Глава XIIСирота
Как у нашей у яблонки
Ни верхушки нет, ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то её некому,
Благословить-то её некому.
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачёва и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был одет казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачёву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился; но вскоре оправился, протянул мне руку, говоря: «И ты наш? Давно бы так!» Я отворотился от него и ничего не отвечал.
Сердце моё заныло, когда очутились мы в давно знакомой комнате, где на стене висел ещё диплом покойного коменданта как печальная эпитафия прошедшему времени. Пугачёв сел на том диване, на котором, бывало, дремал Иван Кузмич, усыплённый ворчанием своей супруги. Швабрин сам поднёс ему водки. Пугачёв выпил рюмку и сказал ему, указав на меня: «Попотчуй и его благородие». Швабрин подошёл ко мне с своим подносом; но я вторично от него отворотился. Он казался сам не свой. При обыкновенной своей сметливости, он, конечно, догадался, что Пугачёв был им недоволен. Он трусил перед ним, а на меня поглядывал с недоверчивостию. Пугачёв осведомился о состоянии крепости, о слухах про неприятельские войска и тому подобном и вдруг спросил его неожиданно:
– Скажи, братец, какую девушку держишь ты у себя под караулом? Покажи-ка мне её.
Швабрин побледнел, как мёртвый.
– Государь, – сказал он дрожащим голосом… – Государь, она не под караулом… она больна… она в светлице лежит.
– Веди ж меня к ней, – сказал самозванец, вставая с места.
Отговориться было невозможно. Швабрин повёл Пугачёва в светлицу Марьи Ивановны. Я за ними последовал.
– Государь! – сказал он. – Вы властны требовать от меня что вам угодно; но не прикажите постороннему входить в спальню к жене моей.
Я затрепетал.
– Так ты женат! – сказал я Швабрину, готовяся его растерзать.
– Тише! – прервал меня Пугачёв. – Это моё дело. А ты, – продолжал он, обращаясь к Швабрину, – не умничай и не ломайся: жена ли она тебе или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною.
У дверей светлицы Швабрин опять остановился и сказал прерывающимся голосом:
– Государь, предупреждаю вас, что она в белой горячке и третий день, как бредит без умолку.
– Отворяй! – сказал Пугачёв.
Швабрин стал искать у себя в карманах и сказал, что не взял с собою ключа, Пугачёв толкнул дверь ногою; замок отскочил; дверь отворилась, и мы вошли.
Я взглянул и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье, сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрёпанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтём хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало – не помню.
Пугачёв посмотрел на Швабрина и сказал с горькой усмешкою:
– Хорош у тебя лазарет! – Потом, подошед к Марье Ивановне: – Скажи мне, голубушка, за что твой муж тебя наказывает? в чём ты перед ним провинилась?
– Мой муж! – повторила она. – Он мне не муж. Я никогда не буду его женою! Я лучше решилась умереть и умру, если меня не избавят.
Пугачёв взглянул грозно на Швабрина.
– И ты смел меня обманывать! – сказал он ему. – Знаешь ли, бездельник, чего ты достоин?
Швабрин упал на колени… В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака. Пугачёв смягчился.
Поведение Швабрина выстраивает двойное антиподство: он является антиподом не только Гринёву (который ни при каких обстоятельствах не опустился бы до предательства и трусости), но и Пугачёву. Несмотря на то, что самозванец проявляет жестокость, он все же намного более симпатичен автору и Гринёву и, соответственно, читателю, чем предатель и трус Швабрин. Пугачёв, беглый казак, но по-царски великодушный и щедрый, ведет себя благороднее, чем потомственный дворянин Швабрин, что подчеркивает пушкинскую идею о том, как многолик и двойственен человек.
– Милую тебя на сей раз, – сказал он Швабрину, – но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта.
Потом обратился он к Марье Ивановне и сказал ей ласково:
– Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь.
Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца её родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств. Я кинулся к ней, но в эту минуту очень смело в комнату втёрлась моя старинная знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею. Пугачёв вышел из светлицы, и мы трое сошли в гостиную.
– Что, ваше благородие? – сказал, смеясь, Пугачёв. – Выручили красную девицу! Как думаешь, не послать ли за попом да не заставить ли его обвенчать племянницу? Пожалуй, я буду посажёным отцом, Швабрин дружкою; закутим, запьём – и ворота запрём!
Чего я опасался, то и случилось. Швабрин, услыша предложение Пугачёва, вышел из себя.
