Миколайчик пожал узкими, вялыми плечиками:
– Я не разбираюсь в музыке.
– Я тоже. Но, что-то в этом есть… – Генерал отставил бокал на инкрустированный позолотой, миниатюрный столик, стоящий рядом с креслом хозяина дома. – Однако я вас позвал вовсе не для того, чтобы обсуждать музыку. Станислав, – Миколайчик помнил, как он в тот момент напрягся. В голосе премьера прозвучала некая торжественность, совсем не соответствующая данному моменту и внешнему, домашнему, облику генерала. – Гиммлер решил вступить со мной в контакт.
Сикорский специально сделал паузу, наблюдая за реакцией гостя. А посмотреть было на что. Миколайчик, выпучив глаза, в упор смотрел на генерала и не мог произнести ни слова.
– Вы удивлены? – удовлетворённый произведённым впечатлением, продолжил мысль премьер. – А я, признаться, нет. Я ждал этого момента. Правда, не знал, когда он наступит, но знал, что настанет такая минута, когда Германия снова захочет вести с нами диалог.
– Это немыслимо, – наконец-то смог выдавить из себя Миколайчик. – Мы не имеем права вступать в диалог с гестапо.
– А кто говорит о гестапо? – Сикорский снова потянулся за бокалом. – Гиммлер не так глуп, как у нас его рисуют журналисты и некоторые политики. Да и я сам напрямую не стал бы с ним контактировать. Нет, в данной ситуации он поступил мудро, не побоюсь этого слова. Гиммлер создал следственную комиссию. И теперь через посредников, через Красный Крест, предлагает нам принять участие в расследовании преступлений большевиков.
Пока Сикорский высказывал переработанную им информацию, Миколайчик успел прийти в себя.
– А вы уверены, что это не ловушка? В Катыни, насколько мне известно, поработали не только НКВД, но и господа из ведомства Гиммлера.
– Сомневаюсь, – отмахнулся инициатор встречи. – Я как политическая фигура для Гиммлера интереса не представляю. Да, да, Станислав, не удивляйтесь. Нужно смотреть правде в глаза. Ну, предположим, арестует меня гестапо. Что дальше? Ничего. Британия за меня не вступится, вы это прекрасно знаете. О планах союзников я ничего не знаю, потому как они нас в них не посвящают. Чем я могу быть интересен Гиммлеру? Ничем! А вот в этом деле я могу стать очень даже полезен. И в нём, как это ни странно звучит, мы с гестапо временно становимся союзниками.
– Будущие поколения поляков, тех поляков, чьи родственники погибли в гитлеровских застенках, не простят нам контактов с немцами. – Миколайчик понял, куда клонил премьер. И эта «дорога», выбранная Сикорским, ему очень не понравилась. – Даже если это будет касаться Катыни.
– А при чём здесь поляки? – Генерал в удивлении вскинул брови. – Станислав, честное слово, потрясён. А вы, оказывается, альтруист. – Бокал снова вернулся на столик. – Польша должна остаться под нами. Точка! А каким способом это будет сделано – вопрос второго плана. Говорите, будущие поляки не простят? Если Польша окажется под пятой Сталина, вот этого они нам действительно не простят. А всё остальное… – Генерал небрежно махнул рукой. – Если мы будем у власти, поверьте, никто и не вспомнит, что мы контактировали с гестапо. В конце концов, я знаю, как затыкать рот историкам и всякого рода демагогам.
– И тем не менее это станет грязным пятном на нашей репутации. – Продолжал настырно гнуть свою линию Миколайчик.
Сикорский, облокотившись о подлокотники, чуть привстал, чтобы приблизить лицо к собеседнику.
– Станислав, с такими убеждениями мы с вами не споёмся.
– Я не могу представить, что мы будем вести диалог с фашистами. Впрочем, как и с большевиками.
– Ну, слава Всевышнему, а то я было подумал, что вы стали сторонником Сталина. Станислав, вы никогда не задавали себе вопрос: почему Черчилль терпит нас у себя?
Миколайчик растерянно посмотрел на хозяина встречи:
– Потому что… – Будущий премьер запнулся. Нет, ответ, казалось, плавал на поверхности, но вот как его сформулировать, Миколайчик не знал. – Британия наш союзник… Договор ведь до сих пор имеет силу.
– Глупости. – Сикорский прищурился. – О чём вы говорите, какой договор? Черчилль нас терпеть не может. В том числе и по причине договора. Не забывайте, Англия вступила в войну с Гитлером исключительно благодаря этой бумажке. А у Черчилля в скором времени предстоят перевыборы. И кто даст гарантию того, что за него проголосуют те, у кого в этой войне, начавшейся в Британии именно по причине нашего соглашения, погибли отец, мать, брат, сестра, любимая? Никто! Да будь у «Уинни» такая возможность, он бы давно нам дал пинком под зад. Единственное, за что он нас терпит, так это за будущее. За то, что мы сможем вернуться в Варшаву, встать у руля власти и… Выполнять его, Черчилля, указания. Что, как вы понимаете, есть намного лучше для Польши, нежели власть большевиков. Именно ради этого я и пойду на контакт с Гиммлером. Именно ради этого мы до сих пор берегли наши структуры в Польше, не разрешая им вступать в сопротивление немцам.
– Я ещё год назад заметил, что мы практически не воюем с фашистами.
