Часовщикова еще раз посмотрела на список преступлений.
– Зачем вы на меня бомжа вешаете? – изображая недоумение, спросила она. – План по раскрытым преступлениям вытянуть не можете? Посмотрите на вашу писанину со стороны. Я, старая больная женщина, где-то похитила сильнодействующий секретный препарат и вколола его первому встречному. Больше я ничего не сделала? В убийстве Кеннеди не участвовала? На китайскую разведку не работала? Вот что, господа хорошие, если у вас ничего существенного против меня нет, то я пошла. Показания вашего Лазарева можете засунуть в одно место и больше никому их не показывайте, не позорьтесь!
– Поговорим без протокола? – предложил Шаргунов. – У нас действительно не хватает доказательств для привлечения вас к суду, но кое-что хотелось бы узнать.
– Знаю я ваши штучки! – скривилась Часовщикова. – Я с вами по-человечески поговорю, а вы все на магнитофон запишете и прокурору подсунете.
– Сара Соломоновна! – воскликнул начальник милиции. – Вы о чем говорите? Какой магнитофон, какое скрытое прослушивание? Кто мне деньги на такую аппаратуру даст? У меня не областное управление КГБ, а обычный районный отдел милиции. Мне писчую бумагу по лимиту выделяют, а вы о шпионской аппаратуре толкуете.
– Береженого бог бережет! Откуда я знаю, есть у вас скрытые микрофоны или нет?
– Можно пройти в другой кабинет, – предложил Шаргунов.
– Что ты хочешь узнать? – смилостивилась Часовщикова.
Мелкая победа над сотрудниками милиции льстила ее самолюбию. Призрак свободы уже стоял за дверью, а до двери было два шага. Опасность отступила, можно было расслабиться, вспомнить дела давно минувших дней.
Прочитав еще раз показания Прохоренкова, она сказала:
– Дай мне слово офицера, что ты не используешь мой рассказ против меня.
– Даю! – заверил Шаргунов.
– А ты? – Старуха посмотрела на Клементьева.
– Даю! – поклялся Геннадий Александрович.
На меня, безмолвно сидевшего в углу, Часовщикова даже не посмотрела. Она с самого начала поняла, кто в кабинете главный, а кто присутствует неизвестно зачем.
– Ну что же! – усмехнулась Сара Соломоновна. – Достаньте носовые платочки, будете слезы вытирать. Кстати, у вас выпить есть? Что-то в горле пересохло.
Шаргунов достал початую бутылку коньяка, велел секретарше принести чай с печеньем. Часовщикова залпом опрокинула полную рюмку, зажевала долькой лимона, закурила «Беломорканал» и начала рассказ:
– Если без беспредела и западлянок, без магнитофонных записей и обмана, то дело летом 1941 года было примерно так, как показал Прохоренков. В конце рассказа он немного приврал. Меня, наверное, выгородить хотел, но получилось как-то коряво, недостоверно. Не крал Прохоренков ампулы у брата, это я сделала. В тот день, когда Горбаш выдал мое местонахождение, меня привели в школу, куда согнали всех молодых евреек в поселке. Мне Микола Прохоренко лично вколол ампулу, чтобы я не кричала и не сопротивлялась. Насиловали меня весь день, до позднего вечера. Я лежала на учительском столе, все чувствовала, все слышала, но пошевелиться не могла. Бандеровцы ходили из кабинета в кабинет, издевались над нами. О мои ноги тушили папиросы, плевали в лицо, били по щекам. Для них мы были уже трупами, и я действительно умерла в тот день, но не в прямом смысле слова, а морально. Моя душа скончалась там, в этом проклятом селе на Западной Украине.
К ночи все успокоилось – бойцы Миколы перепились, устали, разошлись по домам. Сторожить школу оставили двух человек, которые напились и уснули. Все женщины и девушки, после целого дня изнасилований, лежали по классам чуть живые. Их и охранять-то не надо было! Силы для побега сохранила только я.
«Старичок» перестал на меня действовать через шесть часов. Вечером я уже могла пошевелиться, но осталась недвижимой, будто препарат еще действовал.
Когда все разошлись, я встала, осмотрела класс. Моя одежда была изорвана в клочья, сандалии выброшены в окно. На спинке стула висел китель Миколы Прохоренко. Я надела его на голое тело и пошла куда глаза глядят. У меня было такое состояние, что я не чувствовала боли. Я всегда завидовала деревенским мальчишкам, которые бегали летом босиком. Я, городская девочка, и двух шагов без обуви по земле пройти не могла, а тут – пошла и ног не чувствовала.
Из поселка я выбралась без препятствий. В полубредовом состоянии вошла в лес и по тропинке шла до самого утра, а потом еще весь день и только к вечеру набрела на одинокий хутор. Меня с крыльца заметила женщина, подбежала, стала расспрашивать, но я ничего не успела сказать – потеряла сознание.
Пришла в себя через несколько суток. Оказалось, что я набрела на дом лесника, в глухом лесу, в двадцати километрах от поселка. Хозяйку звали Ханна, она по национальности была полячкой. Хозяин – Петр, он был галичанин. У них было четверо детей. Старший – Семен, на год меня старше, остальные – школьники начальных классов. Лесник уже знал о прокатившейся резне евреев, но решил меня властям не выдавать. Что сказать, не все люди на свете сволочи! Мог бы продать меня за бутылку самогона, но не стал, пожалел, оставил у себя.
