Днесь покидаю тебя.
Днесь выбрасываю все лишнее и остаюсь наг перед Великим Отцом, чтобы служить целям его.
Днесь передаю тебя другому пустым, как в день творения.
Без зависти и скорби, но с благодарностью,
Прощай, Бывалый.
Уже дрейфуя сквозь агентский оупен-спейс к лестнице с денежным деревом, Герман был остановлен запаренной Трушкиной.
– Герман, ты чего? Совсем, что ли? Я в шоке.
Безвольная и нелепая, она била хвостом.
– Все, Марина. Я больше не ваш.
– А текст для «Экстрим-объема»? Можешь хотя бы дописать?
– Я увольняюсь, понимаешь? – И затем победоносно: – Мне плевать на «Экстрим-объем».
Трушкина смотрела и переваривала. До нее доходило – медленно, но доходило, что сотрудник уходит из-под ее контроля. Наконец она сделала последнюю рефлекторную попытку задержать его:
– Мы что, даже не отметим?
– Нет.
Тогда трафик-менеджер порывисто прижалась к Герману.
– Герман, ты такой хороший. Такой добрый.
Третьяковский чувствовал это плоское сиротское тело и невольно ощутил сожаление.
– Мне тоже все надоело ужасно, – жаловалась Трушкина, пачкая слюной его белый мериносовый свитер. – Уволиться бы, сил никаких. Хочу в Крым, к маме.
От своих столов повставали и потянулись к прощавшимся агентские зомбяки: Лелик и Болик, дизайнеры Куприянов и Кошкина, арт-директор Барбаков, помятый копирайтер Глеб Фуко и стратег Митя Порываев. Вдали тенью прошла и помахала рукой Саша Борисовна Шишунова. Это была настоящая массовая сцена исхода Моисея из племени Израилева.
– Что же теперь с нами будет? – неожиданно спросила Кошкина, толстая девочка с розовыми волосами. – Раз последние столпы уходят.
– Правильно делаете, Герман Антонович, – максимально крепко пожимал ему руку Ваня.
– Ну, ты же быстро найдешь себе работу?
– Возвращайтесь, если что.
– Да нет, зачем ему такого желать? Уж лучше вы к нам, да, Герман? – грандиозно шутил Фуко. – Как там говорится… заезжайте к нам на Колыму?
– Ага, пишите письма.
– На свободу с чистой совестью.
– А нам тут на асаповских рудниках…
– До седых корней.
– Кхе-кхе.
Они все были в том возбужденном состоянии, в котором пребывают родственники покойного на похоронах.
Уже на пороге Пророк обернулся и, в последний раз окинув взглядом оупен-спейс агентства «ASAP», произнес про себя следующее:
«Мне грустно оставлять вас, овцы, без пастыря. Но я буду рядом. И вернусь, обещаю. Вернусь, чтобы вывести вас отсюда».
Он спустился по лестнице и ступень за ступенью сошел с крыльца, похожего на капитанский мостик.
В песчаных степях аравийской земли
Кусты толстяника росли,
Молились в той тени повстанцы,
Готовясь к бою с силой тьмы.
Без кулеров иссохли губы,
И Кошкина в лохмотьях потянулась было,
Чтоб сочный денежного дерева листок
Испить.
Глава отряда, Герман,
Остановил ее, сказав,
Что древо то мышьяк питает смертоносный,
Мол, рано нам еще о смерти думать,
Крепись,
Последний бой грядет, бой за свободу.
В дрожащем знойном воздухе мелькали
Слепящие в златых одеждах Роджер,
Закованная в латы Шишунова
И Патрик на свирепом кабане,
В руках ощеренной дубиной помавая,
Звал на расправу бедных беглецов.
За ними строй эккаунтов/клиентов
И призраки прошедших фокус-групп,
Мирьадами, сомкнувшись, ждал приказа.
Спокойно Герман речь держал перед отрядом:
«Лелик, Болик, Кошкина малышка
И пьющий пиво вечерами Глеб Фуко,
Вы правый фланг храните пуще жизни.
Художник Барбаков, что в раскадровки
Ушел вместо холстов батальных,
И ты, подавленный и бледный Порываев,
От брифов с раскаленной головой,
Вы отвечаете за то, что слева.
