Вероятно, произошла какая-то ошибка; не могло же, в самом деле, у него все получиться так быстро и гладко… Он опустил голову и почувствовал на своем плече чьи-то легкие пальцы. Рыжий бесенок — нет, пожалуй, все-таки не тинейджерского возраста, а чуть постарше — стоял перед ним, улыбаясь озорной рожицей, усыпанной мелкими, веселыми веснушками, и протягивал ему руку для пожатия.
— Вы — Алексей Соколовский, — не вопросительно, а скорее утвердительно произнесла девушка. — Именно таким мы вас себе и представляли.
Ее выговор был очарователен: правильная русская речь, смягченная грассирующим французским акцентом, заставляла вспомнить аристократов девятнадцатого века, одинаково хорошо владеющими обоими языками.
— Но я не совсем понимаю… Вы — мадам Лоран? — растерянно спросил он, лихорадочно отыскивая в памяти те фразы, с которых хотел начать разговор.
Девушка засмеялась.
— Увы, нет. Мне до нее далеко, — притворно вздохнула она. И, заметив, как скованы его взгляд и движения, добавила: — Вы разочарованы?
Он с облегчением заметил, что она просто поддразнивает его, и напряжение вдруг отпустило Соколовского. Он расслабился и посмотрел на собеседницу более внимательно.
— Я не та мадам, которую вы ждали, но зато я — ее дочь. Позвольте представиться: Натали Лоран, студентка Сорбонны, актриса любительской театральной студии и ваша давнишняя поклонница. К тому же ваша книга здесь нарасхват, а бабушка давно вырезает все рецензии на ваши спектакли, которые только может отыскать, и, поскольку мы с вами в некотором смысле родственники, то…
Он ошеломленно слушал эту милую, не грешащую чрезмерной логикой девичью болтовню и не поспевал сознанием за тем ворохом информации, который она обрушила на него в первые же несколько секунд разговора. К тому же он мало что способен был понять сейчас из ее слов. Наталья Соколовская ей бабушка, и, значит, эта девочка и ее мать тоже приходятся ему родственниками. А девочка, вдобавок, откуда-то осведомлена о его профессии и его книге «Мой театр», давно уже переведенной на французский. А еще она умудряется играть в любительском театре, а бабушка, значит, все знала о нем, раз вырезала рецензии с упоминанием его имени… Нет, это было какое-то сумасшествие! Он на мгновение закрыл глаза и затряс головой, чтобы отогнать наваждение, а юная рыжая Натали вмиг замолкла, будто наслаждаясь произведенным эффектом.
— Я понимаю, вы этого не ожидали, — сказала она. — Но мы действительно все про вас знаем. И мама всегда говорила, что надо бы написать письмо. Но бабушка… ох, бабушка, представьте себе, живет воспоминаниями о том, как однажды ей сказали: «Ты только вредишь своей семье, ты опасна для нее!..» И она в самом деле боялась навредить вам. «Даже Ася не ответила на мои письма, — говорила она, — наверное, в России до сих пор судят за связи за иностранцами. Зачем мне портить жизнь моему внуку?…» Мы так и не смогли переубедить ее.
Она рассмеялась звонко и радостно, и Алексей, не находивший ничего особенно веселого в нынешних представлениях иностранцев о России, лишь задумчиво и вежливо улыбнулся в ответ. Он все еще не вымолвил ни слова, кроме первой недоуменной фразы, охотно предоставляя девушке инициативу в разговоре. Но та, кажется, вдруг решила быть более последовательной в общении с гостем и, отыскав глазами дверь в полутемный гостиничный бар, проговорила:
— Может быть, выпьем по бокалу мартини? Я хотела бы о многом рассказать вам, прежде чем мы поедем домой.
Слово «домой» отозвалось в ушах Алексея Соколовского сладким, несбыточно ласковым звоном, но, убоявшись спугнуть это неожиданное, как дуновение летнего ветра, ощущение счастья, он заговорил совсем не о том, что казалось ему наиболее важным:
— Не рано ли для мартини? Еще нет и десяти утра.
— Вовсе нет, — возразила Натали. — А вот не рано ли вы взялись меня воспитывать, дорогой родственник?
Он взглянула на него с хорошо сыгранным возмущением и тут же не выдержала, прыснула; Алексей засмеялся вслед за ней и, пока она буквально тащила его за руку к маленькому столику, подумал, что лед, похоже, сломан. Да, впрочем, и не было его, оказывается, никакого льда…
Она долго мешала соломинкой для коктейля пряно пахнущий напиток в бокале (себе Соколовский взял коньяк — в данном случае это было самым оправданным выбором) и, наконец, подняла на собеседника посерьезневшие, потемневшие глаза. Теперь он видел перед собой не веселого рыжего бесенка, а спокойную и чуть настороженную молодую леди. Натали… Наташа, Татка… В груди у Алексея защемило до того, что стало трудно дышать. В чертах этой девушки, не единым штрихом не напоминавших ему дочь, он вдруг почувствовал, уловил нечто большее, нежели простое сходство, — аромат общей юности до сих пор, пришедшейся на перелом двух опасных веков, схожее выражение лица в минуту задумчивости, родство семей и фамилий, отчаянно и весело гнавшее кровь в молодых жилах. Они не были похожи внешне, эти две девочки, но глазами молодой француженки на Алексея Соколовского сейчас вдруг взглянула Татка, полагающая с восхитительным, всесильным эгоизмом молодости, что она сможет рассказать и объяснить то, чего на самом деле ему не в состоянии объяснить никто на свете.
