– Видите ли, – Вронская замялась, но только буквально на секунду, – господин Заславский был моим любовником...
Теперь уже брови надворного советника Боборыкина взлетели вверх. Чтобы вот так, без всякого нажима, светская дама с положением призналась в любовной связи с женатым мужчиной, – в его практике подобное случилось впервые. Не то чтобы она поставила его в тупик или ввела в смущение. Но услышать вместо «нет, я его не знаю», или на худой конец «мы виделись с ним несколько раз в театре» такое недвусмысленное признание, – к такому развитию дознания он был не готов.
– Вот как? – только и нашелся что сказать Боборыкин.
– Да, – коротко ответила Кити. – У него кроме меня, как оказалось, имелись еще любовницы, и мы с ним расстались. По моей инициативе. И вот теперь он мне мстит. Это так недостойно мужчины!
Совершенно неожиданный поворот, к которому надворный советник, съевший на дознаниях целую псарню и «расколовший» в свое время такого маза, как Яшка Хлыщ, был не подготовлен.
– Так вы полагаете, что показания Заславского против вас есть просто месть? – спросил надворный советник, не сумев скрыть охватившей его растерянности.
– Не полагаю, – твердо ответила Кити Вронская. – Я это утверждаю.
– А как же тогда вы объясните вашу встречу с германским подданным Гербертом в Нескучном саду? – прищурившись, выложил последний козырь Боборыкин. – Вы разговаривали с ним около четверти часа. А он, по нашим сведениям, является резидентом германской разведки.
– Никаких резидентов я не знаю, – не моргнув глазом, ответила Екатерина Васильевна.
– Ну как же, – засуетился надворный советник и в деталях пересказал встречу Вронской с Гербертом у пруда в Нескучном саду.
Кити сделала большие глаза и воскликнула:
– Так этот господин является шпионом? Боже мой! – всплеснула она руками. – Никогда бы не подумала. Мне он показался просто чудаковатым профессором-ботаником, чокнутым на всяких бабочках и жуках.
– О чем вы беседовали столь продолжительное время? – строго спросил Боборыкин. – И кто первым начал разговор?
– Первой разговор начала я, – ответила Кити. – Мне стало любопытно, чем занимается этот человек, притом что он был с сачком, кого-то ловил, и я ему сказала, что на Воробьевых горах у него было бы шире поле деятельности, потому что в ботаническом смысле природа Воробьевых гор более девственна, чем здесь, в Нескучном саду.
– И что он ответил?
– Он ответил, что и здесь водятся насекомые, к которым он испытывает интерес.
– И все? – спросил надворный советник.
– Нет, – ответила Екатерина Васильевна. – Он привел мне слова какого-то академика, жившего сто с лишком лет назад, относительно Нескучного сада. – Кити на несколько мгновений задумалась, припоминая... – Что-то вроде того, что Нескучный сад лучше всех подобных садов в России и может соперничать по редкости и значимости представленных в нем растений и животных с самыми известными садами Европы.
– А дальше?
– А дальше мы пожелали друг другу удачи и расстались, – невинно сморгнула ресницами Кити.
– Хм, – многозначительно произнес Боборыкин.
Собственно, дознание на этом можно было заканчивать несолоно хлебавши. Уличить Екатерину Вронскую ни в чем не удалось, и держать ее в управе не было смысла. Впрочем, смысл, конечно, был, потому что каким-то верхним чутьем надворный советник угадывал в Кити преступницу и, скорее всего, зачинщицу всего этого дела, связанного с исчезновением секретных документов.
Однако не было оснований далее ее задерживать.
Что ж, пусть ее судьбу решает суд. А ему остается только поблагодарить госпожу Вронскую за «беседу». Предупредив, чтобы она до суда над Заславским, куда будет привлечена то ли в качестве обвиняемой, то ли в качестве свидетельницы (пусть об этом болит голова у судебных следователей), никуда не уезжала из Москвы, и приставив за ней гласный надзор, распахнул перед ней дверь своего кабинета и отпустил с миром.
Глава 23ТРАКТИР «КАТОРГА»
– Все, дальше не поеду, – выдохнул извозчик, поворотив голову в сторону Вронской. – Туда и днем-то соваться не след, а уж вечером... И вам, барыня, не советую.
– Ты советы для своей жены побереги, – отрезала Кити и опустила ноги в атласных ботиках на подножку. – Сколько с меня?
– Пять гривен, – не моргнув глазом, ответил «ванька», хотя путь, что они проделали, не стоил больше трех.
Екатерина Вронская сунула в его ладонь полтину и выбралась из коляски. Солянка была пустынна, и лишь возле здания Опекунского совета стояло несколько колясок и бричек, дожидаясь своих запоздалых хозяев. Кити вздохнула и пошла улицей по направлению к Хитровской площади, клубящейся туманом, потому как лежала в низине, куда стекалось несколько переулков и улиц...
Прав был «ванька» – опасным местом была Хитровка. Тысяч семь оборванцев ютилось в ночлежных домах вокруг площади, а по зимам и до десяти тысяч голов набегало. И все по большей части беспашпортные, беглые да громилы. Не приведи господь спьяну сюда забрести или по незнанию. Разденут, морду набьют, а то чиркнут ножичком – и поминай как звали. И всплывет ваше тело где-нибудь на Яузе, обезображенное до невозможности, и родная мать не признает в вас сынка, а жена – пропавшего мужа. А опосля закопают вас на погосте на скорую руку, и крест поставят с табличкой медной. А на табличке надпись: «Неизвестный».
