Фабье усмехнулся.
– Ну, не домой же! Об этом и не мечтай!
Внезапно у Фаддея все почернело перед глазами.
Мешком опустился на дно телеги.
– Сколько… сколько дней с битвы-то прошло? – выдавил вымученно.
– Неделя, – отозвался Фабье. – Ровнехонько неделя.
Булгарину стало страшно.
– А… а Дижу… жив?
– Дижу? – изумленно протянул Фабье, на миг отпуская поводья из перевязанной руки, – жив ли? Э-э, мальчик мой, да ты и впрямь ничего не помнишь! Да только благодаря Дижу ты в телеге этой трясешься! Я собственными глазами видел, как он тебя из-под обстрела утаскивал. Единственный раненный, которого с поля боя вынесли. Все остальные там… остались.
И Фабье смолк.
Булгарин прикрыл глаза. Хватит пока с него услышанного. Все это еще переварить надобно. В голове все вращалось, крутилось бешено, как будто кто-то гигантским черпаком мозги ему перемешивал. Фаддей схватился за голову. Верно, его все еще лихорадит.
Но уж бреду жуткому, кошмарному он больше не поддастся, хватит. Фаддей силой заставил себя открыть глаза и взглянуть на небо.
Дижу спас ему жизнь…
Внезапно телега замерла.
– Лезь-ко ты ко мне, – раздался голос Фабье. – На сие точно глянуть следует. Москва.
Москва? У Фаддея перехватило дыхание. Неужто судьба и впрямь столь коварна, что вот так его домой возвращает?!
Море красных и черных крыш раскинулось вдали, маковки церквей, такое все родное. Господи, и он сюда врагом из пустыни смерти подползает…
– Москва, – тихо прошептал Фабье, словно и ему сердце та же боль сдавила.
Фаддей сполз на дно телеги. Враг в городе родном, враг. И с ужасом понял, что совесть его молчит, не укоряет более. Враг? Ну, и ладно, что враг.
Уж слишком близко к смерти он в последнее время притиснулся и выжил при этом, а остальное и не важно уже. Никогда более ему прежним не стать. Никогда.
Но он хотел жить. Жить любой ценой.
Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу:
«…В тот день, когда началось великое Бородинское сражение, явился к императору Наполеону замоскворецкий купец. Ни имени его, ни фамилии никто не ведал. Но, к вящему изумлению адъютантов, Буонапарте его тотчас же принял, как увидел.
Купец сей довольно бойко говорил по-французски, так что толмач не понадобился. О чем шел разговор императора с безвестным купцом, неведомо. Только несколько слов Буонапарте слышно было: «…отыскать любой ценой… Переверни весь город, перерой всю землю, но чтоб через два дня они были у меня…»
Буонапарте напрасно прождал на Поклонной горе делегацию московских горожан с ключами от Первопрестольной. И таинственного агента тоже напрасно ждал.
Едва только француз вошел в Москву, кинулись искать пропавшего купца. Создали даже специальный поисковый отряд из русских предателей и французов, что служили в России до войны гувернерами, поварами да учителями.
И нашли похожего по описанию человека… повешенного или же повесившегося на осине в одном из дворов Замоскворечья. Ничего при том человеке обнаружено не было. Только в сжатом кулаке у него был обрывок старой рукописи со словами: «… ище и кара…». Скорей всего, Буонапарте хочет к тайной библиотеке государя московского Иоанна Васильевича прозванием Грозный подобраться…»
…Со стороны Москва-реки порывами налетал душный, влажный и тяжелый ветер, и жара, беспощадно плавившая все живое, повергая даже самые холодные головы в отупляющую, сонную апатию, захлестнула захваченный город. Птицы носились с резкими, тревожными криками, отчего Фаддей, одиноко лежавший на песке, вздрагивал, и его тонкие пальцы с досадой и раздражением до хруста стискивали сухие, до времени опавшие листья. Мелкие волны реки, докатываясь до горячего песка и захватывая пожелтевшую от небывалой жары траву, ленивыми сонными наплывами подкрадывались к Булгарину, заигрывая с ним, пытаясь, как ласковая кошка, лизнуть его пальцы и быстро убежать, чтобы через секунду напасть снова.
Полуобнаженный Булгарин, закинув руку за голову, лежал в кружевной тени прибрежных ив и, щурясь на солнце, задумчиво смотрел на проплывавшие по небу причудливые облака, ловя горячими пальцами волны Москва-реки и покусывая пожухлую травинку. Его светлые волосы в беспорядке рассыпались по песку, несколько выгоревших добела прядей прилипли к взмокшему лбу. Облака играли с Фаддеем в призрачную, обманную игру, поминутно изменяя форму, то прячась друг за друга, то норовя обогнать, обойти, толкнуть мягкой белой лапкой проплывающего мимо пушистого соседа, и Булгарин тихонько рассмеялся и чуть приподнял голову, разглядев в небе огромного сфинкса с мощными когтистыми лапами, летящего неудержимо за диковинной птицей с изогнутым клювом. А вот амазонка, грациозная, сущая богиня Диана-охотница, с пышной развевающейся гривой, промчалась мимо сфинкса на белоснежном скакуне-облаке, и Фаддей уже с трудом отличал сон от яви. Веки, вмиг налившиеся свинцовой тяжестью, слипались, и в его воображении величественно проплывала на коне Полина, улыбаясь загадочной, чуть вызывающей улыбкой…
– Бу-у-улгарин! Ну, где ты там? – голос Дижу вывел его из оцепенения, и Фаддей медленно и с преогромной неохотой повернул голову. «Так, понятно, Дижу, Жан, Оноре, Фабье… Опять им нечем заняться, сейчас начнут звать в карты играть», – лениво подумал Фаддей, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
– Ну, что, негодяи? – откликнулся он, подходя к камерадам. – Купаться?
