Квартирка была небольшая, но отлично спланированная. Похоже, прежде здесь было три комнаты, но он снес одну из стен — ненесущую, и у него получилась одна большая продолговатая комната. Потом ободрал обои и штукатурку на стенах, до кирпичной кладки, и теперь они блестели. Видимо, были покрыты лаком. Среди красно-коричневых кирпичей виднелось несколько, выкрашенных белой, голубой и желтой краской. Таких вкраплений было немного, но они эффектно выделялись на общем фоне.
Разномастные стулья и столы неплохо сочетались. Грег с гордостью сообщил, что, за исключением пары предметов обстановки, купленных в магазине бывшей в употреблении мебели, все остальное он нашел на улицах. По его словам, в Нью-Йорке буквально где-нибудь на обочине можно найти и забрать совершенно бесплатно куда лучшую мебель, чем продается в других городах в магазинах.
На одной стене висело абстрактное полотно — сплошь из ярких живых красок и острых углов. Подарок одного художника, друга, с которым он потерял связь. Была здесь и еще одна картина маслом — пасторальная сцена с босоногими нимфами и сатирами в дорогой, искусной резьбы, раме. Ее он приобрел на деньги, вырученные от продажи ювелирных украшений собственного производства.
Когда он закончил показывать мне свое жилище, кофе уже был готов и оказался прекрасным, даже лучше, чем варила Джен на Лиспенард-стрит. И я не удивился, услышав, что Грег размалывает зерна сам.
— У меня тут возникла дилемма этического характера, Мэтт, — вздохнул он. — Нельзя ли узнать, на какой вы сейчас ступени?
— Стараюсь сосредоточиться на Первой, — ответил я. — И подумываю о Второй и Третьей.
— То есть к Четвертой ступени вы еще не подошли.
— Мой поручитель считает, торопиться не надо. Говорит, на одну ступень должно уходить не меньше года, это придает естественный характер процессу. А у меня пошел только первый год, вот я и сосредоточен на Первой.
— Ну, это мнение одной лишь школы, — заметил Грег. — И если придерживаться принципа одна ступень за год, можно и застрять на этой самой ступени. Бывали и другие подходы. Люди, основоположники учения, начинавшие в тридцатых и сороковых, стаскивали своих подопечных с больничных кроватей, ставили их на колени, провозглашали, что они бессильны перед алкоголем, внушали веру в Высшие Силы и все такое прочее. Они не дожидались даже, когда у этих бедняг пройдет тремор. Вот они-то и были настоящими Нацистами Ступеней, задолго до того, как этот термин вошел в обиход.
— Значит, вы не первый.
— Боюсь, нет. И как я уже говорил, не соглашаюсь стать поручителем первого встречного. Но я ни за что бы не преуспел с моей программой, не будь у меня своего поручителя, сторонника самого жесткого курса. А я — лишь жалкое его подобие. Он заставлял меня все записывать, чего я терпеть не мог, заставлял молиться, стоя на коленях, а я считал это крайне унизительным. Потому как надеялся установить с Богом приятельские отношения. Считал, мы с ним — двое разумных людей, и хотел быть на равных. Боже, до чего самонадеянным жалким придурком я был! — Он удрученно покачал головой.
Я сочувственно кивнул и отпил кофе.
— Вплоть до того дня, когда он умер, — продолжил Грег. — Я говорил, что стал вполне удачным поручителем для Джека. И это при том, что мы с ним имели очень мало общего. Джек был старше почти на двадцать лет, вел далеко не праведную жизнь, отличался прямолинейностью и даже отчасти страдал гомофобией. Но он очень хотел научиться всему, что знал я, ему нравился ход моих суждений… Могу утверждать одно: единственный способ отучить его от алкоголя — заставить неукоснительно выполнять предложенную программу. Молитва — каждое утро и вечер тоже, минимум встреч днем, стараться преодолевать ступени по порядку и все записывать. Понимаете, к чему я клоню?
— Он все записывал…
— Все, что он говорил мне и что записывал, — строжайшая тайна. Я не священник, и тайна исповеди не защитила бы меня в суде, и я всегда рассматривал это безотносительно к соблюдению закона. Но теперь…
— Теперь он мертв.
— Теперь он мертв, и его записи могут направить полицейское расследование в верное русло. Так каковы же границы моей ответственности? Освобождает ли его смерть меня от обязательства и дальше хранить молчание? Знаю, ничего страшного в том, чтобы установить личность умершего, члена «Общества анонимных алкоголиков», нет. Если перефразировать какую-нибудь слащавую книжонку или фильм, смерть никогда не сохраняет твою анонимность. Но тут все же несколько другой случай, как вы считаете?
— В каком-то смысле да.
— Ну а в другом? — Он вздохнул. — Знаете, почему я порой скучаю по выпивке? Пьяному она предоставляет отличную возможность сказать: «О, да пошли вы все, какого черта!» Порой это такое шило в заднице — правильно смотреть на вещи.
— Прекрасно вас понимаю.
