— Ты хороший парень, Длинный. Ты правильно поступил.
Потом обратился к остальным:
— Ну, кто смелый, — подходи.
— Ты не имеешь права так поступать, Пуля, — Сачок пощупал рану на щеке. — Теперь ты хочешь пользоваться девчонкой вместе с Длинным и Профессором.
— Клянусь, что не собираюсь этого делать, они — тоже. Она невинна. И пусть кто-нибудь хоть пальцем ее тронет! Ну, кто хочет попробовать, — давай подходи.
Помладше и потрусливее стали расходиться первыми. Сачок поднялся и пошел в свой угол, утирая кровь рукавом. Сухостой произнес раздельно:
— Я не буду пробовать, Пуля, но не потому, что испугался. Просто ты сказал, что она невинна.
Педро Пуля подошел к Доре:
— Не бойся, никто тебя не тронет.
Дора вышла из своего укрытия, оторвала кусок от подола, перевязала Профессору рану. Потом подошла к Сачку (тот весь сжался, словно ждал, что его ударят), промыла его рану, наложила повязку. Весь ее страх, вся усталость куда-то исчезли — Дора сразу поверила Педро и чувствовала себя в полной безопасности. Потом спросила Сухостоя:
— Ты тоже ранен?
— Нет, — ответил мулат, не понимая толком, что ей нужно, и поскорее ретировался. Казалось, он боялся Доры.
Хромой внимательно следил за происходящим. Собака соскочила с его колен, подошла к Доре, лизнула ее ногу. Дора погладила пса, потом спросила Хромого:
— Это твой?
— Да. Но можешь взять его себе.
Дора улыбнулась. Педро Пуля прошелся по складу. Потом сказал так, чтобы все слышали:
— Завтра же она уйдет отсюда. Мне здесь девчонки не нужны.
— Нет, — возразила Дора, — я останусь, буду заботиться о вас. Я умею готовить, шить, стирать.
— По мне, так пусть остается, — подал голос Сухостой. Дора вопросительно взглянула на Педро Пулю:
— Ты же сказал, что никто не сделает мне ничего плохого…
Педро Пуля смотрел, как светятся ее волосы. В склад заглядывала луна.
Дора, мать
Кот шел вразвалку, особой своей походкой. Он потратил уйму времени, безуспешно пытаясь вдеть нитку в иголку. Дора уложила Зе Худышку спать и теперь приготовилась слушать, как Профессор читает ту чудесную историю из книги в синей обложке.
Кот, раскачиваясь всем корпусом, медленно подошел к ним:
— Дора…
— Да, Кот?
— Хочешь сделать мне любезность?
— Да.
Кот разглядывал иголку с ниткой с таким видом, словно перед ним стояла невероятно сложная задача, решение которой невозможно найти.
Профессор отложил книгу, и Кот сменил тему разговора:
— Совсем глаза испортишь, Профессор, если будешь столько читать. Если б хоть электричество было…
Кот нерешительно смотрел на Дору.
— Что случилось, Кот?
— Эта нитка, что б ее… Никак на вдену. Никогда ничего труднее не видел…
— Дай-ка сюда.
Дора вдела нитку в иголку, завязала узелок. Кот заметил Профессору:
— Только женщина может справиться с этой штукой…
Кот хотел забрать у нее иголку, но Дора не отдала, спросила, что нужно зашить. Кот показал разорванный карман пиджака. Это был тот самый кашемировый костюм, который носил Хромой, когда вдруг превратился в сына богачей из Грасы.
— Шикарный костюмчик, — похвастался Кот.
— Красивый, — согласилась Дора. — Сними-ка пиджак.
Профессор и Кот следили за ней с каким-то благоговением. По правде говоря, это не было шедевром портновского искусства, но никто никогда в жизни ничего им не чинил. Только Кот и Фитиль имели привычку зашивать свою одежду. Кот — потому, что хотел выглядеть элегантным, и у него была женщина, а Фитиль — из любви к порядку. Остальные таскали свои лохмотья, пока они не превращались в непригодную для носки рвань. Тогда они выпрашивали или воровали другие штаны и пиджаки. Дора закончила работу:
— Еще есть что-нибудь?
Кот пригладил блестящие от бриллиантина волосы:
— Рубашка на спине.
Он повернулся. Рубашка была располосована снизу доверху. Дора велела Коту сесть и стала зашивать рубашку прямо на теле. Когда он в первый раз ощутил прикосновение ее пальцев, по его телу пробежала дрожь. Совсем, как в те минуты, когда Далва, лаская его, легонько царапала его спину длинными накрашенными ногтями, повторяя:
— Кошечка царапает своего котика…
Но Далва никогда не чинила его одежду. Наверное, и нитку-то в иголку не могла вдеть. Ей нравилось развлекаться с ним в постели, и она намеренно царапала его, стараясь возбудить, вызвать чувственную дрожь, чтобы их любовь была более пылкой.
А Дора — нет. Ей такого и в голову бы не пришло. И прикосновения ее рук, с кое-как подстриженными ногтями были совсем другими, материнскими. Мать у Кота умерла, когда он был еще совсем маленький. Она была хрупкой красивой женщиной. У нее тоже были шершавые руки: жене рабочего не приходится думать о маникюре. И она точно так же зашивала ему рубашки — прямо на спине.
