– Откройте ворота! – крикнул полковник, заметив испуганные лица девушек. – В этом доме мятежники, и я пришел их арестовать.
В эту минуту Карпентер откинул засов, и двор заполнили красные мундиры. Пенраддок подошел к старику-дворецкому и положил тяжелую руку ему на плечо.
– Мне известно, что прошлой ночью в дом твоей хозяйки явились чужие, – произнес он внушительно, но без гнева. – В твоих интересах быть со мной откровенным, приятель. Итак?
Дворецкий задрожал.
– Сэр… сэр… – бормотал он, заикаясь.
– Пойдем, дружище, – пригласил полковник. – Раз уж я знаю, что они здесь, давай скорей покончим с этим делом. Покажи, где они спрятаны, если хочешь спасти свою шею от петли.
Этого оказалось достаточно. Малодушие дворецкого отняло у беглецов последние шансы – под жестким взглядом полковника Карпентер мигом выложил все, что ему было известно.
– Умоляю вас, сэр, не выдавайте меня миледи, – хныкал он, плетясь к сараю, где скрывались Данн и Хикс. Стыд в его душе боролся со страхом. – Смилуйтесь, сэр…
Полковник лишь отмахнулся от него, как от назойливой мухи, распахнул дверь и указал солдатам на кучу мешков, под которыми, едва дыша, затаились его жертвы. Но когда их вытащили, он резко обернулся к дрожащему Карпентеру.
– Здесь только двое! – крикнул полковник. – Где третий? Я знаю, что ночью сюда явились три негодяя. Не вздумай вилять, старый мошенник. Куда ты девал третьего?
– Клянусь Богом, сэр, я понятия не имею, где он, – весь сжавшись, плаксиво пролепетал дворецкий.
Пенраддок повернулся к своим людям:
– Начинайте обыск!
Начался погром. Солдаты, грохоча сапогами, обходили комнату за комнатой. В поисках тайников они колотили прикладами по деревянным стенам, не колеблясь вонзали штыки в те места, которые казались им подозрительными. Содержимое шкафов и сундуков вываливалось на пол, а большое зеркало со звоном разлетелось на тысячу осколков. Сержант приказал выломать несколько половиц – ему показалось, что под ними пустота. Впрочем, усердие бравых вояк было не вполне бескорыстным: вещи, мало-мальски представлявшие ценность, моментально исчезали в их бездонных карманах.
Леди Лайл не вмешивалась в происходящее, и только когда бесчинства солдат достигли высшей точки, она стала в дверях, опираясь на свою неизменную трость, и устремила взгляд на торжествующего полковника. Но даже сейчас в ее выцветших глазах было не возмущение, а лишь сдержанный упрек. Скрывая волнение за легкой насмешливостью, леди обратилась к мстителю в красном мундире:
– Вы не изволили меня предупредить, сэр, что мой дом отдан вам на разграбление.
Сняв свою украшенную плюмажем треуголку, полковник церемонно поклонился хозяйке Мойлскорта.
– Я действую именем короля, – ответил он.
– Король, – возразила она, – мог приказать вам обыскать мой дом, но не громить и не грабить его. Ваши люди ведут себя, как разбойники.
Пенраддок пожал плечами.
– Они ведут себя, как солдаты. И вы не вправе ожидать от них хороших манер после того, как сами преступили закон, пряча у себя мятежников, врагов короля.
– Это неправда, – упрямо произнесла леди Алиса. – Я не знаю ни о каких врагах короля.
Полковник, глядя на нее с высоты своего роста, усмехнулся. Она была такой маленькой, тщедушной и старой, что, казалось бы, одна ее внешность должна была исключить всякую мысль о мести. Но полковник Пенраддок думал иначе.
– Двое из них – пресвитерианец Хикс и мошенник Данн – уже схвачены нами. Не пытайтесь провести меня, леди Лайл. Пожалейте себя. Мне известно, что в доме прячется еще один человек. Выдайте его, и вы будете избавлены от дальнейших хлопот.
Она посмотрела ему в глаза и неожиданно улыбнулась в ответ.
– Я не понимаю вас, полковник, и боюсь, что ничем не смогу вам помочь.
Пенраддок побагровел.
– В таком случае, миледи, обыск будет продолжен… – начал он, но в эту минуту раздался крик из соседней комнаты, возвестивший, что все кончено. Перемазанный сажей Нелторп извивался в руках дюжих солдат – его вытащили из каминной трубы, где он пытался найти спасение.
Через месяц, 27 августа, леди Алиса Лайл предстала перед судом в Винчестере по обвинению в государственной измене.
Секретарь огласил заключение королевского прокурора. В нем говорилось, что леди Лайл, действуя тайно и злонамеренно, нарушила свой верноподданнический долг, оказав поддержку и предоставив укрытие Джону Хиксу – заведомому изменнику, поднявшему оружие против короля.
Такое начало не предвещало ничего хорошего, но маленькая седовласая дама в скромном сером платье безмятежно рассматривала лорда-председателя Джефрейса и четырех судей по обе стороны от него. Она не сомневалась, что будет оправдана. Обвинительный приговор за акт христианского милосердия казался ей делом совершенно немыслимым. К тому же наружность лорда Джефрейса внушала наивной старушке дополнительную надежду. Его бледное лицо, оттененное пурпурной мантией, подбитой горностаем, выглядело красивым и одухотворенным, а в больших глазах читались сострадание и ум – так, во всяком случае, казалось миледи. Она не догадывалась, что томный вид председателя суда объяснялся двумя прозаическими причинами – вчерашней попойкой и неизлечимой болезнью. Джефрейс был обречен, знал об этом и мстил всему миру, неуклонно приговаривая к смерти всех, кого только мог.