– Государь! – закричал он в исступлении. – Я виноват, я вам солгал; но и Гринёв нас обманывает. Эта девушка не племянница здешнего попа: она дочь Ивана Миронова, который казнён при взятии здешней крепости.
Пугачёв устремил на меня огненные свои глаза.
– Это что ещё? – спросил он меня с недоумением.
– Швабрин сказал тебе правду, – отвечал я с твёрдостию.
– Ты мне этого не сказал, – заметил Пугачёв, у коего лицо омрачилось.
– Сам ты рассуди, – отвечал я ему, – можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы её загрызли. Ничто её бы не спасло!
– И то правда, – сказал, смеясь, Пугачёв. – Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку. Хорошо сделала кумушка-попадья, что обманула их.
– Слушай, – продолжал я, видя его доброе расположение. – Как тебя назвать, не знаю, да и знать не хочу… Но Бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши, как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души…
Казалось, суровая душа Пугачёва была тронута. «Ин быть по-твоему! – сказал он. – Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези её куда хочешь, и дай вам Бог любовь да совет!»
Пугачёв, который уже ничем не обязан Гринёву, снова проявляет поразительное великодушие, как бы доказывая, что не просто так народ принял его как царя – он способен на поистине широкие жесты. К тому же обещание Гринёва «каждый день Бога молить о спасении грешной души» трогает Пугачёва, подчеркивая некую уже устоявшуюся связь между героями, которая стала возможна только благодаря божественному провидению.
Тут он оборотился к Швабрину и велел выдать мне пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему. Швабрин, совсем уничтоженный, стоял как остолбенелый. Пугачёв отправился осматривать крепость. Швабрин его сопровождал; а я остался под предлогом приготовления к отъезду.
Я побежал в светлицу. Двери были заперты. Я постучался. «Кто там?» – спросила Палаша. Я назвался. Милый голосок Марьи Ивановны раздался из-за дверей: «Погодите, Пётр Андреич. Я переодеваюсь. Ступайте к Акулине Памфиловне: я сейчас туда же буду».
Я повиновался и пошёл в дом отца Герасима. И он и попадья выбежали ко мне навстречу. Савельич их уже предупредил. «Здравствуйте, Пётр Андреич, – говорила попадья. – Привёл Бог опять увидеться. Как поживаете? А мы-то про вас каждый день поминали. А Марья-то Ивановна всего натерпелась без вас, моя голубушка!.. Да скажите, мой отец, как это вы с Пугачёвым-то поладили? Как он это вас не укокошил? Добро, спасибо злодею и за то». – «Полно, старуха, – прервал отец Герасим. – Не всё то ври, что знаешь. Несть спасения во многом глаголании. Батюшка Пётр Андреич! войдите, милости просим. Давно, давно не видались».
Попадья стала угощать меня чем Бог послал. А между тем говорила без умолку. Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не хотела с ними расстаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо, и прочее. Я, в свою очередь, рассказал ей вкратце свою историю. Поп и попадья крестились, услыша, что Пугачёву известен их обман. «С нами сила крестная! – говорила Акулина Памфиловна. – Промчи Бог тучу мимо. Ай да Алексей Иваныч; нечего сказать: хорош гусь!» В самую эту минуту дверь отворилась, и Марья Ивановна вошла с улыбкою на бледном лице. Она оставила своё крестьянское платье и одета была по-прежнему просто и мило.
Я схватил её руку и долго не мог вымолвить ни одного слова. Мы оба молчали от полноты сердца. Хозяева наши почувствовали, что нам было не до них, и оставили нас. Мы остались одни. Всё было забыто. Мы говорили и не могли наговориться. Марья Ивановна рассказала мне всё, что с нею ни случилось с самого взятия крепости; описала мне весь ужас её положения, все испытания, которым подвергал её гнусный Швабрин. Мы вспомнили и прежнее счастливое время… Оба мы плакали… Наконец я стал объяснять ей мои предположения. Оставаться ей в крепости, подвластной Пугачёву и управляемой Швабриным, было невозможно. Нельзя было думать и об Оренбурге, претерпевающем все бедствия осады. У ней не было на свете ни одного родного человека. Я предложил ей ехать в деревню к моим родителям. Она сначала колебалась: известное ей неблагорасположение отца моего её пугало. Я её успокоил. Я знал, что отец почтёт за счастие и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного воина, погибшего за оте