х и крови должна она будет искупить свое немилосердие: очень скоро она пожнет его горькие плоды.
Сен-Жюст[68], один из выдающихся ораторов в парламенте, апостол ясных идей, получивших свое полное осуществление в революции, выразил общественное мнение следующими словами:
— Великое и радостное событие! Кардинал и королева замешаны в подделке и мошенничестве! Грязь на кардинальском жезле и на королевском скипетре! Какой триумф идей свободы!
На судебном разбирательстве, происходившем в парламенте, мадам де ла Мотт, человек по имени Рето де Вийет, тот, кто подделал подпись королевы и выдавал себя за Декло, и мадемуазель д’Олива, использовавшая свое поразительное сходство с королевой, чтобы выдать себя за нее в роще Венеры, были признаны виновными и арестованы. Но ожерелье так и не было возвращено.
Оно было разобрано, и часть бриллиантов уже продана.
Остальные были проданы в Лондоне капитаном де ла Моттом, который с этой целью уехал в Англию и благоразумно не вернулся оттуда.
Кардинал был оправдан под приветственные возгласы публики, что вызвало раздражение и досаду королевы[69].
Его влиятельное семейство, духовенство Франции и простой народ, среди которого он всегда был популярен, энергично выступили в его защиту. И случилось так, что тот человек, которого королева хотела погубить, остался единственным из всех, замешанных в этом деле, кто не пострадал. Враждебность королевы к кардиналу обернулась враждебностью его друзей во всех слоях общества к королеве. По всей Европе ходили порочащие ее пасквили.
Считали, что она гораздо больше замешана в этом грязном деле, чем удалось установить. Утверждали, будто мадам де ла Мотт стала невинной жертвой, а предстать перед судом должна была королева, и только королевский сан позволил ей выйти сухой из воды.
Теперь представьте, какое оружие было вложено в руки людей с новыми идеями свободы — людей, страстно обличавших продажность системы, которую они стремились разрушить.
Мария-Антуанетта должна была предвидеть это. Но ее ослепили ненависть и стремление во что бы то ни стало заставить Рогана заплатить за язвительную шпильку, направленную против ее матери. Она могла бы уберечь себя от многих бед, если бы в свое время спасла Рогана.
Эхо этих событий никогда не переставало звучать в ушах Марии-Антуанетты. Оно сопровождало ее, когда восемь лет спустя она шла на суд революционного трибунала.
Оно провожало ее до самого эшафота, доски которого были сколочены в символическом смысле не без ее собственного участия[70].
VIII. НОЧЬ УЖАСАНародный представитель Карье и нантские утопленники
Революционный комитет города Нанта, усиленный представителями властей департамента и несколькими членами Народного собрания, заседал в величественном зале дворца Комте, еще сохранявшего остатки былого, дореспубликанского великолепия. Гулен — присяжный поверенный и председатель комитета, человек хрупкого телосложения, элегантный, с очень выразительным лицом; Гранмазон — мастер по строительству оград, некогда знатный горожанин, со свирепым взглядом и настороженной физиономией; Минье — в прошлом епископ, ставший ныне директором департамента; Пьер Шо — разорившийся торговец; Форже — оборванец и негодяй, неряшливый и взлохмаченный. Они и еще около трех десятков человек, каких можно встретить на каждом углу.
Стоял декабрь, в зале было холодно и сыро; в свете желтых лампад было видно, что сбившимся в тесную кучку людям явно не по себе.
Внезапно двери распахнулись, и дворецкий громко провозгласил:
— Народный представитель Жан-Батист Карье!
И он вошел быстрым шагом. Это был человек среднего роста, он выглядел болезненно и в то же время изысканно.
У него было тонкое удлиненное лицо землистого оттенка, на котором выделялись нос с горбинкой, крупный рот и дугообразные брови. Глубоко посаженные глаза грозно поблескивали, а тусклые черные волосы не были ни заплетены в косички, ни перевязаны ленточкой. Карье был закутан в плащ для верховой езды бутылочного цвета, богато отороченный мехом. Полы плаща касались ботфорт, а громадный поднятый воротник почти доставал до полей круглой шляпы. Под плащом виднелся трехцветный пояс, символизирующий республиканский стяг. Уши Карье украшали золотые серьги.
Так выглядел тридцатипятилетний представитель Конвента и армии на западе, которого благочестивые родители прочили в священнослужители. Он уже месяц находился в Нанте, куда его направили для устранения неугодных.
Он подошел к свободному стулу, предназначенному для главы расположившегося полукругом собрания. Положив на спинку стула хрупкую руку, он окинул собравшихся презрительным, уничтожающим взглядом; губы его искривились в усмешке, полной желчи. Его взгляд был жестким и угрожающим и настолько не вязался с болезненным обликом тщедушного Карье, что многие из сидевших в зале бравых молодцов не на шутку испугались.