Заседание продолжалось. Королевский прокурор обратился с речью к присяжным, и леди Лайл, к своему изумлению, услышала, что она всегда оставалась тайной противницей законной власти и сочувствовала заговору Монмута. Нелепость этого утверждения возмутила ее. Процесс проходил без участия адвоката, и старой даме предстояло собственными силами защищать свою жизнь, состязаясь с целой бандой прожженных крючкотворов. Впрочем, сама она считала, что дело идет не о жизни, а лишь о ее добром имени.
– Милорд, – не выдержала леди Алиса, при упоминании о Монмуте, – я всей душой осуждаю этот мятеж, как и любая женщина в Англии!
Джефрейс подался вперед, протестующе замахав рукой.
– Миссис Лайл, мы должны соблюдать общепринятую судебную процедуру. Вам будет предоставлено слово для оправдания, и тогда вы изложите присяжным все, что сочтете необходимым. Милостью Всевышнего правосудие в нашей стране нелицеприятно, и суд его величества не отступает от принципов справедливости. А что касается вашего заявления, то я, разумеется, от всего сердца молю Господа, чтобы вы оказались невиновной.
Мягкий тон и благочестивые выражения лорда-председателя произвели на леди Алису самое благоприятное впечатление. Успокоенная, она опустилась на скамью, решив запастись терпением.
Суд приступил к допросу свидетелей. Первым был вызван Данн. Вытягивая каждое слово, его заставили рассказать о том, как он с ведома и согласия миледи проводил к ее дому двух беглецов. В зале воцарилась напряженная тишина.
– Была ли, по вашему мнению, обвиняемая Алиса Лайл знакома ранее с изменником Хиксом? – задал вопрос один из судей.
– Точно не знаю, ваша светлость, – проговорил Данн, пытаясь сообразить, какой ответ был бы ему выгоднее.
Повернувшись в кресле, лорд Джефрейс впился в свидетеля пронизывающим взглядом.
– Значит, вы утверждаете, будто по одному вашему слову леди Лайл приглашает к себе в дом совершенно незнакомых людей? Разве Мойлскорт – гостиница? Здесь собрались не одни глупцы, мистер Данн, и я советую вам быть осторожнее. Возможно, суду известно куда больше, чем вы полагаете. – И насмешка в голосе председателя сменилась неприкрытой угрозой.
Данн затрясся.
– Милорд, я говорю правду, клянусь вам!
Но взгляд и речь судьи уже обрели прежнее добродушие.
– Очень рад это слышать, мистер Данн. Я только прошу вас быть повнимательнее. Нет ничего лучше чистой, голой правды, и нет ничего отвратительнее разукрашенной лжи. Ну-с, а теперь вернемся к вашим показаниям. Продолжайте.
Однако пекарю совсем не хотелось продолжать. Охваченный страхом, он начал врать напропалую, не заботясь даже о видимости правдоподобия своих показаний. А когда один из судей поинтересовался, чем объясняется проявленное свидетелем участие к делам незнакомых людей, тот ответил, что действовал из человеколюбия, но беглецы обманули его, притворившись, будто желают скрыться от жестокого кредитора, грозящего им тюрьмой.
Пурпурная мантия всколыхнулась.
– Уж не думаете ли вы, сэр, что суд введут в заблуждение ваши бесстыдные увертки? – осведомился Джефрейс, и в голосе его вновь зазвучал металл. – А ну-ка, скажите, чем вы зарабатываете на жизнь?
– Я… я пекарь, милорд, – пробормотал несчастный.
– Вы, насколько я понял, так сердобольны, что, надо полагать, весь испеченный хлеб отдаете почти даром. И вы, конечно, работаете даже по воскресеньям, не правда ли?[35]
– Нет, что вы, милорд, никогда! – с жаром воскликнул Данн, на этот раз вовремя почуяв ловушку в вопросе судьи.
– Уж очень вы щепетильны в религиозных вопросах, сэр, – язвительно заметил Джефрейс. – Правда, вы находите возможным оказывать по воскресеньям услуги изменникам, но это для вас, по-видимому, не труд, а отдых!
Тут председатель хватил через край. Вконец запуганный, Данн окончательно потерял голову и уже не мог сообразить, чего добиваются от него грозные судьи. Он отчаянно изворачивался, отрицал очевидные факты и под конец замолк, беспомощно озираясь по сторонам. Новые вопросы исторгали из него лишь невнятное бормотание. И судьям, и присяжным успели надоесть бессвязные выдумки хлебопека.
– Джентльмены, думаю, с этим мошенником все ясно. Сами видите, с кем приходится иметь дело. Такой родную мать продаст за полкроны, не то что короля. Турок, и тот может с большим основанием рассчитывать на вечное блаженство, чем подобный христианин.
И Джефрейс, отпустив напоследок в его адрес несколько замечаний личного характера (столь энергичных и выразительных, что секретарь не решился занести их в протокол суда), приказал пока увести свидетеля и пригласить следующего.