– Правильно. – Подтвердил кивком головы Сикорский. – Мы ведём тактику Черчилля. Кстати сказать, мудрую тактику. Мы бережём силы для финального броска. Пусть сейчас в Польше ведёт активное сопротивление большевистское подполье. Чем больше их сдохнет – тем проще нам будет взять власть. Главное, Станислав, не упустить момент. Мы должны будем чётко вклиниться в раздор между немцами, русскими и нашими польскими врагами в ту минуту, когда все эти три силы будут полностью обескровлены. И вот тогда мы, с нашими сохранёнными структурами, возьмём власть в свои руки при минимальных потерях.
– Но может всё-таки в контакт с Гиммлером не стоит вступать? – опять-таки, решил настоять на своём Миколайчик.
– Нет, – убеждённо тряхнул головой генерал. – Катынь подорвёт авторитет Советов. Сталин во второй раз побоится наступить на одни и те же грабли. Катынь станет нашей подстраховкой.
Против такого аргумента Миколайчик противопоставить ничего не смог.
Премьер-министр перевернулся на другой бок.
Да, тогда Сикорский вроде как всё просчитал. Кроме одного. На каждого политика в этом мире имеется компромат. На каждого. И в нужный момент им можно воспользоваться. Что и произошло с Черчиллем.
Миколайчик только догадывался о причинах, заставивших «бульдога» встать против Сикорского. Но и этих догадок хватило с головой, когда началась грызня промеж двух премьеров. Поначалу Черчилль отнёсся к факту контакта Сикорского и Гиммлера спокойно. Наступить на хвост чертяке, «дядюшке Джо» – святое дело. Однако потом «бульдог» занял противоположную позицию. Мало того, приказал Сикорскому забыть о Катыни до лучших времён. Что взбесило генерала. Потому как это был удар по его личной репутации. Теперь, после требования Черчилля, каждый даже самый мелкий клерк в департаменте Сикорского, знал, кто настоящий хозяин, а кто так, фикция. И генерал решил сыграть по-своему.
Миколайчик, видя ту грызню, несмотря на просьбы премьера поддержать его, решил отойти в сторону. И правильно сделал, иначе бы и он оказался в том злосчастном самолёте, в котором погиб генерал с дочерью. После показательной смерти премьера новый глава польского правительства решил ни в коем случае не проявлять самостоятельности.
Даже на эти переговоры в Москву он вылетел по приказу Черчилля. Сам бы он чёрта с два решился на разговор со Сталиным.
Тут Миколайчика разобрал смех. Дело в том, что авторитаризм имеет массу отрицательных сторон, одной из которых и, пожалуй, самой главной является безынициативность подчинённых. При авторитаризме, иначе говоря, при диктатуре, диктатор должен быть морально готов к тому, что все, кто ему подчиняется и выполняет его волю, делают это только и исключительно так, как велел хозяин. Результат – диктатор ни на кого не может положиться. Потому, как он сам, лично, приучил людей всё выполнять «от и до», без каких-либо отступлений вправо или влево. Что логично приводит к катастрофичным ситуациям.
Когда сам собой назрел вопрос о сроках начала восстания, Миколайчик после совещания, на котором, казалось бы, всё было решено, неожиданно попросил у Черчилля аудиенции, во время которой он поставил британского премьера перед фактом: мол, Варшаву оставляют военизированные части. Город фактически свободен. Генерал Комаровский готов поднять людей в любой момент, когда вы скажете. Можно, естественно, при вашем желании выбросить десант. Армия Крайова десант поддержит. Но опять же оговорюсь, при вашем желании.
В тот момент польский премьер с удовольствием снял с себя ответственность, отдав право решить судьбу польского народа британскому премьеру.
Теперь полусонный премьер с язвительной улыбкой вспоминал, как Черчилль оторопело смотрел на него, впервые не находя слов.
Британский премьер, выслушав робкий голосок Миколайчика, в ту минуту, понял, какую совершил непростительную ошибку, когда ликвидировал Сикорского. Мёртвый генерал, будь он сейчас живым, не стал бы спрашивать его о том, стоит ли начинать восстание? Он бы его просто начал. Сам. Лично. И не ждал бы десанта. Он бы его потребовал. И обратился бы за помощью не только к Черчиллю, но и к Рузвельту. И получил бы её. И не ставил бы его, Черчилля, как эта стоящая перед ним бестолочь, в неприятное положение.
Черчилль тогда только отмахнулся от Миколайчика. В тот момент ему было не до каких-то там поляков. Серьёзные проблемы на Западном фронте волновали британского премьера значительно больше, нежели заварушка в оккупированной Варшаве. Успеем ещё с ней разобраться. Немцы ушли? Замечательно. Завтра обо всём и поговорим.
Но завтра было поздно. Немцы начали возвращаться к Варшаве. И Черчилль во второй, но не в последний раз пожалел о смерти Сикорского.
А в скором времени британский премьер вообще решил выслать, хоть на короткое время, Миколайчика из Лондона. Для того чтобы «прозондировать почву». Какую почву, если с премьером даже никто не хочет встречаться?
И вот неожиданная телеграмма от Черчилля. «Бульдог» сообщил, что даёт гарантии в оказании помощи восстанию. Тому самому восстанию, о котором шла речь десять дней назад и о котором в Лондоне все забыли. Но забыли только в Лондоне, сам себе сказал польский премьер, снова переворачиваясь на спину. В Варшаве Комаровский до сих пор ждёт приказа. Любопытно, что могло произойти в Лондоне сверхъестест