поздал на автобус и решил пойти пешком на железнодорожную станцию, которая находилась в шести километрах. Лекция затянулась из-за множества заданных ему вопросов, наконец он ввязался в полемику с каким-то примерно одних с ним лет спорщиком, которого, как выяснилось потом, ни заведующий Народным домом, ни жители в совхозе не знали, - видимо, это был строитель, в Орувере начали возводить цех приборостроительного завода. В каждом его слове сквозили злоба и ожесточение, вначале этот человек пытался опровергать Андреаса, потом начал поднимать его на смех. И Андреас загорелся, ему даже нравились такие резкие схватки; входя на трибуне в азарт, он бывал и хлеще в утверждениях и находчивее в словах. Во всяком случае, в тот раз он привлек слушателей на свою сторону и загнал в угол оппонента. Андреас хорошо помнил, что его не очень огорчило даже то, что опоздал на автобус, в дорогу он отправился в хорошем настроении. Он шел по левой стороне шоссе, как и положено по правилам движения, но все же его задела налетевшая сзади машина, как полагали эксперты, самосвал. Андреас, правда, слышал приближавшийся шум мотора, самой же машины он так и не видел ни до, ни после столкновения. По заключению экспертов, его ударило краем кузова. Спасли ушанка и то, что в последний момент Андреас инстинктивно отскочил в сторону. Сам он прыжка не помнил, об этом рассказывали милиционеры, приехавшие на место расследовать происшествие. О том, что, по мнению милиционеров и следователя, на него хотели наехать намеренно, Андреас не сказал: при восемнадцатиградусном морозе снежное шоссе не такое скользкое, чтобы шедшая в правом ряду по широкой полосе машина настолько потеряла управление, что ее занесло влево. В оттепель или гололед вполне возможно, но не в мороз. Найти самосвал не удалось, хотя милиция и искала его. Сам Андреас не был уверен, хотели на него наехать или нет. Психиатр спросил, терял ли он сознание, и если потерял, то сколько времени находится без пямяти. Андреас ответил, что без сознания он был примерно двадцать или тридцать минут. "Ваша голова и мои руки, - указал на свои дрожащие пальцы психиатр, - жертвы современной цивилизации". Оказалось, что руки психиатра стали дрожать после автокатастрофы, какие-то нервные окончания или корешки в позвоночнике получили повреждение, хорошо, что еще вообще руки двигаются. Психиатр не жаловал современную цивилизацию, утверждал, что бензиновый мотор и клозет самое большое зло для человечества, не менее опасное, чем расщепление атомного ядра и открытие и применение синтетических инсектицидов, например Д'ДТ. Канализация, конечно, преградила дорогу холере и чуме, но принесла людям другие беды, вывела загаженные химикалиями нечистоты в реки, озера и моря. Он вошел в раж и заявил, что человек, ослепленный успехами науки и техники, размахивая флагом прогресса, вызволил силы, которые уже не в состоянии ни контролировать, ни обуздать. Больше всего из-за этого страдает сам человек, его чувства разметаны, нервы взвинчены до предела, все большее количество людей не выдерживает напора цивилизации, динамика роста неврастении, психопатии и прочих душевных заболеваний устрашающа. Вообще нужно прекратить петь гимны всемогуществу разума, для человека разум - враг номер один. "Разве счастливее человек оттого, что он опускается на дно океана или скоро взлетит на Луну? Разве счастливее человек оттого, что способен одной атомной бомбой уничтожить сразу сто тысяч людей? Нет, во времена меча, дубинки и лука человек был куда счастливее". Тут психиатр перекинулся на проблему бытия и воодушевленно заговорил о том, что для более глубокого понимания жизни, вещей и явлений одного разума и науки недостаточно. Наука эффективна там, где нужно измерять, взвешивать, сравнивать, систематизировать, квалифицировать, создавать математические модели. Она могущественна в мире неодушевленных вещей. В одушевленном же мире наука еще беспомощна перед слабосильной и мыслящей материей. Генетика только через тысячу лет, не раньше, достигнет уровня, который можно будет сравнить с уровнем сегодняшней органической химии. "Постичь смысл бытия, если это только вообще постижимо, невозможно с помощью математики - этой альфы и омеги сегодняшней науки. Истинное понимание стоит несравненно выше разума, как обычного, так и научного, это некое Новое качество, некое инстинктивное чувство, которое не в силах объяснить привычная логика разума". Примерно так говорил психиатр, безмолвно слушавший его Андреас наконец сказал, что современное производство благодаря специализации и кооперированию стало обширным и усложненным, а современные административные и государственные системы необыкновенно масштабными и сложными, современный мир может спасти все же толь" ко разум, опирающийся на науку разум, и ничто другое. Полагаться на инстинкты, побуждения и подсознание нельзя. Про себя же подумал, что смыслом человеческого существа и в самом деле занимаются крайне мало, этот вопрос стал как бы "хобби" для ученых-философов и младшего поколения художественной интеллигенции. Особенно эту естественную, неуемную жажду человека познать смысл жизни и сущность бытия используют служители культа, христианская церковь, а также другие религии. Интересно, верит ли в бога психиатр? Так они и втянулись в спор. Когда Андреас уходил, у него мелькнуло сомнение, уж не проверял ли доктор его рассудок, когда вел этот странный разговор. Или в общении с тронутыми он сам тронулся умом? Как бы там ни было, но причину возникновения головных болей психиатр обнаружил. И нейрохирург согласился, что головные боли и нарушение равновесия могли быть следствием прошлого сотрясения мозга. Эффективного средства против его болезни так и не нашли. Голову и мозг его обследовали всевозможными аппаратами, в том числе и рентгеном, опасались даже какого-то новобразова-ния, говорили о возможной операции мозга, но все же делать ее не стали. Он и впрямь утратил работоспособность, в чем, однако, признаваться не желал.