Однако хитрая загорелая физиономия лейтенанта Фабье, утверждавшего, что он морозо– и жароустойчив, красноречивейшим образом говорила о только что придуманной им очередной «невинной шалости».
– Искупаться, дорогой Фаддей, мы всегда успеем. А не сыграть ли нам в карты… на раздевание?
Оноре с Жаном громко заржали, глядя на изумленное лицо Булгарина.
– Да чего ты, Булгарин, как барышня кисейная? Ты бы еще спросил: «А зачем?», честное слово! Давайте так – каждый проигравший снимает с себя по одной вещи, а последнему оставшемуся придется до обеда голым кататься верхом вдоль Москва-реки… И чтоб не прятаться, всем понятно?
– Да ну тебя к черту, Фабье, – заявил капрал Оноре. – Вечно ты какую-нибудь пакость выдумаешь – нет бы книжку почитать! Вспомнить о том, что ты у нас поклонник Руссо!
– Вот я и вспомнил, – разулыбался лейтенант. – Я за естественность во всем! Назад – к природе! Голяком к ней всегда ближе!
Дружный гогот загибающихся от смеха камерадов не нуждался в более развернутом ответе, и Оноре стал сдавать карты.
Лейтенант Фабье настолько увлекся своей затеей, что даже о разницах в чинах позабыл. Его приверженность идеям Руссо вызывала в батальоне бесчисленные и далеко не всегда пристойные шуточки среди офицеров. Украдкой про него говаривали в батальоне, что будто бы он вступил в масонскую ложу и увлекается изучением символики, собирая эскизы старинных и современных масонских печатей. Но сие он мог позволить себе лишь в мирное время, а сейчас – война. Вспомнив о ней, Фаддей тихо вздохнул. Ведь как враг в Москву вошел. А к врагам спрос особый…
– А мы вас вот так!
– Бью!
– А мы вот дамочку вашу убьем, светлая ей память!
– Ха-ха-ха, Дижу, снимай мундирчик! Ну, началоо-о-сь…
Оноре, больше всех оравший и требовавший соблюдения правил игры, в изнеможении повалился на траву, страшно довольный. Он вышел первым и теперь с явным злорадством наблюдал за тем, как его камерады, нимало не смущаясь, снимают с себя исподнее.
– Туз! О как! Что скажете, лейтенант?
– Не нужно оваций – ваша радость слишком преждевременна, мон ами…
– А мы вас сверху шестерочкой козырной…
– Рано радоваться! Чего скалишься, Дижу?
– А козыри-то все уж вышли —нету больше…
– А, ч-черт!..
– Все, Булгарин! Раздевайся, мон ами, и не надо рыдать – не везет в картах, повезет в любви…
Фаддей, с головой накрывшись скинутым мундиром, хохотал до слез, пытаясь уползти в сторону и удрать, делая вид, что рыдает, и норовил при этом посильнее пнуть в зад негодного лейтенанта Фабье вытянутой босой ногой. Фабье в ответ двинул ему коленкой по тому же месту, завязалась смешная дружеская потасовка, в которой уже невозможно было понять, кто кого лупит и по каким таким частям тела.
– Булгарин, отстань, merde!
– Ох, не плачьте, дорогой Булгарин…
– Жан, пошел к черту!
– Да раздевай же его, и дело с концом! Ну, что ты вцепился в свои портки, Фаддей? Ну, иди, зайка, Бонапарту пожалуйся – они, сволочи, грязно домогались и покушались на мою невинность! О-о-о, да что ж ты делаешь, мерзавец эдакой, – там же мягкое место…
– Угу, лейтенант. Сейчас я тебе устрою – и другое вряд ли твердым станет!
– Да ты, я погляжу, сущий террибль! Слезь с меня, медведь! Что ж ты делаешь-то?.. Да пусти же ты, черт бы тебя, пусти, Фаддей, не нада-а-а!.. А-а-а-а…
Булгарин, отряхнув руки, с удовольствием пихнул Фабье в воду, и теперь компания камерадов с хохотом наблюдала за отчаянными попытками лейтенанта, охающего и потирающего ушибленный зад, забраться на крутой склон.
– Да, чтоб тебя… – орал Фабье. – Уговор дороже денег – давай, раздевайся догола, мон шер, и чеши по берегу на кобыле! Держи его, Дижу, – удерет, ей-богу!.. Да не брыкайся же ты, черт!
…А потом все четверо, зачарованно ахнув, с завистью провожали глазами медленно покачивавшуюся в седле изящную фигуру Булгарина с дымящейся трубочкой Дижу в руке. Его тонкая, прямая спина, чуть покрытая золотистым загаром, широкие мускулистые плечи и сверкающие на солнце золотом волосы делали его похожим на сказочного фавна, привидевшегося в сонном полуденном мареве насмешливым камерадам из Великой Армии… Дижу вдруг мучительно покраснел и отвернулся в сторону, низко склонив черноволосую голову. Полуобернувшись, без тени смущения, с нескрываемо самодовольной улыбкой на губах, Булгарин грациозно помахал им рукой и хлестнул кобылку. Гордо пройдясь вокруг берега, погнал ее в воду, совершенно забыв, в каком он сейчас виде катается верхом. Через пару минут прямо на коне въехал в теплую, прозрачную воду, нарочно брызгаясь и смеясь. Кобылка с удовольствием затрясла мордой, поняв намерения всадника, и вместе они представляли собой удивительно красивое зрелище, которое определенно вызвало бы восторг у любого художника, окажись он случайно свидетелем этой сцены…