— Сапфира! — воскликнул он, завидев жену, и со стоном припал к ее груди.
Она ласково обняла его и усадила обратно на деревянный стул, с которого он вскочил при ее появлении.
Он схватился руками за голову. Умереть невиновным, стать жертвой несправедливости, судебной ошибки! Умереть таким молодым!
Слушая его бессвязную речь, она вздрагивала от страха и жалости к самой себе. Ей хотелось бы, чтобы он встретил смерть спокойнее. Подумав об этом, она высказала свою мысль вслух:
— Я могла спасти тебя, Филипп.
Приговоренный поднял искаженное, мертвенно-бледное лицо.
— Что ты сказала? — хрипло переспросил он. — Говоришь, могла спасти меня? Так что же... Почему?..
— Но какой ценой, мой милый! — всхлипнула она.
— Цена? Ты говоришь о цене? Но ведь речь идет о моей жизни и смерти! Этот Ринсольт требует наше состояние? Отдай ему все, и я буду жить...
— Разве я колебалась бы, если б речь шла о деньгах? — прервала его жена.
Пока она пересказывала свой разговор с комендантом, Филипп дрожал от гнева.
— Собака! Грязный германский пес! — пробормотал он сквозь зубы, когда она закончила.
— Теперь ты понимаешь, дорогой, — продолжала она прерывающимся голосом, — цена оказалась слишком высокой.
Ты возненавидел бы меня.
Однако Филипп повел себя совсем не так, как она ожидала. Отчаянная жажда жизни, известная только смертникам, диктовала ему свое.
— Как знать? — ответил он. — В наших обстоятельствах желания и доводы рассудка ничего не значат, и, может быть, жертва была бы оправданной...
И замолчал, все же устыдившись своих слов, вспомнив, что существует граница, которую честь мужчины не может переступать.
Его слова все еще звучали в ее ушах, когда она возвращалась домой. Той же ночью она отправилась к коменданту Зеландии.
Когда она пришла, Ринсольт ужинал. Не выходя из-за стола, он приказал впустить Сапфиру Данвельт.
— Да, мадам?
— Могу я поговорить с вами наедине?
Ее голос был ровным и спокойным, как и ее взгляд.
Он отослал всех своих людей, отпил большой глоток из кубка, стоявшего у локтя, вытер рот тыльной стороной ладони и уселся в свое высокое кресло, приготовившись слушать.
— Вчера, — сказала она, — вы обратились ко мне с предложением. Во всяком случае, мне так показалось.
На его лице отразилось удивление, но его сменила радость.
— Значит, так, мадам. Здесь я распоряжаюсь жизнью и смертью. Но в случае с вашим мужем я передаю власть вам. Одно слово — и я подпишу приказ, по которому он выйдет из тюрьмы еще до рассвета.
— Я пришла, чтобы сказать это слово, — ответила она.
Какое-то мгновение Ринсольт глядел на нее; его улыбка становилась все шире, на щеках вспыхнул румянец. Он вскочил, опрокинув кресло.
Со словами: «Черт побери!» — он обнял ее и прижал к себе ее трепещущее тело...
На другое утро, сразу после восхода солнца Сапфира уже стучалась в ворота Миддельбургской тюрьмы, судорожно сжимая в руке бумагу, подписанную комендантом.
— Приказ коменданта Зеландии об освобождении Филиппа Данвельта! — срывающимся от волнения голосом воскликнула она.
Тюремщик взглянул на бумагу, потом на лицо ее подательницы. Его губы сжались.
— Идемте, — сказал он и повел ее по мрачному коридору в камеру, где накануне она встречалась с мужем.
Тюремщик распахнул дверь, и Сапфира быстро вошла внутрь.
— Филипп! — вскрикнула она и запнулась на следующем слове...
Он лежал неподвижно на убогом тюфяке. Его сложенные руки покоились на груди, лицо было воскового оттенка, из-под полуприкрытых век глядели остекленевшие глаза.
Она подбежала к нему и, упав на колени, прикоснулась к телу.
— Мертв! — вскричала она и, стоя на коленях, обернулась к тюремщику, стоящему в дверях. — Мертв!
— Его повесили вечером, мадам, — тихо проговорил тот.
Она застонала и, лишившись чувств, упала на тело супруга.
Вечером она вновь пришла в Гравенхоф, чтобы встретиться с Ринсольтом. Ее впустили. Это была уже совсем другая женщина — с измученным, перекошенным страданием лицом, в котором не осталось и следа былой красоты. Подойдя к коменданту, она какое-то время смотрела на него молча, с неописуемой ненавистью во взгляде, потом заговорила, и в словах ее вылилась вся ненависть к нему.
Он выслушал ее, пожал плечами и снисходительно улыбнулся.
— Что обещал, то и сделал, — ответил он. — Я дал слово, что Данвельт выйдет из тюрьмы. Разве я не исполнил этого? Едва ли вам стоило рассчитывать на то, что я позволю ему мешать нашим с вами приятным свиданиям!
Она в ужасе отступила под его похотливым взглядом и убежала прочь, сопровождаемая его циничным хохотом.
Целую неделю после этого она сидела дома и размышляла, но настал день, когда в сопровождении слуг вышла на улицу в трауре и взошла на борт плоскодонной баржи, которая отправилась вверх по Шельде к Антверпену.
