— Прости… — тьфу, черт! — …ты сам-то кто будешь? Что-то я не имею чести тебя знать.
— Мы незнакомы, я узнал вас по снимкам. А я из газеты, корреспондент. Простите, увидел вас — решил воспользоваться случаем. Можно задать вам несколько вопросов?
— Валяй. Только «несколько», а то я спешу.
— Простите… — Очкастый вынул из кармана пиджака блокнот и карандаш. — Вы ведь не в Ашхабаде живете?
— Нет, я приехал из своего аула. Вот как раз с вокзала иду.
— Простите — а куда?
— Вряд ли это интересно газете.
— Ну да, ну да… Конечно… Артык-ага, вспомните какой-нибудь эпизод из времен гражданской войны. Уж простите, что я вам надоедаю. В газете такой эпизод засверкает, как луна в четырнадцатую ночь!
Артык задумался, но не над тем, что рассказать назойливому «простите», а как от него избавиться.
— Слушай, братец, зачем тебе гражданская война? Ведь вы, газетчики, гоняетесь за свежими новостями, а война давно кончилась…
— Простите, но герои ее — живы. И память о ней жива. Ваше имя украсило бы газетную полосу.
— Да как же я что-нибудь вспомню вот так, на ходу?
— А мы вот как сделаем, Артык-ага: я сейчас поймаю машину, мы поедем в редакцию, там я запишу ваш рассказ, а наш фотограф сделает снимок.
— Ох, торопыга!
Очкастый поднял карандаш, упавший в пыль, обдул его, рассеянно уставился на Артыка.
— Простите, что вы сказали?
— Вот что, братец, — Артык начал уже сердиться, но в то же время ему не хотелось обижать настырного газетчика. — Я тебе дам адрес друга, к которому иду, ты загляни туда попозже, тогда обо всем и потолкуем.
Очкастый торопливо записал адрес; вид у него, однако, был разочарованный, как у охотника, упустившего птицу, которая уже залетела в силки.
Сунув газетчику руку, Артык продолжил свой путь, несколько прибавив шагу — словно спасаясь от погони. Он шел, покачивая головой, Посмеиваясь в усы. Чудной этот «простите», ну как муха: суетится, жужжит над ухом… Или все газетчики такие?.. Ха, а ведь он, диктуя очкастому адрес и желая поскорей его спровадить, второпях напутал что-то. Как тот теперь его найдет?
Очутившись возле аккуратного, полного зелени дворика, в глубине которого прятался одноэтажный домик, Артык глянул в листок с адресом и толкнул калитку.
К домику вела дорожка, старательно выложенная кирпичом. Артык не спеша брел по ней, с любопытством осматриваясь. Все здесь напоминало ему собственные двор и сад, только фруктовые деревья: урюк, слива, яблони — были не отборных, а обычных пород. И листва на них чуть привядшая, пожухлая — видимо, и из-за пыли, налетавшей с улицы, и из-за нехватки воды. А вот виноград ему понравился, хотя в основном тут царил сорт «тербаш», — Артык же выращивал у себя в саду и «ак-шерек», и «тайпы», и «хусайни».
Хозяева, муж и жена, заметили из окон, что кто-то к ним пришел. Они вышли из дома и, узнав Артыка, бросились ему навстречу.
Это были старые его друзья: Моммы Мерген и Айджемал, родители Аджап.
Артык поздоровался с ними, как с близкой родней. Моммы Мерген долго тряс ему руку, все приговаривая в радостном возбуждении:
— Ну, удивил, ну, осчастливил!.. Вот уж гость так гость!.. Не гость — ангел, спустившийся к нам с небес!
Артык, которому Моммы и слова не давал вставить, с улыбкой разглядывал давнего друга. Тот мало изменился за то время, пока они не виделись. Все то же доброе выражение лица, и былой блеск не угас в черных, глубоко посаженных глазах, и высокая худощавая фигура сохранила свою статность. Морщин, правда, прибавилось, и короткие усы стали белее, но это не старило Моммы Мергена.
И у Айджемал, полной, белолицей, вид по-прежнему моложавый, несмотря на седину в волосах.
Воспользовавшись паузой в речи мужа, состоявшей из одних восклицаний, она накинулась на Артыка со своими расспросами:
— Как Айна поживает, как ее здоровье?
— О, она до сих пор и считает, и чувствует себя молодой,
— Почему ты ее с собой не взял?
— Исключительно из-за своих феодально-байских пережитков. Вай, как можно — ходить по улицам рядом с женщиной!..
Айджемал лукаво погрозила ему пальцем:
— Ох, притеснитель!.. Моммы у меня такой же. Все не выпускает из рук камчи, которую взял, когда я женой вошла в его дом.
Моммы вздохнул:
— Если бы так!.. К сожалению, революция отняла у нас камчу. И теперь нечем преподать добрый урок иным женщинам…
— Вай! — Айджемал всплеснула руками. — Когда же вы избавитесь от своих феодальных взглядов?
Артык стукнул себя кулаком в грудь:
— Когда наконец получим из рук женщин свободу и равноправие!
— Вах-вах, бедняжки!.. Как не пожалеть вас, несчастных, забитых, изнывающих под женским гнетом!..
Так, шутя, прошли они в дом, и в одной из комнат, просторной, устеленной коврами, гость и хозяин уселись за сачак, подложив под локти подушки. Айджемал принесла им горячий зеленый чай.
— Все-таки я удивляюсь, — сказал Моммы Мерген, — как попал к нам яркий луч, осветивший наш дом? Какой пророк указал тебе, дорогой Артык, на наши двери?
Артык приложил ладонь к сердцу:
— Вот этот пророк! Он прямиком привел меня в твой дом. Правда, с некоторой задержкой…
И он, смеясь, рассказал Моммы о своей встрече с очкастым «простите».
