Одевшись, я вышел на улицу, но никого не нашел. Драка не состоялась. Враждующие стороны разошлись без мордобоя – сказывалось падение синусоиды и общее понижение градуса пьянки в общежитии. Пройдясь вдоль общаги, я повернул домой и тут заметил дым над промзоной, за забором хлебокомбината.
«Это что еще такое! – удивился я. – Там гореть-то нечему – пустырь!»
Движимый любопытством, я прошел вдоль забора хлебозавода и вышел на небольшую, поросшую чахлой травой площадку, образовавшуюся между бетонными ограждениями нашего комбината, базы «Стройторга» и складами «Вторчермета».
Зрелище, представшее передо мной, было настолько сюрреалистическим и неправдоподобным, что я в первую секунду лишился дара речи и замер на месте, не зная, что делать дальше. В тот миг я не обратил внимания, как на мое появление отреагировал старик Прохоренков. Подсознание запомнило его изумление, но мозг был занят другим и отодвинул «картинку» на задний план, до лучших времен.
– Что вы делаете? – немного придя в себя, спросил я.
– Книги жгу, – спокойно ответил болезненного вида старик, потрепанный жизнью и временем.
На моих глазах он достал из мешка подарочное издание «Трех мушкетеров» Александра Дюма, ласково, как живое существо, погладил обложку, любовно поцеловал ее и отправил в костер.
– Я сотрудник милиции, – на всякий случай представился я.
– Я это уже понял, – ответил старик. – Сам всю жизнь в системе ИТУ[2] отработал, так что коллегу за версту чую. У тебя нет закурить?
Я протянул ему пачку «Родопи». Старик поморщился:
– Болгарский табачок слабый, как наши папиросы, до самой задницы не пробирает! – но сигаретку взял и прикурил от спички.
– В первый раз вижу, чтобы человек по доброй воле жег книги, – сказал я. – Вы выбрасываете в огонь целое состояние. Каждая ваша книжка на базаре стоит рублей 15–20. Подарочный томик Дюма, в хорошем состоянии, можно за четвертной толкнуть, а то и дороже.
– Я вижу, ты разбираешься в книгах и можешь отличить настоящую вещь от макулатуры. – Старик достал иллюстрированный том «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна, быстро пролистал его, поцеловал и отправил в огонь.
У моего отца было такое же издание. Его можно было купить за одни только картинки. Я по ним в детстве не один десяток «Наутилусов» нарисовал – и в разрезе, и под водой, среди рыб.
– Всему на свете есть начало, и всему есть конец, – философски изрек старик. – В конце пути нельзя изменять идеалам юности и предавать своих друзей. Книги – это мои лучшие и единственные друзья, и я не могу оставить их на поругание чужим людям. Когда я представлю, что на «Таинственный остров» будут ставить сковородку с жареной картошкой, у меня ноги судорогой сводит и в груди тесно становится, как при грудной жабе.
От забора раздался требовательный собачий лай. Я присмотрелся: к куску выступающей из бетона арматуры был привязан небольшой беспородный кобелек с загнутым, как у лайки, хвостом. Песику явно наскучило сидеть на привязи. Ему хотелось побегать по пустырю, задрав ногу, обновить отметины на заборе, обнюхать рельсы, ведущие на хлебокомбинат.
– Мне уже недолго осталось, – не обращая внимания на кобелька, продолжил старик. – Наследников у меня нет, вернее, они есть, но я не хочу, чтобы книги попали в их руки. Когда я умру, дочери примчатся делить наследство, а никакого наследства-то и нет! После меня останется домик-развалюха да поношенные вещички, место которым на помойке. Единственное ценное, что у меня есть – это книги. Я собирал библиотеку всю жизнь. Недоедал, недопивал, но хороших авторов при первой же возможности покупал. Сегодня настало время проститься с ними… Выпить за упокой души моих друзей не хочешь?
Он достал граненый стаканчик, протянул мне. Из внутреннего кармана вынул чекушку водки.
– Специально для такого случая припасли? – спросил я, показывая на бутылку. – В магазинах чекушки не продают, только поллитровки.
– Приятно встретить не только умного, но и наблюдательного человека, – похвалил старик. – Мне по состоянию здоровья пить нельзя, но иногда одолевает такая тоска, что рука сама тянется к бутылке. День пропьянствуешь – наутро сил нет идти за опохмелкой. Для такого случая, когда ноги не идут, а голова на куски раскалывается, у меня был припасен целый ящик чекушек. Эта – последняя.
Он налил мне полный стаканчик, резко выдохнул, закрутил жидкость в бутылке и влил в себя из горлышка остатки. Поморщился, передернулся всем телом, попросил еще сигаретку.
– Ты пей, не бойся, – сказал он. – Моя болезнь через водку не передается, не заразная она.
Я выдохнул, выпил, вернул стаканчик.
– Вижу, милицейская молодежь еще не прогнила, пить не разучилась, – одобрил старик.
– Вы считаете, что у книг есть душа? – спросил я.
– Я в этом уверен. Иную книгу возьмешь в руки, еще не откроешь, а уже чувствуешь, как в ней бьется сердце автора. Есть книги, где весь смысл спрятан в одной-единственной строчке, а есть пустышки, в которых много слов, но нет души. Такие книги как жвачка – прочитал и забыл.
– Душа у всех разная, – философски заметил я. – У кого-то сердце горячее, жизненная энергия бьет ключом, а кто-то уже выдохся, но хочет поделиться с потомками своим опытом.
