– Перестаньте оправдываться. – Канарис даже не подумал открывать глаза. – Я вас свёл, с кем нужно. Я вам больше не нужен. Отправьте меня в Берлин.
– Вильгельм…
– Отправьте меня в Берлин! – зло выкрикнул адмирал, отворачиваясь к стене.
Шелленберг поднялся на ноги.
– К сожалению, вам придётся провести в этой камере ещё некоторое время. Мы не станем гонять пустой самолёт из Германии в Рим и обратно только ради вас. Больше я с вами разговаривать не стану. Единственно обещаю: я попытаюсь сохранить вам жизнь. Это будет сложно. Мюллер настаивает на смертной казни. Но я попробую. Хотя бы в знак признательности за то, что вы сделали для нашего движения в последние дни. У вас нет никаких пожеланий?
– Пусть мне принесут лекарства, – донёсся глухой голос адмирала. – Ваши люди, кажется, повредили мне печень. Если не хотите привезти в Берлин труп – лечите. И проваливайте!
Кортеж маршала направлялся на аэродром.
Жуков специально приказал сопровождающим сесть в другой автомобиль: после встречи со Старковым ему хотелось побыть одному, поразмышлять над услышанным.
Расположившись на заднем сиденье, Георгий Константинович расстегнул верхние пуговицы кителя, распахнул ворот. После чего приоткрыл окно левой дверцы.
Слухи о том, будто Берия собирает на него компромат, доходили до командующего и раньше. Правда, верить в это как-то не желалось. Да и слухи приходили непроверенные, больше похожие на сплетни. И вот теперь появляется человек, который чётко, словно игрушечные кубики, такие, как у дочки, складывает пирамидку его ближайшего будущего. Кубик к кубику. Да так плотно, бритву промеж кубиков не просунуть.
Георгий Константинович прикрыл глаза.
«Насколько можно верить старому чекисту? Вот в чём вопрос. Вроде тот говорил складно. Да чему можно верить в его словах, а чему нельзя? Беда.
А если встреча – чистейшей воды провокация? Если за Старковым стоит Берия? Что, если они хотят его свалить?
Стоп, – сам себя подкорректировал маршал, – так именно об этом и говорил старик. Что его хотят свалить. Зачем Берии полковник, когда у него уже имеются материалы и на Лидию, и на Крюкова, и на Стешнева? Старик чётко расписал всё, что ему известно по этим делам. Да только за то, что он покрывает одного Крюкова, «усатый» взял бы его за яйца. Нет, присылать чекиста только для того, чтобы он пугнул его уже имеющимся материалом – полная бессмыслица. К тому же старик чётко выразился – этот материал – ничто в сравнении с тем, что хотят на него повесить позже.
Берия…»
Жуков ненавидел Лаврентия Павловича. И, как это ни парадоксально звучало, ненависть к Берии у Жукова родилась от зависти. Казалось бы, от чего и в чём военному человеку, маршалу, завидовать наркому внутренних дел? Георгий Константинович никогда не стремился встать на место Берии. Надеть на себя лавры тирана. Сесть в окровавленное кресло руководителя НКВД. Жукову было вполне комфортно и в своём «чистоплотном» кресле командующего. Он никогда и в мыслях не возжелал места наркома НКВД. И тем не менее ненависть у Жукова к наркому родилась из мимолётной, сиюминутной зависти.
Георгий Константинович возненавидел Берию в первые месяцы войны, в конце лета – начале осени, за то, что почувствовал в нём соперника.
А началось всё с одного ночного довоенного разговора.
Тогда, восхваленный Сталиным, после победы на Халхин-Голе Герой Советского Союза Жуков считал себя единственным в СССР гениальным тактиком и стратегом военного дела. На всех совещаниях к его мнению прислушивались. С ним советовались. Сам Сталин подчёркивал: решения Жукова – правильные решения.
Так оно и было на самом деле. Из всего состава Генерального штаба Красной Армии Жуков действительно являлся самым талантливым полководцем. Но быть талантливым, гениальным – одно. А вот найти в себе мужество донести гениальную точку зрения до такого человека, как Сталин, – совсем иное. Да, Георгий Константинович был гением военной стратегии и тактики. Но одновременно он был простым человеком. Со всеми вытекающими плюсами и минусами. И одним из таких минусов был панический страх перед усатым человеком грузинской национальности.
Как-то в сороковом году Георгию Константиновичу случайно в руки попала книга Киплинга «Маугли». С тех пор Сталин и Берия у Жукова стали ассоциироваться с тигром и шакалом. Именно так он воспринимал с тех пор обоих. Усатый, старый, опытный тигр и его шакал-подвывала.
Перед тигром Георгий Константинович падал ниц. И одновременно признавал в тигре вожака стаи. К шакалу до некоторых пор относился с пренебрежением. Тявкает там что-то, лупоглазое, и пусть себе.
Но кто мог подумать, что шакал вдруг станет эдаким доморощенным тактиком и стратегом в государственном масштабе в одном лице?