— Слава богу, я, кажется, ошибся, давая ему твой адрес. Не то бы он уже пожаловал сюда, и нам не удалось бы посидеть спокойно…
— Ты возблагодари аллаха за то, что он помог тебе вырваться из рук этого захватчика!
— Поверь, Моммы, нелегко это было…
Артык, проделавший неблизкий путь, с особым наслаждением прихлебывал умело заваренный, хорошо настоявшийся чай.
Он и Моммы ничего пока не говорили о Бабалы и Аджап. Но чувствовали себя родственниками, и это придавало их беседе, их шуткам еще большую теплоту.
Знакомы же они были давно, еще с тридцатого года. Моммы Мерген учительствовал тогда в местности, носящей имя Кырк-куи[9].
Вокруг простиралась дикая пустыня, где бесчинствовали басмаческие банды, и чтобы работать в этой обстановке учителем, требовалась немалая отвага. Враги советской власти распускали злостные слухи, будто учителя навязывают ребятам русские обычаи, развращают их, растят из них безбожников, «гяуров». Науськиваемые муллами и баями басмачи поджигали школы, зверски расправлялись с учителями.
Дошла очередь и до Моммы Мергена. Как-то вечером, когда он возвращался из школы домой, позади послышался топот копыт. Это басмачи налетели на аул. В первую очередь они спалили школу и бросились искать учителя. Не имея возможности ни спастись бегством, ни оказать сопротивление бандитам, Моммы забрался под старое верблюжье седло, валявшееся в поле.
Его все равно бы обнаружили, но, к счастью, вовремя подоспел отряд Артыка Бабалы. Внезапным наскоком он выбил басмачей из аула, многие бандиты были уничтожены, а их главарь взят в плен.
Тогда-то и встретились впервые Артык Бабалы и Моммы Мерген. Их дружба родилась в огне боя.
И сейчас, за чаем, Моммы предался воспоминаниям:
— До конца жизни не забыть мне той ночи, Артык… Как будто вчера это было: черная кибитка, где помещалась школа, объята пламенем, густой дым поднимается к небу, вооруженные дикари бросают в огонь учебники, а я, скорчившись, лежу под верблюжьим седлом и чуть не плачу от ненависти и бессилия…
— Ты бы должен был оставить это седло на память, ведь оно спасло тебе жизнь,
— Э, нет, своим спасением я обязан не седлу, а храбрым конникам Артыка Бабалы. Он же, целый и невредимый, сидит рядом со мной… Этакой памятной реликвией, которую, слава богу, сохранила судьба.
— Ну, не такой уж «невредимый». В ту ночь шальная пуля рикошетом ужалила меня в бедро. Пришлось мне снять штаны и перевязать рану кальсонами…
— Я и не знал об этом!
— И никто не знал, я уж постарался, чтоб вы ничего не заметили. Рана-то была не слишком почетная… А, ладно об этом. Слушай, а я тебе ни разу не рассказывал, что потом с нами было?
— Ты не очень балуешь своих друзей занимательными историями.
— Я ведь не писатель. Да… Спустя месяц после того, как я нашел тебя под верблюжьим седлом, я и сам чуть не превратился в верблюда. Преследуя басмачей, забрались мы далеко в пустыню. Связь с другими отрядами оборвалась, оказались мы в полной изоляции — от всего, кроме солнца. Ну, оно дало нам жару!.. Песок так накалился, что яйцо можно было испечь. Ну, и у нас внутри все пересохло, в животах и глотках будто костры горели. Скоро опустели и бурдюки с водой, лежавшие в хурджинах, и фляжки. Мы так обессилели от зноя и жажды, что с трудом удерживались в седлах. Кони еле брели по песку, с боков стекала белая пена, высунутые языки висели, как тряпки. Казалось, толкни какого коня пальцем — он тут же замертво рухнет на землю. Тяжелый это был переход… Проводник наш, тоже совсем измученный, уверял, что в низине Готур есть два колодца с пресной водой. Только надежда на эту воду нас и поддерживала. Наконец доплелись мы до этих колодцев. Да… И в отчаянии убедились, что они засыпаны басмачами!
— Вай, что же дальше было? — в нетерпении воскликнул Моммы.
Артык терпеть не мог, когда его перебивали. Взяв пиалу, он отхлебнул чай, произнес нарочито бесстрастным тоном:
— А что дальше? Все.
Моммы, однако, хорошо знал Артыка. Знал, что, если примется его уговаривать, тот начнет ломаться еще больше. Поэтому, приняв безразличный вид, он потянулся за газетой, но Артык, не привыкший останавливаться на полпути, примирительно произнес:
— Ладно, Моммы, считай, что ты меня одолел. Слушай дальше. Колодцы, значит, засыпаны, воды нет и не предвидится, люди и кони совсем выбились из сил. Веселое, в общем, положение. Вокруг — ни кустика. Солнце жарит вовсю. Ребята мои повалились прямо на песок, и кони легли, стали в беспамятстве лизать песок пересохшими языками. Появись тогда хоть двое басмачей, нам бы всем — каюк. Весь мой отряд можно было взять голыми руками. На что уж я выносливый, уж что только не вытерпел на своем веку — и то чуть было не помешался от жажды. Все мое существо, каждая жилка молили: воды!.. Понял я тогда по-настоящему, что значит безводье. У меня не только во рту — даже в носу все ссохлось! Последним усилием воли я убеждал себя: пока не остановится дыхание — ты не сойдешь с коня, не выпустишь из рук оружие! Но как знать, если бы в то время кто-нибудь показал мне миску с водой, я, возможно, сам отдал бы ему и повод Мелегуша, и свою пятизарядку…