Внезапно он разразился пылкой речью. Голос его звучал резко и временами визгливо:
— Не знаю, каким образом, но случилось так, что за все время, пока я в Нанте, не было дня, когда бы вы не давали мне повода для недовольства вами. Я созвал вас, чтобы вы сами могли оправдаться за свою тупость.
С этими словами он упал на стул, плотнее запахнувшись в свой плащ с меховой оторочкой.
— Ну, я вас слушаю! — прошипел Карье.
Минье, этот епископ, лишенный сана, но сохранивший представительный вид и некоторую елейность речи, с почтением попросил представителя Конвента выразиться точнее. Эта мольба вывела Карье из себя: вспыльчивость народного представителя была притчей во языцех.
— Куда уж точнее! — взвизгнул он. Глаза его сверкали, лицо исказилось гримасами. — Да есть ли в вашем грязном городе хоть что-то дельное? Все ни к черту! Вы не выполнили свой долг и не снабдили как следует армию Веньи. Анже пал, и теперь бандиты угрожают самому Нанту! В городе нужда во всем, распространяется мор.
Люди падают прямо на улицах, тиф опустошает тюрьмы.
А вы, о Господи, вы хотите, чтобы я выражался яснее!
Что ж, я буду точен и назову вам подлинных виновников.
Все это из-за вашего бездарного правления. Вы мните себя вождями? Вы... — Тут он перешел на непечатную брань. — Я явился сюда, чтобы вытрясти из вас эту дремоту, и, клянусь Господом, я ее из вас вытрясу, даже если придется снести кое-кому головы с плеч!
Члены комитета затряслись от холодного страха, в который их поверг дикий блеск этих запавших глаз.
— Ну! — рявкнул Карье после долгого молчания. — Вы что, не только идиоты, но еще и глухонемые?
Лишь у головореза Форже достало смелости ответить ему:Я уж сообщил Народному собранию, что если механизм работает со сбоями, то лишь в силу нежелания гражданина Карье советоваться с городскими властями.
— Ты им так сказал? Ты, гнусный лжец! — взвизгнул Карье. — А не для того ли я здесь, чтобы совещаться с вами? Разве не приехал бы я раньше, предложи вы мне это сделать? Но нет, вы сидели сложа руки, пока я по собственному почину не прибыл в Нант, чтобы заявить вашим дерьмовым властям, что они губят город!
Гулен, хрупкий и элегантный Гулен, встал на ноги, чтобы успокоить его.
— Народный представитель, мы признаем, что все сказанное вами верно. Произошло недоразумение. Мы не осмелились вызвать сюда высокого представителя священного народа. Мы должны были ждать, пока вам самому не заблагорассудится приехать к нам, и теперь, после вашего заявления, более не существует причин, по которым механизм должен давать сбои. Ошибки, о которых вы говорили, увы, имеют место, но корни их не столь глубоки, чтобы мы, трудясь под вашим руководством и следуя вашим советам, не могли выкорчевать их, дабы сделать почву еще более плодородной под воздействием живительных струй свободы.
Смягчившись, Карье пробормотал нечто одобрительное.
— Хорошо сказано, гражданин Гулен. Удобрение, в котором столь нуждается почва, — кровь, черная кровь аристократов и федералистов[71]. И я могу обещать от имени великого народа, что этого удобрения будет вдоволь.
Собрание взорвалось рукоплесканиями, вволю потешив тщеславие Карье. Он поднялся, выразил признательность за понимание и, раскрыв объятия, попросил председателя подойти к нему, чтобы принять братский поцелуй. Потом они принялись судить да рядить, как исправить положение, побороть голод и болезни. По мнению Карье, существовал только один путь к цели — сокращение числа ртов, которые надо было кормить. Нужно уничтожить всех больных. Это — кратчайший, решительный путь, пойти которым отважутся лишь люди, не боящиеся ответственности.
В тот же день шестерым узникам тюрьмы Буффе был вынесен смертный приговор за попытку к бегству.
— Откуда мы знаем, — спросил Карье, — что виновных только шестеро? А может, вина лежит на всех заключенных Буффе? Узники поражены болезнью, которой заражают и патриотов Нанта. Они едят хлеб, а его мало.
Честные патриоты тем временем голодают. Надо снести головы всем этим проклятым свиньям! — Он распалился, воодушевленный собственным предложением. — Да, это будет полезный шаг. Поспешим же. Пусть кто-нибудь приведет председателя революционного трибунала!
Председателя привели. Это был знатный горожанин, юрист. Звали его Франсуа Фелиппес.
— Гражданин председатель, — приветствовал его Карье, — власти города Нанта обсудили весьма важные меры. Сегодня вы вынесли смертный приговор шестерым заключенным Буффе за попытку к бегству. Надо отсрочить исполнение приговора и распространить его на всех, кто сидит в Буффе.
Даже такой ревностный революционер, как Фелиппес, не утратил способности мыслить логически и благоговеть перед законом. Подобный приказ, да еще столь цинично высказанный, показался бы ему нелепым, если бы не был таким жестоким.