Я бросил капсулу в реверс, вывалился во Вселенную номер «минус четыре» и, прежде чем оглядеться, проскочил назад во времени лет этак на два-три миллиарда. Взгляду и в этой Вселенной было не на чем остановиться, и я двигался, погруженный в собственные мысли.
Наконец, я замедлил ход, и то, что испытал, было подобно шоку. Капсула моя стояла на том самом месте, откуда недавно стартовала. У пультов сидели мои ассистенты — мне ли их не знать! Рядом стояла Лойна с тем выражением на лице, какое у нее бывает в минуты сильнейшего раздражения, когда я, скажем, пообещал почистить туфли, а вышел из дома в грязных. И все-таки, это была Вселенная «минус четыре»! Картина снаружи оставалась неподвижной, время капсулы остановлено, я видел, что палец моей жены лежит на клавише сброса энергии времени. Она, наверное решила, что таким образом прервет опыт! Я умру тут от старости, нет — от голода, а картинка изменится разве что на один квант пространства-времени! Нужно было решить хотя бы для себя — Лойна это или какая-то ее копия во Вселенной номер «минус четыре», оказавшейся странным образом тождественной моему миру? Уж не подобно ли мироздание синусоиде, где все в точности повторяется каждые пять циклов? А если нет, если мироздание подобно кольцу, и я проскочил в свою собственную Вселенную из своего собственного будущего, которое оказалось и прошлым? Как мне теперь отличить один вариант от другого, и как жить на свете, не найдя ответа на этот вопрос? Неужели истина может быть настолько неоднозначной, что принять или не принять тот или иной вариант ответа — дело одной лишь веры, той самой веры, что не является наукой? Все, — решил я. Как бы то ни было, опыт завершен. Во всех пяти вселенных все сделано, создано, придумано…
Однако… Если это действительно моя Вселенная? Если пять вселенных составляют кольцо? Тогда: кто это кольцо создал? Кто?! Может быть, решительно все искусственно, кроме самого кольца миров? Кольцо было всегда, никогда не появлялось, и значит — не было сделано?
Мысли путались, и мне было уже все равно, умру ли я здесь, глядя на неподвижное лицо жены, или что-нибудь все же произойдет? Когда неожиданно картина дернулась, и капсула грохнулась на фундамент, а меня крепко тряхнуло, я решил, что это не конец путешествия, а игра воображения. Ну, Лойна мне напомнила, что жена имеет на мужа кое-какие права. Последовавшая затем сцена не имеет отношения к эксперименту.
А теперь — решайте сами. Лично я не могу сделать вывода. Схожу с ума, когда обнаруживаю в поведении Лойны особенности, которых, как мне кажется, не было до эксперимента. Мучаюсь, когда узнаю о том, чего не знал до эксперимента, хотя, казалось, должен был знать. Например, о том, что кочеврасы ввели-таки новый закон исторической неизбежности. Это ведь произошло довольно давно — почему мне ничего не известно? Но, с другой стороны, в поведении той же Лойны столько привычных, узнаваемых черточек! И все-таки, не знаю, где я, и не могу ничего доказать, и это сводит меня с ума. Что представляет собой череда вселенных, и в какой вселенной я сейчас? В какой?! К машинам времени меня больше не подпускают. Говорят: есть наука, а ты поступился принципом, стал лжеученым.
А что земляне? Меня изредка об этом спрашивают, и я отвечаю: не знаю. Оказывается, нет никаких землян. Цивилизация лжеученых никогда не существовала. Так мне приходится говорить, потому что я нигде не могу найти никаких упоминаний о землянах. Была ли у меня галлюцинация? Или память компьютеров тщательно очистили от информации, которая могла бы дурно повлиять на мысли моих соотечественников? Или — вот! — я все же попал в мир, где землян не было? Ни Эйнштейна, ни Геродота, ни Лапласа никого?
Принцип презумпции искусственности торжествует — все разумно в нашем мире. Все! Кроме…
Звено в цепи
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Я размышляю.
Я заставляю себя размышлять, и со временем это становится все труднее. Познание. Знать все. Все уметь. Да. Я знаю все и все умею. Когда-то были опасности. Сейчас их нет. Когда-то я в страхе удирало от одной-единственной разбушевавшейся звезды. Сейчас играючи расправляюсь с огромным скоплением.
