать нельзя. Я уже не говорю о том, что это будет хорошим примером для Бертрана. Господин Дорен, учитель из Кастера, не очень доволен его правописанием…
Сиприен питал большое уважение к книгам и наукам. Иногда он говорил нам: «Не забывайте, ребята, что невежественный земледелец — плохой земледелец!» И вслед за этим всегда повторял девиз, который слышал от одного из школьных учителей: «Народ велик тогда, когда читать умеет».
— А знаете ли вы, — добавлял он, — что значит уметь читать? Это значит не только складывать слова, но и понимать, что ты читаешь. Слышите, мальчики? Хорошенько понимать!
Короче говоря, Сиприен был на седьмом небе, когда видел, что мы сидим за кухонным столом, увлеченные вычислением площадей или спряжением глаголов, требующих вспомогательного глагола «иметь».
Вот уже несколько лет в Вирване не было школы. Не хватало учеников. Каждое утро стайка детей отправлялась в Кастера, соседнюю деревню. Шли они напрямик, через горы.
Позднее и я стал ходить этой дорогой вместе с Бертраном и другими школьниками. Мы с двоюродным братом были в старшем классе, и нам поручали наблюдение за всей группой. Дети брали из дому котелки с едой, а госпожа Дорен в полдень разогревала их в своей кухне.
В этом году занятия начались первого сентября. Собрав малышей, мы окунались во мглистую прохладу утра. Позвякивание котелков, стук деревянных подошв, шум и крики — все возвещало о нашем шествии. Мы бодро шагали по каменистым тропинкам, между зарослями орешника и золотистых каштанов.
В Кастера я увидел старую школу. Небольшое помещение, длинные почерневшие и изрезанные парты, большая чугунная печь, на стенах выцветшие таблицы с мерами объема и геометрическими фигурами, картинки, на которых изображены сцены из истории Франции.
Школу окружал небольшой сад, где росли астры, герань и кудрявились виноградные лозы. Им недолго оставалось зеленеть — до первых заморозков.
Возле школы нас ожидал господин Дорен с трубкой в зубах. Поднимаясь по крутой тропинке, мы издали различали его высокую худощавую фигуру и серебристые волосы. У него было доброе, чуть печальное лицо, большие очки в коричневой оправе, медлительная речь с раскатистым «р».
— Привет, парижанин, — смеясь, обращался он ко мне. — Усвоил уже пиренейский выговор? Еще нет? Ничего, это придет…
В ту осень случилось первое происшествие за все время нашего пребывания здесь. Даже теперь, когда я вспоминаю об этом, у меня сжимается сердце. Когда же это произошло? Да, в четверг, в то сентябрьское утро, когда я один углубился в лес и вдруг увидел на поляне седобородого человечка, склонившегося над холстом. Поначалу его можно было принять за маленького лесовика, молчаливого, прилежного и грустного. Он сидел под деревьями и водил кистью.
Должно быть, старик примостился здесь, чтобы погреться на раннем утреннем солнышке. Мягкий свет падал на его берет, на белые волосы, сбившиеся на затылке, на поношенный плащ из грубого сукна, на разноцветную палитру, дрожавшую в левой руке.
Я остановился на минутку у края поляны, не решаясь к нему подойти. Позади меня, в глубине леса, слышались глухие удары. Дядя Сиприен и Бертран валили деревья.
В этот день мы поднялись спозаранку. Нужно было расчистить один из уголков леса, заросший колючим кустарником.
— Этот лес задыхается, — сказал нам накануне дядя Сиприен. — Мы расчистим его и заодно свалим несколько буков. Лес нынче в цене.
Сначала мы довольно долго орудовали садовым ножом и граблями, потом слегка подкрепились. Бертран точил косу. Дядя Сиприен курил сигарету, рассуждая о предстоящей рубке леса. А я пошел побродить и углубился в лес. Серые стволы буков, возвышаясь надо мной, образовали мощную колоннаду. Прямые и могучие деревья, казалось, ровным строем шли на штурм горных вершин. И вот в конце одной из естественных аллей я увидел залитую солнцем лужайку, а посредине — небольшое темное пятно.
Это был господин Бенжамен за своим привычным занятием — писал этюд. До сих пор я встречал его очень редко. Говорили, будто он куда-то уезжал, то ли в Люшон, то ли в Тулузу, а потом болел гриппом и не выходил из своей комнаты. Человек он был удивительно тихий, ходил мелкими шажками и говорил еле слышно. Казалось, он все время о чем-то мечтает или разговаривает сам с собой.
Под моими шагами зашуршали сухие листья, но господин Бенжамен словно не заметил моего появления. Я подошел ближе. Тогда он медленно повернул голову и слегка улыбнулся.
— Это ты, парижанин! Ну как, привыкаешь к здешним местам? — И, не дожидаясь моего ответа, продолжал: — Это чудесный край… Жаль, что я не знал его раньше. Здесь всегда кажется, будто ты очень далеко от всего. Да вот послушай… А?.. Здесь так тихо, что различаешь каждый шорох…
В глубине леса раздался крик птицы, потом стук топора, и опять стало тихо, только где-то в деревне замычала корова.