Конечной целью путешествия был Брюгге, но об этом она не сказала никому и выбрала самый длинный окольный путь. Из Антверпена баржа отправилась в Гент, откуда четыре крепкие фламандские лошади протащили ее по каналу в великолепный город, где размещался двор бургундских герцогов.
В блистательном, залитом июльским солнцем Брюгге кипела жизнь. В то время город был всемирной ярмаркой, центром мировой торговли. За его стенами размещались десятки иностранных торговых домов и не меньшее количество посольств иноземных государств. В течение одного дня здесь можно было услышать все языки мира.
Они звучали на широких оживленных улицах среди величественных зданий, каких вы не встретили бы в других европейских городах. В порт прибывали тяжело груженные торговые суда из Венеции, Генуи, Германии, из балтийских стран, из Константинополя и Англии, а на переполненных рынках толпились, покупая и продавая различный товар, ломбардцы и венецианцы, левантийцы, тевтоны[84] и саксонцы.
Миновал полдень, и огромная колокольня, возвышавшаяся над герцогским замком, отбрасывала тень на многолюдную площадь. Среди многоязычного гомона толпы выделялись звук рога и крики: «Герцог! Герцог!»
Показалась кавалькада примерно из сорока всадников, продвигавшихся медленным шагом. Это двор герцога возвращался в замок после охоты. Над толпой горожан воцарилась тишина. Народ почтительно расступился, и вместо человеческих голосов теперь слышался лишь стук копыт о булыжники, перезвон соколиных колокольчиков, лай охотничьих собак и звук того рога, который первым возвестил о прибытии герцога.
Это была пышная процессия: вельможи в шелках и бархате всевозможных оттенков и сапогах из тончайшей испанской кожи, дамы в нарядных головных уборах с развевающимися вуалями, в вышитых накидках, ниспадавших до брюха их лошадей в роскошной сбруе.
По обе стороны процессии шли конюхи и егеря и вели охотничьих собак.
Горожане вытянули шеи, и левантийский торговец заспорил с ломбардцем о том, сколько стоит все это великолепие. Затем появился сам юный герцог. Его черный камзол резко контрастировал с радужной пестротой окружения.
Он был невысок, но производил впечатление сильного человека благодаря прекрасному сложению. На худом загорелом лице выделялись живые глаза. Рядом с ним на белой лошади ехал юноша, одетый с ног до головы в шелк цвета пламени; его красивую золотоволосую голову покрывала островерхая черная бархатная шляпа, на левом запястье сидел сокол с колпачком на голове. За спиной юноши на черной ленте висела маленькая лютня. Он радостно смеялся, являя собой воплощение молодости и веселья.
Процессия медленно продвигалась по направлению к Принцессхофу, резиденции герцога. Кавалькада уже почти пересекла площадь, когда внезапно раздался женский голос, громкий и возбужденный:
— Я прошу справедливости, герцог Бургундии! Нарушены мои законные права!
Этот крик испугал вельможных всадников, на мгновение прервав их веселье.
Одетый в красное юноша, скакавший радом с герцогом, повернулся в седле посмотреть, кто это так жалобно кричит, и увидел Сапфиру Данвельт.
Она была в трауре, лицо ее закрывала черная вуаль, лишь подчеркивая красоту, которую немедленно оценил острый юношеский взгляд. По ее внешнему виду и количеству окружавших ее слуг молодой человек понял, что женщина богата; ее горестная мольба тронула его жизнерадостную поэтическую душу. Положив руку на плечо герцога, он слегка сжал его, и тот осадил коня.
— Чего ты просишь? — любезно спросил Карл.
— Справедливости! — только и ответила она, печально, но настойчиво.
— Надеюсь, твое желание будет исполнено, — серьезно ответил герцог, — но я не могу заниматься этим делом в седле, посреди улицы. Следуй за нами. — И ускакал вперед.
Она пошла за ним в Принцессхоф, сопровождаемая своими конюхами и служанкой Катариной. В большом зале замка ей пришлось подождать в толпе конюших и егерей, осушавших кубки, присланные им герцогом. Она стояла поодаль, погруженная в печальные размышления, и никто не обращал на нее внимания. Наконец камергер пригласил ее пройти к герцогу. Тот ждал ее в большой, но скромно обставленной комнате. На герцоге был черный с позолотой камзол, отороченный мехом. Он сидел в высоком дубовом кресле, обитом кожей. За его спиной стоял, приняв изящную ленивую позу, все тот же симпатичный юноша, одетый в красное, который только что скакал бок о бок с герцогом.
Сапфира рассказала потрясающую историю, стоя перед ними со сложенными руками, потупив взор. Слушая ее, герцог все больше и больше хмурился. Но в его взгляде читалось скорее недоверие, чем гнев.
— Ринсольт?! — воскликнул он, когда она закончила.
— Говоришь, это сделал Ринсольт?
В его голосе слышалось сомнение и ничего более.
Юноша, стоявший за спиной Карла, негромко рассмеялся и переменил позу.
— Ты удивлен? А разве можно было ожидать от тевтонской свиньи чего-то иного? Меня-то он не смог бы обмануть, ведь он...
— Помолчи, Арно! — коротко бросил герцог и обратился к женщине: — Это очень, очень тяжкое обвинение.