– Ты не прав! – возразил старик. – Душа – она или есть, или ее нет. Наш Генеральный секретарь на ладан дышит, а – на́ тебе, три книжки написал! Ты что, думаешь, в них душа есть? Ничего там нет, одно прилизанное словоблудие да лозунги – какие мы молодцы и как у нас все здорово.
– Вы читали Брежнева? – удивился я.
– Нет, конечно! Что умного может написать старик, который по бумажке-то с трудом говорит?
Он достал из мешка «Рассказы о Шерлоке Холмсе».
– Эту книгу я купил на последние деньги в 1964 году, сразу же после рождения младшей дочери. Жена при виде книги просто взбесилась, завопила, как базарная баба: «Кому нужны твои книги, кто их читать будет?! Лучше бы кусок мяса в гастрономе взял, чем эту макулатуру в дом тащить!» Она оказалась права. Дочери книги из моей библиотеки не читали, а жена вообще ничего никогда не читала, даже газеты. Если сейчас мои книги попадут в руки дочерям, то тут же отправятся в букинистический магазин и достанутся неизвестно кому.
В начале разговора у меня была мысль попросить книжку на память, но как попросишь, если он относится к книгам как к живым людям? Это все равно что предложить отдать ребенка на воспитание в чужую семью. Приемная семья может быть порядочной и зажиточной, но кто его знает, как в ней сложится жизнь родного дитятки.
– Здесь все ваши книги? Вся библиотека? – спросил я, когда старик Прохоренков отправил в костер последний том.
– Две штуки дома оставил, самые потрепанные. Когда меня будут в больницу забирать, сожгу их в печке. Должен успеть! А если буду совсем плох, то и черт с ним! Две книги – невелика потеря. Дочери их сами сожгут. Они же книги по обложке оценивают. Если краски выцвели, уголки растрепались, значит, эта книжка ценности не представляет и только на растопку годится.
Песик вновь залаял. Он увидел приближающуюся к нам девушку. Обрадовался ей, встал на задние лапы, натянув поводок.
– Жучок, ты так шею себе свернешь! – сказала девушка.
Она подошла к собачке, потрепала ее по загривку. Повернулась к нам, улыбнулась.
– Мара, – представилась девушка.
– Какое очаровательное имя, – «восхитился» я.
Девушка смутилась, покраснела, стала объяснять, что на самом деле ее зовут Мариэтта, но для друзей она просто Мара. Пока она говорила, я по глазам понял, что с девушкой что-то не то, но в тот день о ее болезненной простоте не догадался.
Мара была примерно одного роста со мной. Под одеждой угадывались развитые не по годам формы. Волосы она зачесывала назад, заплетала в толстую косу. Судя по простенькой курточке, уродливым осенним ботам и вытянутым на коленях колготам, родители девушки хорошими заработками похвастаться не могли. Но на фоне старика, одетого как оборванец времен Гражданской войны, Мара смотрелась очень даже прилично.
– Похороны окончены! – объявил Прохоренков. – Мара, отвяжи Жучка и пошли домой. На сегодня мой срок годности истек. Пора на боковую, сил набираться.
Старик и девушка каждый день приходили на пустырь выгуливать кобелька. Жили они в частном секторе за промзоной. Вначале я подумал, что Мара приходится Прохоренкову родней. Потом узнал, что она ему даже не соседка, живет на другой улице.
Сколько я ни наблюдал за ними, никак не мог понять, что их связывает. Я не видел логики в их отношениях. В бескорыстное участие Мары в судьбе больного пожилого мужчины я не верил. Я перестал верить в добровольную помощь посторонним людям лет так в четырнадцать, когда на смену подростковому стремлению помочь старшим пришло прозрение: «С девочками-то гулять по вечерам приятнее, чем старушке-соседке за хлебом бегать!» Молодость промчится, как пуля, наступит зрелость, потом – беззубая старость. Что приятнее вспоминать в преклонном возрасте: участие в тимуровском движении или трепетные губы соседской девчонки? По моим личным наблюдениям, как только мальчики начинают засматриваться на короткие юбки одноклассниц, так их стремление подражать гайдаровскому Тимуру испаряется, как газ фреон из пробитого холодильника.
Так что же их могло связывать? Первое, что приходило на ум, – интимные отношения. Старик мог быть не таким уж дряхлым, как выставлял себя. Но, понаблюдав за ним, я пришел к выводу, что ни о какой близости речи и быть не может – Прохоренков действительно был смертельно болен и каждый день ожидал последней госпитализации. Но, если не интим, тогда что? Корысть? Могла же Мара «дружить» со стариком в надежде на долю в наследстве? Могла, только завещать Прохоренкову было нечего. Я видел его домишко: у поросенка Ниф-Нифа был лучше.
Заинтересовавшись этой странной парочкой, я стал иногда заглядывать на пустырь. Со стариком мы выкуривали по сигарете. Он рассказывал о своей работе в местах лишения свободы, костерил, как мог, нынешнюю власть, высмеивал Брежнева. Иногда Прохоренков замолкал на полуслове и погружался в свои мысли, потом, словно очнувшись, продолжал рассказ с того места, на котором закончил. Пока я слушал Прохоренкова, Мара играла с песиком, простодушно делая вид, что я ей не интересен. Но стоило мне перехватить ее любопытный взгляд, как девушка смущалась и краснела.