— Вы не должны осуждать бабушку, — сказала Натали, поглядев на него с некоторым вызовом и словно ожидая возражений, он же терпеливо ждал, не сочтя нужным говорить ей, что осуждать ему и в голову бы не пришло. — И никто не должен. Понимаете, она всю жизнь была очень, очень несчастна. Она вышла за моего деда не по любви; тот долго домогался ее, а она тогда еще не зарабатывала своими книгами достаточно, чтобы вырвать мать из нищеты…
— Наталья Кирилловна пишет книги? — перебил Алексей.
— Писала. Теперь уж, конечно, не может, да вы увидите сами… Но ее мемуары и записки о российском дворянстве и о русской революции были довольно популярны в свое время, хотя и не нашли слишком уж широкого читателя. Дед был такой… — она сделала неопределенный жест, чуть брезгливый, чуть заносчивый, и Алексей снова подумал: как же она молода! — Такой, знаете ли, жлоб. Ни о чем не хотел думать, кроме торговли недвижимостью. Но он ее любил. А она терпела не слишком-то нужный ей брак и все тосковала о своей Асе, с которой пыталась увидеться, но, видимо, опрометчиво и понапрасну.
Алексей Соколовский невольно поднял брови, и Натали заметила это движение изумления.
— Вы не знали? — помолчав, спросила она. — Было несколько эпизодов, когда бабушка предпринимала безумные, просто непростительные для солидной замужней женщины выходки, лишь бы добиться разрешения на въезд в Советы. Впрочем, все эти попытки закончились ничем, но она надеялась, что ее дочь хотя бы знает о них. Ваш дед о них, во всяком случае, точно знал.
Дед… Алексей, словно воочию, увидел его суховатую старческую фигуру, его трость с тяжелым набалдашником — с возрастом у Николая Ивановича Родионова появились неожиданные для его происхождения и карьеры купеческие замашки, страсть к дорогим старомодным вещам, — его выцветшие холодноватые глаза, жилистую, крепкую руку, которой он часто гладил внука по голове… И голос его, размеренный, чуть надтреснутый, вновь прозвучал в памяти Алексея Соколовского: «Твоя бабушка предала меня, нашу семью, свою Родину… Она смогла бросить собственного ребенка…» Ах, дед, дед! Сознательно ли ты обманывал мальчика, слушавшего тебя вполуха и резво семенящего рядом с тобой по дорожке зоопарка, или же ты говорил ему правду, которую создал для себя сам, — ту, что была для тебя единственной правдой в мире?
Алексей усилием воли вновь включился в то, что говорила ему Натали, размешивающая соломинкой остатки коктейля в бокале, и уловил обрывок ее фразы:
— …ужасно долго. Она думала, что этот Бог наказывает ее: ведь он однажды уже дал ей ребенка, а как она поступила с собственной дочерью?… Бабушка даже не смела обратиться к врачам, только молчала и плакала; я знаю, это было так, хотя она никогда не рассказывала мне об этом. Но потом случилось чудо. Они с дедом оба были уже во вполне солидном возрасте, когда на свет появился мой отец. И, может быть, это семейное у мужчин из семьи Лоран, потому что я-то родилась, когда отцу тоже было хорошо за сорок. Моя мать была намного его моложе.
— Была?
— Его уже нет, — спокойно пояснила Натали. И, заметив его виноватый жест, подняла вверх маленькую руку. — Нет, не извиняйтесь, вы ведь не знали об этом. Это случилось давно, и мы с мамой давно привыкли жить без отца. Он был очень хорошим человеком, но смерть приходит чаще именно к хорошим людям, не правда ли?
Он вновь подивился странному сочетанию в этой девочке крайней молодости с жизненной мудростью. Все, что она рассказывала, было ему по-настоящему интересно, потому что приоткрывало тяжелую завесу над судьбой женщины, успевшей стать ему близкой и дорогой — единственно близкой и родной после смерти жены и дочери. И все-таки он не сумел удержаться от невольного желания взглянуть на часы: он ведь приехал в Париж, чтобы увидеть эту женщину, а не слушать рассказы о ней.
— Мама просила меня рассказать вам все это, прежде… прежде, чем вы увидитесь с бабушкой. Она очень ждет вас, и нам хотелось, чтобы эта встреча не оказалась для нее губительно разочаровывающей.
Вся эта подготовка вдруг показалась Соколовскому немного комической. Он улыбнулся Натали:
— Ну и как вам кажется — я не разочарую ее?
Она не отреагировала на его улыбку, а ответила неожиданно серьезно, глядя на него оценивающе и чуть недоверчиво:
— Посмотрим. Во всяком случае, мы обе — и я, и мама — будем рядом и настороже. Вдруг вам придет в голову обидеть бабушку?
Да, они по-настоящему любят ее, понял Алексей. А девушка уже подымалась из-за столика, отодвигая в сторону опустевший бокал. И, храня теперь взаимное молчание, они вышли из бара под мелкий и чистый парижский дождь.
Особняк в одном из парижских предместий, куда привезла его Натали, показался ему ничем не примечательным, хотя и вполне, вероятно, зажиточным домом. Они поднялись по широкой лестнице на второй этаж и остановились перед дверью в гостиную, откуда доносились звуки рояля. Даже не слишком изощренной музыкальной эрудиции Алексея Соколовского хватило на то, чтобы определить: играли «Элегию» Массне. Выбор вещи показался ему несколько салонным, если не сказать — банальным, и он невольно поморщился; как опытный художник он уж, конечно, срежиссировал бы сцену ожид