Я размышляю… Мой разум возник для того, чтобы я могло обеспечить себя всем необходимым, чтобы я могло выжить. Разум — для жизни. А теперь? Разум выполнил свою функцию, исследовал мир. Мой мир. Я вижу, ощущаю его.
Я — одно, в то же время я — это семнадцать тысяч глобул, разбросанных в Галактике. И вне Галактики. Я уже привыкло к тому, что тысячи моих глобул находятся в других галактиках. А прежде? Откуда я взялось? Почему? Эти проблемы долго занимали меня, пока я их не решило. Как и все иные проблемы.
Я размышляю, но это не мешает мне проводить операции подготовки к очередному циклу питания. Пятью тысячами глобул я готовлю нужные звезды к работе. Я выбираю шаровое звездное скопление высоко над спиралями моей Галактики. Моего дома, где а хозяин, где все мне подвластно и где мне предстоит прожить столько, сколько проживет сама Вселенная. Почти вечность.
Мои глобулы окружают скопление, и я вижу его сразу из пяти тысяч точек, и хочу, чтобы случилось что-нибудь и нарушило этот привычный, стандартный, надоевший ритуал. Сверхновая. Коллапс. Магнитное стягивание. Ничего… Ничего и не может случиться, ведь я само выбрало цель и я проникаю в скопление, ищу звезды-жертвы, готовые стать мне пищей, и привычно раскачиваю звездные недра. Вверх-вниз, ярче-слабее. Мне нравится это — отыскивать звезды, находящиеся на пределе устойчивости: достаточно небольшого вмешательства, и звезда начинает колебаться. Вверх-вниз, ярче-слабее. Еще и еще. А я поглощаю эту энергию.
Я знаю все: прошлое и будущее. Сорок семь оборотов сделала Галактика, сорок семь галактических лет — мой возраст. Почтенный возраст. Когда-то я встретило глобулы такого же, как я, существа. И впервые мне не захотелось жить. Оно было старше меня. Ненамного, на год-другой. Оно жило, глобулы его функционировали, мысли его неслись по изгибам нулевых линий, но оно уже достигло цели своей жизни, оно все знало и ничего не хотело, оно было равнодушно ко всему и почти не отличалось от обычных темных глобул, разбросанных в галактических спиралях. Только я и могло понять, что оно живет. И еще я поняло, что жить оно не хочет. Раньше я думало, что ничто не в силах меня убить. Теперь я поняло: это способно сделать знание. Жить заставляет тайна. Если нет тайны, зачем жить? Ничего не понимать и понимать все — разве это не одно и то же? Жизнь — стремление… Я ринулось прочь, мгновенно собрало все свои глобулы на противоположном крае Галактики. С тех пор минуло два года, начало распадаться шаровое скопление, где я встретило то существо. Пропадает прекрасная пища! Но я больше не вернусь туда…
Было время, когда я воображало, что незнание вечно и, значит, вечна жизнь. Это было время оптимизма. Даже ближайшие галактики были для меня недостижимы. Сейчас я могу переместить мое сознание в любую из моих глобул, что находятся у ядер квазаров, но я не делаю этого, потому что ничего нового там не обнаружу. Я могу… Я знаю… Да есть ли во Вселенной что-нибудь, чего я не знаю или не могу?!
Я размышляю…
2
После очередной взбучки Ант решил, что никогда больше не обратится к Старшим за советом. Да и что они такое — Старшие? Время давно всех уравняло. В конце концов, мудрость измеряется не возрастом, а силой и формой поля тяжести. Нужно, однако, быть справедливым: Старшие мудры. Они даже сумели разобраться в том, что такое свет! Для Анта свет всегда был загадкой. Он знал, что звезды — зародыши его братьев и сестер — излучают волны, которые он, Ант, способен уловить, расчленить и исследовать, только закрутив около ядра своего гравитационного мозга. Там эта добыча и останется навсегда. Как пища свет ничего не значит, слишком уж он разрежен. Разве что при вспышке Сверхновой, когда рождалась сестра или брат, можно было испытать блаженство световой оргии, но для этого нужно оказаться, так сказать, на месте происшествия, а тогда неминуемо схлестнешься с новорожденным. Не очень это приятно — слияние двух полей тяжести, двух разумов, не разберешь, где я, а где тот, сейчас родившийся. Чужие мысли, особенно изумление перед внезапно открывшимся миром, давят. Ант не раз это испытывал. Старшим все равно, они, бывает, вторгнутся в тебя и формируют своими полями твои мысли, твои желания, твой характер. Ант не любил этого больше всего. Самостоятельность — вот что необходимо для счастья.