Рука Доры снова прикоснулась к нему. Но на этот раз дрожь не пробежала по его телу; он почувствовал совсем иное: нежную ласку, ощущение безопасности, которое дарят материнские руки. Дора стояла у него за спиной, Кот не мог ее видеть. И он представил себе, что это вернулась его мать. Он снова стал маленьким, на нем надета пестрядевая рубашонка, которую он порвал, играя на холме. И тогда появляется мама, усаживает его перед собой, и ее проворные пальцы ловко управляются с иглой, время от времени прикасаются к нему, и его переполняет ощущение безграничного счастья. Никакого желания. Только счастье. Мама вернулась и чинит ему рубашку. Как хочется положить голову к ней на колени и услышать, как она напевает колыбельную, как когда-то в детстве.
Кот вдруг вспоминает, что он еще ребенок. Но только по возрасту, в остальном же — взрослый мужчина. Он ворует, чтобы не умереть с голоду, спит каждую ночь с проституткой, берет у нее деньги. Но сегодня вечером он опять чувствует себя ребенком, забывает Далву, ее возбуждающие руки, губы, впивающиеся в него долгим поцелуем, ее ненасытную плоть. Он забывает о том, что он — начинающий карманник, владелец крапленой колоды, карточный шулер. Он забывает обо всем, он просто четырнадцатилетний мальчишка, и мама зашивает ему рубашку. Как хочется, чтобы она пела, убаюкивая его. Одну из тех колыбельных песен про буку:
Спи, сынок, мое сердечко,
Чтобы бука не пришел…
Дора наклоняется, откусывает нитку. Ее золотистые волосы скользнули по плечу Кота. Но у него не возникает другого желания, кроме того, чтобы она оставалась его матерью. В эту минуту он до абсурда, до головокружения счастлив. Как будто не было всех этих лет после смерти матери. Как будто он был таким же, как все дети. Потому что сегодня вечером вернулась его мать. Поэтому случайное прикосновение ее волос не возбуждает его, а только усиливает это ощущение счастья. И когда Дора произнесла: «Готово, Кот», ему показалось, что он слышит нежный, музыкальный голос своей матери, поющий ему колыбельную. Кот встает, с благодарностью смотрит в глаза Доры.
— Теперь ты наша мама… — начал он срывающимся от волнения голосом, но смешался и замолчал, испугавшись, что она не поймет, потому что увидел улыбку на ее серьезном, как у взрослой, лице. Но она поняла… И Профессор тоже все понял. И эта сцена: Кот стоит перед Дорой и счастливым голосом называет ее матерью, а она улыбается материнской улыбкой — кажется ему живописным полотном и так остается в его памяти навсегда. Кот закидывает пиджак за спину и уходит своей щеголеватой походкой. Он чувствует, что с ними произошло нечто необыкновенное: они нашли свою мать, материнскую ласку и заботу.
А Далва удивленно допытывалась у него этой ночью:
— Что такое с моим Котиком? Что случилось?
Но он хранит свою тайну. Слишком много это значит для него — встретить на земле мать, которая давно умерла. Далва его бы не поняла.
Когда после ухода Кота Профессор снова раскрыл книгу, к ним подошел Жоан Длинный и уселся рядом. На улице шел дождь. В истории, которую читал Профессор, тоже лил дождь, на море свирепствовал шторм, и парусник мог в любую минуту пойти ко дну. Капитан был настоящий зверь: офицерский кнут то и дело гулял по голым спинам матросов… Жоан Длинный слушал, затаив дыхание, с гримасой страдания на лице. С газетой в руке подошел Сухостой, но не стал прерывать Профессора, решил послушать… Сейчас на матроса Джона обрушился град ударов только за то, что он поскользнулся и упал во время бури. Сухостой не выдержал:
— Был бы там Лампиан, он бы с этим капитаном разделался.
Так и поступил матрос Джеймс, человек сильный и смелый. Он бросился на капитана, и на судне вспыхнул мятеж. На улице шел дождь, шел он и в книге, которую читал Профессор. В ней рассказывалось о буре и мятеже. Один офицер перешел на сторону восставших.
— Молодчина! — воскликнул Жоан Длинный.
Он любил мужество и отвагу. Сухостой испытующе наблюдал за Дорой. Ее глаза сверкали: ей тоже нравились героические поступки. Это открытие обрадовало сертанежо. Матрос Джеймс победил капитана в жестокой схватке. Сухостой от удовольствия засвистел, как птица. Дора засмеялась, довольная. Они смеялись вдвоем, потом к ним присоединились Профессор и Длинный. И они звонко хохотали несколько минут, как это принято у капитанов песка. Тогда к ним стали подходить другие капитаны, как раз вовремя, чтобы услышать конец истории. Они вглядывались в лицо Доры, серьезное, такое взрослое лицо, и читали в ее глазах материнскую нежность. Мальчишки улыбались. Когда матрос Джеймс вышвырнул капитана с палубы в спасательную шлюпку и назвал его «гадюкой без жала», все смеялись вместе с Дорой и смотрели на нее с обожанием, как дети смотрят на горячо любимую мать. Когда история закончилась, они стали расходиться, обсуждая услышанное:
— Здорово…
— Вот это парень!
— Силен мужик…
— Представляю рожу этого капитана…
Сухостой протянул газету Профессору. Заметив вопросительный взгляд Доры, он несколько сконфуженно улыбнулся: