а распечатывал записку. Потом улыбка застыла у него на губах, он быстро свернул листик бумаги и сунул себе в карман. Эльза не стала смотреть, что же и как он отвечает приятелям, – не замеченная в толпе веселящихся гостей, вышла в коридор, юркнула на лестницу черного хода и поднялась в зимний сад. Этот дом она знала очень хорошо…
Окна зимнего сада выходили не на парадную дверь, а на хозяйственные постройки. Эльза распахнула окно и увидела, что деревянная лестница уже стоит. А через несколько минут услыхала, как по ней поднялся Павел. Она на минуту выглянула из-за кадки с пальмой, махнула ему рукой: «Спрячься!» И он отодвинулся в сторону. А еще минут через пять послышались шаги и вошел Покольский. Он нервно оглянулся и тихо позвал:
– Эльза, ты здесь?
Она не ответила. Он стоял, озираясь, потом нерешительно произнес:
– Что за игра в прятки? Ты ведь хотела поговорить!
Подошел и сел на маленькую деревянную скамеечку прямо под пальмой, где пряталась Эльза. На нее пахнуло дорогим мужским одеколоном, сердце бешено заколотилось, ненависть горячей болью запульсировала в висках. Одним мгновенным движением она открыла бритву. Покольский, почуяв какой-то звук сзади, начал было поворачивать голову, но не успел. Острейший металл молнией полоснул ему по горлу. Он попытался крикнуть, но лишь захрипел, сполз со скамьи на пол и почти мгновенно умер. А Эльза, в два прыжка оказавшись у окна, бросила бритву на землю и севшим голосом сказала Павлу:
– Подними, забери с собой. И быстро уходи.
Сама же ловко вытащила из кармана пиджака Покольского свою записку, через черный ход спустилась в коридор и незаметно проскользнула в банкетный зал, смешавшись с гостями и слугами. На ней не было ни капли крови: хотя кровь из перерезанного горла Покольского брызнула фонтаном, но не в ту сторону, где стояла девушка… Через пять минут она покинула дом, где пока еще продолжалось веселье.
Во время суда Эльзе задали вопрос:
– Зачем вам нужен был свидетель, этот молодой человек – Карпухин?
И она совершенно откровенно ответила:
– Я все рассчитала заранее. Стали бы искать убийцу, кто-то бы вспомнил обо мне – обманутой и брошенной с ребенком… Глядишь, и доискались бы! А так – вот оно, распахнутое окно, лестница… Я надеялась, что Павла хотя бы кто-нибудь да увидит.
– Значит, – ужаснулся товарищ прокурора, – вы заранее готовили его на роль обвиняемого в убийстве?
– Это так, – созналась Эльза. – Я знала, что Павел меня ни за что не выдаст. Но я надеялась, что он скроется. Он ведь молод, ничем не привязан к одному месту, а страна велика…
После убийства Эльза с Павлом не виделась. Именно она, а не Павел заранее припрятала одежду в дальней каморке дома, переоделась там, а лакейскую ливрею мимоходом сунула в солому, проходя через двор. В этот же вечер уехала домой, в Вильно, но прежде отправила Павлу короткое письмо: «Прости меня, не осуждай! Послушайся: сейчас же уезжай куда-нибудь подальше, поменяй имя…»
Когда появилось сообщение об аресте Павла, а потом материалы следствия, у Эльзы все время менялось настроение. То она со злостью, мысленно говорила себе: «Сам виноват, почему не послушался, не уехал!» То беззвучно плакала, закрывшись в комнате: «Господи, разве можно вот так, безвинного… Он такой добрый, благородный!» То убеждала себя: «Он молодой, сильный, он вынесет каторгу! А когда вернется – я найду его, останусь с ним…» И вдруг решила поехать на суд. Зачем – и сама еще до конца не понимала. Может, надеялась, что Павла оправдают? А может быть, просто хотела последний раз взглянуть на него. Но пока сидела в зале, спрятавшись в задних рядах, чтобы Павел ее случайно не увидел, пока слушала, как одно к одному ложатся доказательства и вина этого безвинного человека становится все более и более очевидна всем, – дыхание ее становилось все прерывистей, кровь сильнее стучала в виски. И как только было произнесено слово: «Виновен!», страшная сила подняла ее с места…
Приговор Эльзе Лютц оказалось вынести не просто. Она вызывала и страх, и сочувствие, и уважение. Присяжные совещались бурно и долго. Да, преступление было жестоким! Но обманутая юная девушка, родившая ребенка и доверчиво ждущая окончания срока траура, – и опытный обольститель, по-видимому, с самого начала знавший, что не женится на ней! Это суд учел, как и то, что молодая женщина сама отдала себя в руки правосудия, не допустила осуждения невиновного… Эльзу не отправили на каторгу, присудили к пяти годам тюрьмы. Когда ей последний раз позволили свидание с родными, она попросила:
– Брат, возьми к себе моего сына! Настенька, я знаю, что вы его любите и станете ему хорошими родителями. Умоляю: сделайте так, чтобы он обо мне ничего не знал! – И, приложив ладонь к Настиным губам, не дав ей возразить, добавила: – Я знаю, что больше уже его не увижу. Из тюрьмы я не выйду…
Что это было – предчувствие? Или Эльза сама не хотела больше жить? Но через полгода Лютцы получили известие: тяжелой бронзовой статуэткой Эльза разбила голову начальнику тюрьмы и выбросилась из окна его кабинета, с третьего этажа, на железные, острые, как пики, колья забора… Потом они узнали и подробности: начальник тюрьмы сначала просто уговаривал Эльзу стать его любовницей, обещая всяческие послабления, а потом решил действовать силой. В тот роковой вечер ее привели в его кабинет под конвоем…
Людвиг Августович тяжело вздохнул и сделал долгую паузу. Он рассказывал на удивление интересно и эмоционально – словно романтическую историю.