Ант был несчастлив. Старшие не помогли ему, больше того, они назвали Анта бессистемным фантазером. «Есть вопросы, которые нельзя задавать, — сказали они, — потому что ответов на них не существует. Поверь, Ант, мы хотим тебе добра. Не ты первый. В самые давние времена несколько Старших погибли, задавшись целью ответить на кощунственные вопросы, например, на такой: «Почему в звездах возникает свет?» Этот вопрос уже несет в себе зародыш гибели для спрашивающего. Ведь ты, Ант, знаешь, что звезда — это ядро будущего разумного мозга. Звезда рождается из пустоты, где поля тяготения неразумны — ведь они так слабы! Потому-то они не могут формировать ядра по своему желанию. Вот и возникают звезды, и в них изначально живет свет, который звезда теряет, пока не освободится от этого груза, и тогда — тогда звезда сжимается почти мгновенно и рождается мыслящее поле тяжести; ты, Ант, родился так же. Лишь мы, Старшие, появились иначе — в ядрах галактик, а некоторые, даже когда родилась Вселенная…»
Ант расслабил свои поля-щупальца и ощутил там, на кончиках их, прикосновения других разумных, ласковые, ищущие, дружеские прикосновения. Ощутил он и Леро, с которой они давно решили сблизиться так, чтобы их ядра, бывшие когда-то звездами, стали двойной системой. Ант не отвечал на ласки. Сейчас ни Леро, и никто из Старших не могли помочь ему. Вопросы, которые он сам себе задал, были мучительно-жестоки, и Ант знал, что будущее разумных зависит от того, какими окажутся ответы.
Есть ли иные формы разума, кроме мыслящих полей тяжести? Может быть, есть, и может быть, им открыто многое, чего не знаем мы? Может, они знают даже, что такое свет? Может быть, кощунственные вопросы кощунственны лишь для нас? Так уж мы устроены, мы — поля тяготения, мы бесконечны и вечны. Но ведь есть что-то во Вселенной и кроме нас. Свет… Магнитные поля… Электрические… Звезды… И что-то еще, иногда улавливаемое на границе ощущений, столь эфемерное и слабое, что для него нет и названия.
Мы догадываемся, что это есть, и не можем знать большего. Почему? Что если кощунственные вопросы и есть те единственные вопросы, на которые во что бы то ни стало нужно найти ответы?!
3
Заря разлилась медоточивая, мягкая и пряная. Она баюкала и пробуждала, она заставляла дрожать невидимые нити в душе, и нити эти резонировали, и все упругое кристаллическое тело наполнял возбужденный покой, незабываемое противоречие мыслей и ощущений, ради которых стоит жить и смотреть, и чувствовать, и любить под огромным, нескончаемым оранжевым небом, где вечные сполохи и переливы полутонов, мягкие как душевный покой… Мир прекрасен… Что? Что?! Что?!! Свет! Ярость!! Боль!!! О… Зачем?.. Нет! Нет!!! Конец…
4
Дмитрий умылся холодной водой из ручья и, стуча зубами, долго обтирался махровым полотенцем. Потом стоял, прислонившись к шершавому, покрытому потеками смолы стволу старой сосны, и ждал, когда взойдет солнце. Первый луч он поймал почему-то не глазами, а кожей. Сначала ощутил на лице теплое дыхание и лишь потом понял, что багрянец над холмами не просто предвестник дня, а само солнце, выступившее ожидаемо и неожиданно.
Он вернулся в домик. Алена спала, и Дмитрий смотрел на ее лицо, на пепельные, с рыжеватым отливом волосы, на любимую им ямочку на подбородке, на худенькие плечи и руки, лежавшие поверх полупрозрачной простыни. Минутное счастье: смотреть на Алену и думать о том, что никто не помешает им быть вместе. Долго — целый месяц. До ближайшего села пять километров. Остров. Оказывается, и на суше, в сотне километров от Москвы, можно найти необитаемый остров.