Вследствие этого чужие сюда не совались, а что до облав, так знали воры, когда таковая напасть приключится и где. И попадалась в полицейские сети всякая шваль и мелкота, а фартовые да деловые в такие хованки прятались – днем с огнем не сыщешь! Да и не было на Хитровке никакого огня: лишь кабаки светились на улицу красными огнями да керосиновые фонарики площадных торговок разной съестной требухой да кипящей бульонкой, возле которых постоянно толпились оборванцы, нещадно ругаясь из-за копейки. А далее – непроглядная темь, но не пустая и мирная, а со звуками и зловещим шуршанием. Словно в ней дышит кто-то да перешептывается. И ежели сунется в эту тьму чужой да несмышленый, так счастье, коли живой выйдешь, пусть и битый...
А ведь находилось это гнилостное место в самом центре столицы, близ Красной площади и Яузы-реки, в окружении торговой Солянки и Покровского бульвара с прилегающими к нему улочками да переулками, сплошь застроенными миллионными особняками знатнейшего русского купечества. Таковое соседство, конечно, отравляло им жизнь, но владельцы ночлежек имели своих людей и в Думе, и в канцелярии московского генерал-губернатора. Так что все потуги Морозовых, Расторгуевых да Хлебниковых со всеми их капиталами практически сводились на нет, ибо не имеется в России сильнее рычага, нежели своя рука в законотворческой или исполнительной власти.
Как только сапожок Кити ступил на мостовую площади, пред ней невесть откуда вырос чумазый человечек в драном чиновничьем мундире и опорках. На его вихрастой голове, несколько лет не знавшей ножниц, чудом держалась фуражка с надорванным козырьком и пятном от кокарды. От бывшего чиновника пахло перегорелой водкой и прошлогодним чесноком.
– Могу ли я вам чем-то помочь, мадам? – с претензией на галантное обхождение спросил оборванец.
– Можете, если сведете меня с кем-нибудь из деловых, – ответила Вронская, стараясь держаться от бывшего чиновника на расстоянии. – Знаете таковых?
– Третий годок обитаю в сих палестинах, так что знаю всех, кто в них вес должный имеет, – быстро заговорил оборванец. – Не извольте беспокоиться, сударыня. Только каков мой интерес, сударыня?
– Четвертной за хлопоты устроит?
– Вполне, сударыня!
Бывший чиновник кивнул, приглашая следовать за ним, и пошел в двух шагах от Вронской немного впереди. Время от времени на их пути возникали из тьмы страшные типы с харями и мордами вместо лиц, но, увидев «своего», снова уходили в туман. Иногда при виде шедшей с оборванцем Кити в их глазах сквозило нечто похожее на удивление. Похожее – потому что удивляться они чему-либо давно перестали.
Хлопали пружинные двери отворяемых лавок и трактиров. Из одного, прямо под ноги Вронской и ее провожатому, вылетел, весь в лохмотьях, оборванец и со всего размаху плюхнулся на мостовую. Полежав какое-то время, он повернулся на спину и пьяно затянул:
Здравствуй, милая, харошая моя-а,
чернобровая-а, поря-адышная-а...
Иногда они проходили мимо групп хитрованцев, одетых еще хуже, нежели Чинуша (так окрестила про себя своего проводника Вронская). Вся эта голытьба группировалась возле торговок с чугунками и корчагами, торгующих бульонкой, зовущейся у хитрованцев «собачьей радостью»: тушеной картошкой с прогорклым салом, коровьей требухой, сомнительного вида жареной колбасой и прочими по большей части протухлыми и испорченными «деликатесами». Возле одной из корчажек Чинуша остановился и судорожно сглотнул:
– Сударыня, не изволите ли пожаловать пятачок? С утра во рту маковой росинки...
Кити вынула из ридикюля портмоне и подала Чинуше гривенник.
– Je vous remercie[1], – ответил Чинуша, выказав некоторое знание французского языка на уровне классической гимназии.
Вронская в ответ просто кивнула.
Кити здесь очень не нравилось. Впрочем, не то слово: Кити было противно. И страшно. Виду она, конечно, не подавала, но ноги казались ватными и отказывались идти, а кроме того, постоянно холодело в животе.
«Черт побери, в самом центре древней столицы, посередь блестящей роскоши миллионных дворцов, и чтобы такое...»
Нет, она, конечно, слышала, что есть в Москве такое место – Хитровка, где живут отбросы общества и всякого рода преступники, но сами «отбросы» она представляла в виде крестьянского вида мужиков, страдающих с похмелья и в виде наказания плетущих лапти. Преступники же виделись ей эдакими отчаянными молодцами в красных шелковых рубахах, сапогах гармошкой и с лихо закрученными усами. В руках у них были окровавленные сабли и дымящиеся после выстрелов пистолеты с длинными дуэльными дулами. В перерывах между губительством душ они пировали с цыганами, с песнями и плясками, и совращали несовершеннолетних маменькиных дочек. На поверку же все оказалось много прозаичней и гаже во сто крат. Но... решение принято. Ничего не поделаешь.