Мне отвели укромное место под крышей, где я прожила целый год. Даже зимой там спала, у печной трубы. За этот год я окрепла физически, а морально – как была живым мертвецом, так и осталась. Чтобы не быть нахлебницей, я помогала семье лесника по хозяйству, научилась всей деревенской работе, овладела польским языком, а на галисийском наречии стала говорить, как на своем родном.
За время, что я жила у лесника, к нему на хутор приезжали за продуктами и бандеровцы, и красные партизаны, и бандиты. В то время по лесам шастало много народу. Были отряды из дезертиров Красной армии, были красные партизаны, подчиняющиеся Москве. Были украинские националисты, воевавшие против Гитлера, были шайки из всякого сброда, не признающего никакой власти. Лесник держал нейтралитет, в политику не вмешивался, властям о гостях не доносил.
Как-то после визита бандеровцев он сказал жене: «Если кто-то узнает, что мы еврейку прячем, нас всех расстреляют». Она говорит: «Нас могут убить кто угодно. Красные – за то, что у нас большое хозяйство, а им есть нечего. Галичане – за то, что я полячка. Бандиты – просто так, для куража. Пусть девчонка живет на чердаке, не будем грех на душу брать».
Я бы жила у них до конца войны как у Христа за пазухой, но старший сын стал приставать ко мне, добиваться ласки. Ханна, как только заметила, что ее сын домогается меня, отвела в сторону и говорит: «Завтра уйдешь с хутора, и чтобы я тебя больше не видела! Если еще раз встречу, в полицию донесу». Муж ее против моего изгнания не возражал, сына никто не спрашивал.
Наутро я собрала котомку, вышла на крыльцо и вижу: из леса выходят двое мужиков с винтовками. Я уже раз видела их с чердака. Это были бандиты из отряда Олега Кудрявого. По нынешним временам их бы назвали беспредельщиками. Они никакой власти не признавали, человека могли убить только за то, что его лицо им не понравилось. С лесником у Олега были налажены товарные отношения. Они за хорошие деньги покупали продукты и вещи, которые жена лесника специально приобретала для них на рынке.
Увидев меня, бандиты засмеялись: «Что за диво творится на этом хуторе? Еврейка среди белого дня разгуливает!» Мне было настолько все безразлично, что я не испугалась и говорю: «Отведите меня к своему командиру. У меня дело к нему есть». Бандиты пожали плечами: «Отведем, но если что не так, пристрелим, как собаку».
Вечером приехала подвода. На нее погрузили продукты, самогонку и двинулись в путь. Утром прибыли в отряд. Я зашла в землянку к Олегу Кудрявому и говорю: «Хочу присоединиться к вам. Могу шить, стирать, готовить еду, ходить в разведку, за скотиной ухаживать». Главарь, недолго думая, велел мне раздеться и лечь на нары. Так я осталась в отряде и прожила с ними до 1944 года.
В первое время со мной спал только командир отряда, потом я перешла в землянку к его заместителю, а потом переспала со всеми бойцами. Женщин в отряде было четверо, вот мы и ходили по кругу: то с одним, то с другим. В отряде были жесткие правила, за нарушение которых виновный карался смертью. Любой, кто вступал в банду, больше не имел национальности и прошлого. Строго запрещалось называть Олега Кудрявого «главарем» – только «командиром», а всю шайку полагалось именовать «отряд повстанческой гвардии».
Почти два года я кочевала с отрядом. Партизаны на одном месте не сидят, постоянно меняют место дислокации, иначе их выследят и всех перебьют. Мы враждовали со всеми на свете: с бандеровцами, с красными партизанами, с немцами, с другими бандами. Олег Кудрявый был умный мужик, умел уйти от сильного противника, не ввязываться с ним в бой, а на слабого мог напасть.
Красная армия разбила немцев, лес стали прочесывать войска НКВД. Я почувствовала, что наша песенка спета и надо делать ноги. Как-то ночью собрала приготовленные продукты, вышла из лагеря и на проселочной дороге натолкнулась на патруль. Офицеру сказала, что меня похитили бандиты, насиловали, заставляли работать по хозяйству. Начальник патруля вызвал подкрепление.
Днем они окружили отряд Кудрявого и почти всех перебили. Меня продержали в комендатуре неделю, проверяли личность, ничего не узнали и отправили с эшелоном в Одессу.
На родине меня никто не ждал. Все родные погибли во время оккупации. Я бродяжничала всю осень 1944 года, занималась проституцией, воровала. Зимой познакомилась с парнем из банды Абрама Темного. Он представил меня главарю. Абрам, как только узнал, что я почти два года была в отряде лесных повстанцев, так сразу же забрал к себе, сказал: «Мне нужны проверенные люди!» Мне же, ей-богу, было безразлично, где жить и чем заниматься. Я уже умерла, душа моя рассыпалась в прах и исчезла. От меня осталась только человеческая оболочка, которой было наплевать, как прошел день и с кем пройдет ночь.
Еще в отряде я заметила, что многие воспринимают наступившее утро не как новый день, который будет полным событий, а как продолжение предыдущего дня, безрадостного и бесконечного. Светлого будущего не ожидал никто. Любой в отряде понимал, что его смерть – это вопрос времени. Не сегодня, так завтра тебя поймают и расстреляют как бандита, не подлежащего исправлению. Если вся жизнь – это один день, то от этого дня надо урвать все что только сможешь. Есть самогонка – выпей, есть продукты – наешься до отвала, попалась женщина – переспи с ней. Ничего не откладывай на завтра, потому что завтра может не наступить. И тебя больше не будет, потому что ты уже умер в ожидании смерти.