– Так он что, всё это время будет лежать в госпитале? Это как нужно сымитировать ранение, чтобы поверили? У нас же врачи тоже не дураки.
– Главное, чтобы пули в теле не осталось. Скорее всего сделает себе скользящее либо сквозное ранение, – аргументировал Рыбак. – Дело техники. К тому же ему опасно долго находиться в госпитале. Потому будет настаивать на скорой выписке, мол, торопится в часть. Этот психологический фактор тоже сыграет в его пользу. А одного дня с его-то опытом, с головой хватит вычислить комиссованного.
Гавриленко развёл руками:
– Не понимаю, откуда у тебя такая уверенность?
– Опыт. По крайней мере, я бы на его месте поступил именно так.
Майор тяжело упал на лавку.
– Тебе решать. Только скажи: неужели это такая важная птица, чтобы ради него целую группу на встречу?
– Не то слово.
– А если, предположим, его убьют?
Ким ждал и этот вопрос. Вот только в отличие от иных на него ответа у капитана не было. С Шиловым нужно было что-то делать. Но что? Спрятать? Но куда? Об этом они со Старковым как-то не успели договориться. Тогда, перед отъездом, стояла единственная задача – найти Сергея. А вот что делать с ним дальше, оговорить-то и не успели. Конечно, как это страшно ни звучало, но мёртвый Серега в данной ситуации был намного лучше живого. Однако, хладнокровно рассуждал Ким, и убитый Шилов – не решение проблемы. Потому как мёртвое тело диверсанта, как и живой Шилов, всё равно могло свидетельствовать против его и Старкова. А как для Берии, мёртвый Шилов был даже выгоднее, чем живой. Живой мог много о чём рассказать. А вот мёртвый, экипированный диверсант, подготовленный им, – убойный аргумент для НКВД. Нет, рассуждал Рыбак, Серёга нужен именно и только живой. Чтобы смог спрятаться, да так, где бы его ни одна собака не откопала. Только тогда, при полном отсутствии главного свидетеля и намёков на него, на них не смогут накинуть петлю. А потому вслух Ким произнёс почти то, что думал:
– Вот именно для того, чтобы его не убили, мне и нужно выйти с вашими разведчиками в тыл немцев.
– Молодец, – как-то приглушённо и вроде, как показалось Киму, с издевкой произнёс майор, однако далее тот продолжил уверенным, бодрящим тоном: – Вон как всё чётко по полочкам разложил. Не случайно Глеб так уважительно о тебе отзывается, – польстил Киму Гавриленко, однако, в противовес ожиданиям майора, на капитана лесть никак не подействовала.
– Простая логика, не более того. Будь я на месте этого человека, поступил бы именно так.
– Ладно. – Богдан Фёдорович принялся складывать карту. – Едем. Познакомлю с разведчиками. Предупреждаю, народец ещё тот… Уж прости, но контакт с ними находить будешь сам: мне ещё нужно твоих летёх освободить.
– А как с ними? – Ким взволнованно одёрнул гимнастёрку. – Они ведь будут спрашивать, куда я делся и всё такое.
– За «всё такое» пусть у тебя голова не болит. Приеду – созвонюсь с Москвой. Дальше по месту решим, что да как.
– Могут быть неприятности.
– Могут? – В голосе Богдана Фёдоровича послышался откровенный сарказм. – Милочка моя, они уже начались.
Черчилль вторично прочитал расшифрованную телеграмму, только что поступившую из британского посольства в Москве от Тома Викерса, руководителю СИС генерал-майору Стюарту Мензису, которую тот, в свою очередь, предоставил главе британского правительства. Текст, составленный Викерсом и Букмастером, гласил следующее:
«На данный момент в Москве происходит организованное накопление вооружённого, младшего и среднего командирского состава. По непроверенным данным – сотрудников ведомства Абакумова. В городе за последние трое суток скопилось около тысячи человек вооружённого контингента. Передвижение данного контингента по городу происходит исключительно небольшими, по три-пять человек, группами. Помимо проспектов, по которым передвигается автотранспорт Кремля, усиленные группы военных замечены в местах проживания семей: маршала Жукова, маршала Рокоссовского, маршала Баграмяна, заместителя наркома НКВД, генерала Серова, руководителя ИНО НКВД генерала Фитина, заместителя наркома тяжёлой промышленности генерала Лопухина, что даёт повод предположить (пока только предположить) о наличии заговора в армейских кругах СССР.
М. (имелся в виду Миколайчик) ведёт себя крайне нервно, вполне возможен срыв переговоров. В целях выполнения Вашего задания, прошу оказать на него определённое влияние и давление».
Премьер бросил телеграмму на стол, повернулся в сторону расположившегося в кресле Мензиса:
– Викерс толковый разведчик. – Черчилль сел напротив генерал-майора. – В наблюдательности ему не откажешь. Из посольства вчера тоже сообщили о странной активности военных в Москве. Только Керр не знал о масштабах активности. Итак, ваши мысли, Стюарт?