Маршал до сих пор помнил ту ночь, когда Лаврентий Павлович после закрытого совещания по результатам проигрыша (господи, какая победа?) финской кампании, в узком кругу: Сталин, Жуков, Берия – неожиданно произнёс: «А что если враг войдёт на территорию СССР и захватит в короткие сроки все промышленные объекты на Украине, в Белоруссии и в центральных областях Российской Федерации?» Жуков отчётливо помнил, как, услышав данную ересь, тут же крайне негативно высказался против Берии. Как в запале крикнул, что ни один вражеский сапог не ступит на Советскую землю, и только недалёкие люди, не знающие военного дела, могут нести подобный вздор. Сталин тогда поддержал Жукова. Но, как оказалось, только на словах.
На деле Иосиф Виссарионович до утра размышлял над словами Лаврентия. И так и этак перекручивал его фразу. И в результате долгих раздумий отдал тому приказ: подготовить в Сибири и на Дальнем Востоке площадки для принятия будущих эвакуированных заводов и фабрик. Провести электричество. Подготовить подъездные пути. Но всё сделать тихо, тайно, дабы не дать лишнего повода для подозрений и, не дай бог, обвинений Гитлеру. Что Берия и выполнил.
Сорок первый год показал, кто в том споре между Жуковым и Берией оказался прав. Заводы и фабрики в первые же месяцы войны по заранее подготовленным путям, по чётко, заранее, расписанному графику отправились в сибирскую тайгу и к Тихому океану, для того чтобы тут же встать на подготовленные площади, подключиться к проведённому электричеству и через пару-тройку месяцев начать выдавать продукцию для фронта, для Победы. И это в то время, когда войска Жукова отступали! Георгий Константинович до сих пор не мог забыть, с каким презрением смотрел на него Берия, когда ему, находящемуся тогда в должности начальника Генерального штаба, пришлось, скрывая досаду, докладывать в Кремле о том, что взят Минск. До сих пор маршал помнил, как «Лаврушка», слегка опустив голову, что-то просвистел про вражеский сапог. Это было полное унижение его, Жукова, и как тактика, и как стратега. Всё, что было разработано им, Жуковым, к моменту начала войны, не сработало. И никого не интересовало, что виной провала тех планов был не только, точнее, не столько Жуков, сколько верное, преданное со времён Гражданской войны окружение САМОГО, которое и слушать не желало аргументов молодого генерала. Впрочем, вину самого Жукова тоже нельзя было сбрасывать со счетов. И вина Георгия Константиновича, о чём он сам прекрасно знал, состояла только в одном. В том, что он смертельно боялся Сталина.
Кулак маршала с силой ударил по дверце авто. Самому себе Георгий Константинович мог признаться: тогда, в сороковом, он действительно струсил. И в сорок первом струсил, когда весной и летом видел, как немец активно готовится к наступлению. Видел, но молчал. Мало того, в отличие от того же адмирала Кузнецова, который не побоялся Сталина и за сутки до выступления немцев поднял по тревоге весь личный состав Балтийского флота, а потому в первые дни войны тот не имел ни одного потерянного судна или самолёта, он, Жуков, испугался негативной реакции Сталина и не предпринял ничего для того, чтобы поднять по тревоге хотя бы свой Киевский округ. Да, он тогда струсил. Чисто по-человечески испугался. Испугался участи Кости. Испугался, что и его арестуют за панические настроения. Да и с Костей, тут старик прав, поступил не по-товарищески. После Халхин-Гола мог словечко за него замолвить: всё-таки в фаворе был у Сталина. Не замолвил. Потому как и тогда тоже испугался. А вот Лаврентий не струсил. Как он в ту памятную ночь сказал: «Ошибку мы совершили, товарищ Сталин, когда всю промышленность сконцентрировали в Европейской части страны». У САМОГО аж челюсти свело. И тем не менее именно Берия, своим прогнозированием и своей смелостью фактически спас всю тяжёлую промышленность страны. И Сталин это отметил. Осенью сорок первого. А Жукова за результат его внутренней трусости снял с поста руководителя Генштаба и перевёл в Резервную армию. Правда, после одумался, отправил в Ленинград. Но сколько за это время он, Жуков, перенёс унижений… Господи, и кто тогда только его ни тыкал мордой… И Сталин, и Берия, и Ворошилов…
Маршал тряхнул головой. Да, всякое было… Ничего не забыл. Ничего!
Мысли вернулись к разговору со Старковым.
Георгий Константинович за годы, проведённые рядом со Сталиным, привык не доверять людям. В каждом слове, в каждом поступке любого человека маршал, с того времени, как стал частым ходоком в Кремль, искал подоплёку. И когда находил, радовался, как ребёнок. И только тогда входил в тесный контакт с этим человеком. Так было с Серовым, когда тот погорел со своей актрисой и приполз к нему на коленях просить помощи. Так было с Крюковым, который попался на финансовых махинациях, и его задницу прикрыли. С такими людьми было просто и понятно. Они все были, как на ладони. И если бы, к примеру, данную информацию командующему преподнёс тот же самый Серов, он бы, не задумываясь, поступил так, как тот советовал. Но Старков для Жукова оставался тёмной лошадкой. Георгию Константиновичу была непонятна мотивация активности чекиста. Дружба с Костей? Жуков после ряда предательств и измен уже не верил в это чувство. Личная выгода? Но в чём? Она никак не прослеживалась в аргументах полковника. А иных мотивов Георгий Константинович даже не рассматривал. А потому маршал не поверил старику. Пока не поверил.