Три месяца он ничего не делал, даже книги в руки не брал - при чтении боли усиливались. Первый месяц провел в санатории, где чувствовал себя арестантом и считал дни, оставшиеся до конца путевки. Еще четыре недели его обследовали в больнице и выписали для амбулаторного лечения. Через три месяца назначили пенсию по инвалидности. Такой поворот дела казался Анд-реасу Яллаку вопиющей несправедливостью. Он чувствовал себя бесполезным, никому не нужным человеком. Чувствовал, что не смеет дольше сидеть без дела, в порыве отчаяния может черт знает что выкинуть. Так как врачи настойчиво предостерегали его от умственного труда, он решил взяться за отцовское ремесло. В летние школьные каникулы, работая подручным, он на первых порах заделывал изнутри уложенные отцом кирпичи, потом и сам укладывал их, научился также резать кафель и зачищать края, сложил две плиты и одну большую, обогревавшую три комнаты печь, Справился он в свое время и с печью, которую начал выкладывать отец, - тогда ему казалось, Что никто другой, только он сам должен закончить бчаг, стоивший отцу жизни. В строительно-ремонтной конторе Андреаса приняли о распростертыми объятиями, начальник, молодой исполнительный инженер, назвал его эстонским Островским, человеком, который не поддается судьбе. Борясь с болезнью и неумелостью, он потратил на первую, из обычного кирпича, печь времени в три раза больше положенного. Было, конечно, легкомыслием объявлять себя печником, большинство рабочих приемов он уже забыл, в конце концов, искусству этому он и не обучался, разве что возле отца набил себе немного руку. Но что-то нужно было ему делать, а никакой другой профессией он даже настолько не владел. Правда, машину водил, - работая на автобазе, получил права шофера второго класса, однако человек, который постоянно принимает болеутоляющее, и думать не смеет о том, чтобы браться за баранку. Если бы первая сложенная им печь плохо тянула или слабо грела, он бы стал землекопом или транспортным рабочим. Разжигая печь, он ужасно волновался, ему казалось, что от того, какая будет тяга, зависит вся его дальнейшая жизнь. От отца он слышал, что новая печка старается дымить, что растопить ее вообще своего рода искусство и что о печи судить можно только после недельной топки. Он готовился к самому худшему, но дышавшая сыростью каменная кладка не противилась. Андреас, как ребенок, радовался тому, что есть тяга и огонь разгорается; несмотря на дикую головную боль, в тот вечер он был счастлив. Вторая печь вначале дымила и не скоро нагревалась. В третьей тяга так и осталась никудышной, Две следующие кладки - плиты со щитами - удались лучше, но очередная плита задурила, хотя складывал ее особо тщательно и даже заглядывал в справочник. Он разворотил большую часть плиты и сложил заново, но и это не помогло. Хозяин квартиры - они делали капитальный ремонт деревянной, построенной еще до первой мировой войны развалюхиостался доволен, сам же Андреас - ничуть. Он все яснее сознавал, что проникнуть в тайны печного искусства вовсе не просто, что из него никогда не выйдет такого мастера, каким был отец. Зачищая и подгоняя кирпичи, он много думал об отце, о его мастерстве, его отношении к работе и вообще к жизни. Спрашивал себя, прожил ли он свою жизнь богаче или беднее, чем отец, и не смог ответить. Он считал себя преобразователем общества, но был ли он им на самом деле? Теперь он складывал печи в срок, видимо обретя сноровку, в будущем станет работать чуть быстрее, вроде бы все в порядке, и все равно нет. Да, он способен сложить и печь и плиту, но мастером своего дела называть себя не может, не имеет права. Отец мог. В общественном распределении труда он выполнял именно ту работу, которую делал лучше других членов общества. Отец был на своем месте. При нехватке хороших мастеров общество будет нуждаться и в его, Андреаса, работе, но то, что делает он, может делать и любой другой, даже лучше, он занимается работой, которую, по сути, не знает, находится не на своем, единственно верном, а на случайном месте. А раньше, до головных болей, он был на своем. И на это Андреас Яллак не смог ответить. Но одно представлял ясно: в жизни своей он много говорил о работе и ее исполнении, не понимая глубоко сущности физического труда. Говорил о труде как о деле чести, доблести и геройства, хотя, видно, не должен был этого делать. Потому что о вещах, сути которых ты не познал, у тебя нет права говорить. Пытался оправдаться тем, что в разговорах о труде он исходил из положений политэкономии и философии, иначе говоря - аспектов, которые, как ему казалось, он понима