Год назад они познакомились на какой-то нелепой вечеринке у Борзовых, где отмечали то ли возвращение Николая Сергеевича из полета на Полюс, то ли удавшийся эксперимент, проведенный на этом искусственном астероиде (пили за оба события и за многое еще, о чем Дмитрий успел забыть). Он и Алена точно в омут бросились. Видели только Друг друга, говорили только друг с другом. Нашли много общих интересов и решили, что в них-то и причина взаимной симпатии. Оба — научные сотрудники, оба — с математическим образованием. Он — футуролог, она — специалист по системам управления. Оба любят читать, из музыкальных жанров предпочитают классический джаз. Поискав, они нашли бы и больше «точек касания», но для первого вечера хватило и этих. Потом были другие вечера, триста шестьдесят три вечера, и далеко не все, конечно, оказались такими прекрасными, как первый. И как последний — триста шестьдесят четвертый. Вчерашний.
Солнечный луч отыскал в портьере щель и, будто заранее прицелившись, тонким шнуром уперся Алене в переносицу.
— Утро? — спросила она шепотом и огляделась, впервые увидев комнату при дневном свете. Вчера они пришли сюда поздно, когда уже стемнело, света не зажигали, до того были уставшими и до того им было плевать на весь мир. Где ничего не имело значения, кроме них двоих.
— Утро, — сказал Дмитрий.
— Наше первое утро вдвоем, и впереди таких утров двадцать восемь.
— Утр, а не утров, — пробормотал Дмитрий. — И вообще, утро бывает одно. Все другие — лишь повторения…
Это был удивительный день. Шашлык на костре — Дмитрий никогда не готовил его раньше, но получилось неплохо. Беготня по заросшему высокой травой лугу. Редкие грибы в рощице — поганки, наверное?
— Целый месяц такой жизни, — сказала Алена, — я сойду с ума.
— Хорошо, правда? — Дмитрий обнял ее, зарылся лицом в волосы.
Это была дача Борзова, шефа Дмитрия. «Поживите месяц у меня, — предложил Борзов. И добавил многозначительно: — Но, Дима, не забывайте о деле…»
Потом была вторая ночь, и когда Алена уснула у него на плече, Дмитрий подумал о многозначительном напоминании Борзова и о тех месяцах нервной гонки в работе, которые предшествовали предложению шефа. «Завтра, — подумал Дмитрий, — нет, уже сегодня. Я сделаю это, потому что так решено». Он лежал без сна, как и вчера, но мысли были иными. Завтра, нет, уже сегодня предстоит объяснить Алене сущность эксперимента. Алена ничего не знала о том, чем на самом деле они занимались в своей футурологической группе. Конечно, они многое рассказывали друг другу, и Дмитрий прекрасно разбирался в Алениных системах управления автоматическими станциями типа «Земля — Уран», но о своих работах он говорил вовсе не то, что было на самом деле. О главном он не рассказывал даже Алене — ждал разрешения шефа. Завтра, нет, уже сегодня…
— Аленушка, не беги так быстро!
— Сдаешься? Поцелуй меня, Димчик… Что с тобой сегодня? С утра ты какой-то… будто впередсмотрящий на мачте. Смотришь вдаль, даже меня не всегда замечаешь.
— Аленушка, ты права… Хочу тебе кое-что объяснить.
— Ты в кого-нибудь влюбился?
— Вот еще! Это связано с работой.
— А…
— Ты знаешь, чем мы занимались последние месяцы?
— Ты сто раз говорил. Стратегия познания.
— Да, так это называется в плане. Видишь ли, года два назад, еще до меня, Борзов делал с ребятами очередную обработку прогноза открытий, и получилось, что кривая резко пошла на спад…
— Какая кривая?
— Число открытий за год. Сколько существует род людской, число открытий росло. А сейчас скачком уменьшилось. Понимаешь, что это значит?
— Понимаю, что никто не делает выводов по одной точке, не попавшей на линию. Засмеют.
— По одной, конечно, но точек около сотни. Прогнозы делают по всем наукам, и везде такая же картина. Спад открытий высокого уровня замечали и раньше, но объясняли экономическими трудностями. Чтобы в наши дни делать открытия, нужны большие расходы, а деньги шли в основном на вооружение. Сейчас нет. Запасы плутония пошли в реакторы, и что же? Наука рванулась вперед?
— Чудит твой Борзов. Есть открытия, нет открытий… Нет сегодня, будут завтра. Идем купаться, Дима. И дай слово не говорить о науке. Хорошо?
— Аленушка…
— Догоняй, Димчик!