— В списке Девятой ступени у Джека значилось много людей. Он не только записывал имена тех, кому причинил вред в свой «пьяный» период. О каждом человеке написал целую колонку — как он с ним поступил, какие последствия это имело, что нужно предпринять для исправления ошибки. Некоторых людей из списка уже нет в живых, и он все время терзался мыслью о том, что теперь уже ничего не исправить.
— Он рассказывал мне о своем отце.
— О том, что не смог быть рядом, когда старик умирал? Я ответил, кое-что все же можно сделать. Он должен пойти в тихое и безлюдное место — часовню или заброшенный парк. Прекрасно подошел бы старый район в Бронксе, если бы там не проложили линию наземного метро. Впрочем, место особого значения не имеет. Он может пойти туда, подумать об отце, поговорить с ним.
— Поговорить?
— Рассказать обо всем, о чем бы поведал ему, стоя у смертного ложа. И еще дать понять старику, что теперь он стал трезвенником, и как много это для него значит и… Ну, знаете, я не собирался сочинять эту речь за него. Он и сам бы мог придумать много чего.
— А как знать, дойдет ли до старика это послание?
— Насколько я понимаю, — ответил Грег, — старик сейчас сидит где-то на облаке, и уши у него имеются, так что даже собачий свист расслышит. — Он нахмурился. — Я имел в виду те частоты свиста, на которые реагируют только собаки.
— Это я понял.
— Вообще довольно занимательная штука этот собачий свист. Его не только мертвецы могут услышать.
— Насколько мне известно, да.
Грег как-то странно взглянул на меня.
— Там кофе остался, — произнес он. — Желаете еще чашечку?
Глава 8
— Перейдя к Пятой ступени, Джек сидел в том кресле, где теперь сидите вы. Он описал Четвертую ступень, потратил на это несколько недель, старался ничего не упустить. А потом сел здесь, а я пристроился напротив, где сейчас сижу, и прочел мне все это вслух. И несколько раз голос у него срывался. Ему было трудно.
— Понять можно.
— А я время от времени останавливал его. Ну, чтобы он что-то уточнил. Но в основном Джек все читал, а я слушал, старался вникнуть. Тоже было нелегко.
— Трудно продраться через текст и уловить смысл?
— Вот именно, Мэтт. Когда сам я находился на Четвертой ступени, там не было конца поступкам, которых я страшно стыдился. А в программе четко сказано: главное, как твои поступки давят на твою совесть, а вовсе не то, противоречат ли они общепринятой морали. Но я ощущал себя грешником в легком весе, дилетантом по части всяких там низостей и подлостей. Мои преступления сводились к нарушениям правил перехода улиц и мелкому мухлеванию с налогами. Да, и еще пару раз проскакивал под турникетом в метро, чтобы не платить. Вы же не станете сообщать об этом в полицию?
— Так и быть, прощаю на первый раз.
— Не беспокойтесь, этого больше не случится. Я совершал проступки, которые не являются преступлениями, но осуждаются с точки зрения морали, не хотелось бы упоминать о них сейчас. Зато, знаете ли, я никого не ограбил, не ударил битой. И никогда, господи, ни разу в жизни еще никого не убил!
— А Джек?
Своим молчанием он сказал мне — «да». Затем, после долгой паузы, заметил:
— Я испытывал крайнюю неловкость, слушая, что он говорил. И насильственной смертью он умер вовсе не потому, что характер дурной или он ненавидел кого-то, и даже не потому, что совершал преступные деяния. Так что считаю, все это ушло в могилу вместе с ним.
— Что ж, вполне разумно.
— Вот только никакой могилы не будет. Я распорядился кремировать его, как только выдадут тело. И хотел развеять пепел над морем. Даже узнал, что есть специальная служба — тебя вывозят в море на лодке, ты берешь урну и вытряхиваешь ее содержимое за борт. — Он закатил глаза. — Вернее, пепел и прах, так принято говорить. Будь у меня копия его записей по Четвертой ступени, я бы и ее сжег в печи вместе с ним, и зарывать в могилу не стал бы. А потом развеял бы над водой и…
Грег произнес все это почти весело, а потом вдруг осекся и умолк. Я видел, как он помрачнел, стиснул зубы, как старался сморгнуть слезы. Затем Грег взял себя в руки, и голос его снова зазвучал ровно и уверенно.
— Итак, моя дилемма связана с Восьмой ступенью, — сообщил он. — Вроде бы я уже говорил, там было расписано все детально.
— О каждом человеке отдельный параграф.
— Да, и некоторые получились весьма пространными. Думаю, человек, убивший его, был упомянут в этом списке. С большой долей вероятности.
— И у вас есть копия.
— Разве я не говорил?
— Нет. Но никакой дилеммы лично я тут не вижу. У вас на руках его список по Восьмой ступени. Вам и решать, что с ним делать.
— Если у полиции есть зацепки, если они знают, кто убийца, и не важно, имеются ли против него улики, тогда никакой проблемы для себя не вижу. Просто уничтожу этот список, и дело с концом. Но если у них ничего нет, и скорее всего это так, нет и не будет, и они не станут напрягаться, тогда… Тогда получается, я владелец информации, которая может им помочь, и это мой долг, как гражданина, предоставить им эти материалы.
— Но?…