Руководитель британской разведки повёл плечами:
– Конечно, появление в Москве такого количества сотрудников контрразведки – факт любопытный, но сам по себе ни о чём не говорящий. Во-первых, мы не знаем, действительно ли это люди Абакумова? Во-вторых, мало ли по какой причине Сталин решил ввести в столицу военных. К примеру, совсем недавно, как вы помните, в Москву были введены усиленные части НКВД. Мы долго ломали голову: для чего? А оказалось, только для того, чтобы провести по Москве военнопленных немцев. Для чисто пропагандистской акции. Так что и здесь не исключён некий подобный вариант событий.
– Частично с вами согласен. Но только частично. И всё-таки как думаете: прав Викерс по поводу заговора или нет?
Мензис пожал плечами:
– Всё может быть. Хотя не исключаю и тот факт, что Абакумов может действовать и без санкции Сталина. По приказу Берии.
– Вы себе можете такое представить?
– Представить не могу, но подобный вариант не исключаю. Вспомните дело Тухачевского.
– То было совсем иное.
– А если сейчас подобного рода игру захотел провести Берия?
– Доверенный человек Сталина?
– Его могли на чём-нибудь сломать.
– Другие варианты?
Мензис развёл руками.
Черчилль расстегнул китель, поискал глазами коробку с сигарами.
– Хорошо, а если предположить, будто Сталин решил устроить некий спектакль в Москве?
– А какова конечная цель? – Мензис дал себе несколько секунд на логическое исследование вопроса. – И какую роль в этом спектакле будут играть Жуков и Рокоссовский?
– Вот, – толстый указательный палец премьера устремился в потолок, – этот вопрос должен стать ключевым. Слишком много непонятного. И меня больше всего волнует не то, что там придумал «дядюшка Джо», а то, как оно отразится на нас.
На этот раз Мензис промолчал. Его точку зрения Черчилль знал. А вот что творится в голове премьера, генерал-майор мог только догадываться. Даже во время последней встречи «бульдог» смог выкачать из Мензиса всё, что тот думает по польскому вопросу, хотя сам так и не раскрыл личную точку зрения по данному поводу. Такое скрытое поведение главы государства разведчику не нравилось. Но и противопоставить этому тот ничего не мог. В конце концов, его должность полностью зависела от этого добродушного на вид старика с торчащей из-под кителя сорочкой.
А Черчилль в тот момент размышлял о другом. Он неожиданно для себя буквально физически почувствовал некую связь между информацией Викерса и последними событиями в Польше. Не увидел, а именно почувствовал. Теперь данные ощущения следовало перевести в логику. Только для этого следовало за что-то зацепиться. Схватиться памятью за какой-то момент, который вроде бы не имеет никакого отношения к проблеме, но через цепочку размышлений приведёт к логическому решению задачи. И потомок рода Мальборо решил взять за исходную точку воспоминания о последнем дне Тегеранской конференции.
1 декабря 1943 года, на последнем пленарном заседании, Рузвельт затронул польский вопрос. Черчилль знал: Сталин находился в ожидании постановки данного вопроса на протяжении всего хода конференции. Но Рузвельт с Черчиллем решили специально его отложить на последний день, потому как понимали: если бы они его выдвинули в начале или в середине переговорного процесса, вся работа по урегулированию отношений среди союзников пошла бы насмарку. Слишком больным был этот вопрос для советской делегации.
Мензис обратил внимание на то, как Черчилль задумчиво поднялся с кресла, принялся мерить кабинет медленным, размеренным шагом. Подошёл к столу, взял сигару, прикурил. Один раз затянулся дымком. Снова принялся ходить. На генерала премьер совсем не обращал внимания. Он забыл о его присутствии. Сигара, зажатая между пальцами правой руки, впустую бесцельно дымила, а хозяин, казалось, забыл и о ней. Мысли премьера были далеки от вредной привычки.
Рузвельт с первых же слов выразил надежду в том, что Советское правительство может и должно восстановить отношения с польским эмигрантским правительством. На что Сталин ответил: на данный момент он не может поступиться своими принципами и пойти на такой шаг, потому как польское эмигрантское правительство через своих агентов, находящихся в Польше, поддерживает отношения с немцами и борется с партизанами-антифашистами.
Черчилль помнил, как он тогда, точно так же, физически, ощутил: наступил тот момент, когда следует выступить в защиту предложения Рузвельта. Иначе, если бы он не вклинился в разговор, то сам собой мог всплыть, а он бы и всплыл, вопрос о том, что именно Польша стала первой страной в мире после Ватикана, которая официально, на государственном уровне, признала Третий рейх. И о том, что именно Польша стала первой страной Европы, которая подписала с Гитлером мирный договор. Конечно, Сталин бы припомнил и то, что именно польское правительство, вместе с Гитлером, распотрошило Чехословакию в 1938 году, за год до начала Второй мировой войны, тем самым приобретя Тешинскую область. Слава Всевышнему, он тогда успел вклиниться в беседу, и та пошла по иному руслу, а то кто знает, чем бы закончилась дискуссия. Впрочем, если бы «дядюшка Джо» перегнул палку, у Черчилля на всякий случай был спрятан в рукаве ещё один козырь – Катынь. Сталин мог говорить по данному поводу всё, что угодно, однако у британского премьера лежали копии материалов германской следственной комиссии, которые могли хорошенько подпортить кровь кремлёвскому вождю.