– Значит, Эрих остался у вас? – прервал молчание Викентий Павлович.
– Это так! Он был совсем маленький, полтора года, и, конечно же, ничего не помнит. Он даже в самом начале не слишком тосковал о матери, потому что привык с рождения видеть около себя мою жену, да и меня. Так он и стал нашим сыном. Преступление Эльзы и ее смерть рано свели в могилу моих родителей, а мы всей семьей вскоре перебрались в Малороссию, под Киев. Продали пекарню и магазин, купили в Белой Церкви дом, я пошел служить по почтовой части… Здесь никто не знал ни нас, ни нашей истории. Я выполнил просьбу Эльзы: кроме меня и жены, никто даже не догадывается, что Эрих – не наш сын.
– А ваша дочь, Лиза? Она ведь все же была постарше мальчика, когда происходили трагические события. Разве она не помнит свою тетю?
– Да ей ведь семь лет только было! – взмахнул руками Лютц. – Малышка! Тетю она, конечно, помнит, но вот что Эрих ей не родной, а двоюродный брат, – нет, об этом совсем забыла! Эрих, кстати, тоже знает, что у меня была сестра и рано умерла. Больше ничего. Так же, как и Лиза.
«Вот как?» – подумал Викентий Павлович и чуть заметно недоверчиво покачал головой. Он вспомнил рассказ Лизы о семейном проклятии и тайне. Но высказывать Лютцу свои сомнения не стал. Спросил другое:
– Ну а как же об этом узнал Лапидаров? Он ведь именно историей вашей сестры шантажировал вас? Грозился рассказать Эриху?
– Да, да, он все знал! – Людвиг Августович несколько раз энергично кивнул головой, потом недоуменно развел руками: – Он никогда не говорил мне, как и откуда все узнал. Да только знал все подробности!
Еще в начале курортного сезона, в мае, Лапидаров появился в Баден-Бадене. Кто-то подсказал ему, что в пансионате «Целебные воды» охотно принимают русских – сами хозяева выходцы из России. В это время у Лютцев только что поселился фон Кассель с дочкой, других постояльцев еще не было. А Лапидаров просто вцепился в них мертвой хваткой. Он заявил, что с первого взгляда влюбился в их пансионат, что таких приятных хозяев трудно встретить, что готов заплатить вперед, что не знает немецкого языка, а здесь может говорить по-русски… Они не смогли ему отказать, хотя комнаты были заказаны их постоянными клиентами заранее. К моменту приезда Петрусенко состав отдыхающих в пансионате несколько раз поменялся – ведь многие приезжают на две-три недели. Вот только Кассели и Лапидаров задержались надолго.
А через недолгое время, однажды днем он пришел в гостиную Лютцев, когда там были Людвиг Августович и Анастасия Алексеевна одни, и сразу заявил: ему известно, что Эрих им не сын. Самое страшное – он все знал об их сестре, об Эльзе! Причем о последнем периоде ее жизни – тюремном – такие подробности, которые были неизвестны и им. А потом спросил: знает ли парень, кто его настоящая мать? И засмеялся самодовольно, увидев их побледневшие лица.
– Видите ли, Викентий Павлович, – взволнованно говорил господин Лютц. – Эрих и без того нервный, вспыльчивый парнишка. И он повсюду чувствовал себя как бы не в своей тарелке. Немного изгоем, что ли…
– Объясните, – попросил Петрусенко. – Я что-то не совсем понял.
Лютц снова снял очки, стал нервно протирать стекла, близоруко щурясь, и от этого его лицо казалось еще более растерянным и беспомощным.
– В Белой Церкви нет-нет да и дразнили его мальчишки «немецкой колбасой». Лизу вот никогда не дразнили, а его дергали. Наверное, потому, что он болезненно воспринимал, лез в драку, а это подзадоривает… Когда мы собрались сюда уезжать, он был рад. Совсем еще мальчишка, тринадцать лет, а заявил так уверенно: «Немец должен жить в Германии!»
– Что же получилось? – улыбнулся Петрусенко.
– Вы догадались? Он изо всех сил старался быть истинным немцем, даже в молодежную военную организацию записался. Но почему-то для многих сверстников оставался «русским». Год назад он поступил на факультет естественных наук в Нюрнбергский университет – он ведь очень умный и способный мальчик!
– Это туда, где станет учиться и Гертруда фон Кассель? – поинтересовался Викентий Павлович.
– Да, – улыбнулся господин Лютц. – Причем девочка выбрала тот же факультет, не без подсказки Эриха… Этот студенческий год дался ему очень тяжело. Похоже, там ему пришлось услышать о себе не просто «русский», а «русская свинья»! Думаю, что и на дуэли он дрался из-за этого. Вы видели у него шрам?
– Да, – кивнул Викентий Павлович. – Я сразу догадался, что это знак «мензуры».
Немецкая студенческая дуэль «мензура» особенно процветала лет десять назад. На улицах университетских городов почти невозможно было увидеть молодых людей без дуэльных шрамов на лицах. Они гордились ими, и, что поразительно, – девушкам испещренные шрамами лица казались не уродливыми, а привлекательными! В основном сражались между собой студенческие корпорации, которые имели свои знамена, цвета одежды и посещали одну пивную. Но и среди членов одной корпорации дуэли были нередки. А шрамы на лице оттого, что «мензура» – не дуэль на смерть, а только для доказательства храбрости. Во время драки дуэлянты одеты в плотные одежды, открыты лишь лица. И эспадроны целятся именно в лица. Поразительно, но побеждает тот, кто больше исполосован!