В арьергарде на провианте Трушкина,
Которой все еще доверья нет.
Со мною знаменосец Дима
И перебежчица Жульетта,
А также благородный Куприянов,
Который как-то чуть не выбросил экран,
Услышав, что его предать пытались,
Пересадив в то место, где халтура
Была бы всем видна.
Мы плотным кулаком
Ударим в их непрошибаемые стены!
Пускай
С Отцом Великим на устах в Валгаллу
Несутся наши души,
Никогда
Им волю не отнять и не уволить,
Ни хитростью и ни обманом,
Ни референсов стрелами,
Ни бесконечных комментарьев трескотней!
Вперед же за звездой восьмиконечной!
И вот мы с криками «Lo Deus volt!», как лава,
Несемся на щиты.
И вижу пред собой я,
Как Роджер сквозь забрало свой зрачок
Прикрыл, предвидя ужас предстоящей сечи…
– Антон? – Зоя Ильинична удивленно смотрела через приоткрытую дверь. Ее глаза с остреньким взглядом, все еще обведенные тутовым соком, стали похожи на пуговки мелкого грызуна, выглядывающего из-под лопушины. – Почему ты не в Питере?
– Нет. Тетя Зой… Я Герман.
– Герман?
– Да, ваш племянник. Может, все-таки откроете?
Она скрипнула дверью и отошла назад. В неподвижном воздухе прихожей царил ментол сердечных капель, оттененный гнилью, волглой одеждой и всем известным запахом старушки.
На ней была ночная рубашка, hand made свитер и пиджак с логотипом ГМИИ имени Пушкина, накинутый поверх всего, как бурка на джигита. Ноги украшала пара тапок с посеревшими кошачьими мордочками, старый подарок Третьяковского-старшего. От былой экстравагантности остался красный бант в горошек, висевший сбоку головы.
– Герман… – повторила Зоя Ильинична, жуя губами, словно пробуя слово на вкус. – Ну, проходи. – Она указала в сторону кухни. – А у меня Андрей бывает. Ты знаешь Андрея?
– Антон, наверно.
– Антон.
– Это мой отец.
– Да? – Она удивленно посмотрела на Германа. – Он мне ничего не говорил.
Мимо сложенных стопками вдоль стен коридора книг Зоя Ильинична пошаркала в кухню, где стоял круглый стол начала века с массивной резной ножкой и буфет, сверху донизу забитый какими-то коробочками с гомеопатией, ростками алоэ в стаканах с мутной водой, фотографиями репродукций Сикстинской капеллы, раскрытыми журналами «Искусствовед». В многочисленных нишах на полках умещались: египетский скарабей, сувенирый макет Колизея, блюдо с чеканкой в виде критского быка, бюст Петра Михайловича Третьякова, родственницей которого тетя Зоя себя ошибочно считала, а также гипсовая голова Венеры Милосской и много чего еще, привезенного из командирок, купленного по дороге, вынесенного на берег течением лет.
Тут и там помещались чашки с заплесневелой заваркой, грязные тарелки, блюда с засохшей едой, которой кормились затаившиеся при виде гостя мухи. Все поверхности покрывал толстый слой пыли.
Шустро поставив на стол треснутый чайник с горлышком, из которого торчала свернутая бумажка, сладко пахнувшую вазу с черствыми пряниками и прогорклыми шоколадками, графин с забродившим облепиховым соком, тетя указала Герману на табурет.
– Да я не хочу есть, теть Зой.
– Ну, хоть чуток.
«Боится, что не о чем будет поговорить», – с досадой подумал Герман.
– Вы уверены, что меня помните?
– Я помню. – Зоя Ильинична загадочно улыбнулась и села за стол. Несмотря на усилившийся склероз, она отказывалась переезжать в дом престарелых, аргументируя это тем, что не может оставить работу. – Как папа? Ты с ним общаешься?
– Нет.
– Почему?
– Мы уже лет пятнадцать не разговариваем.
Она недовольно покачала головой.
– А мама?
– Мама умерла.
Старуха кивнула и грустно уставилась в пол.
– У тебя есть дети?
Герман отрицательно мотнул головой.
– Жена-то есть?
– Жена есть.
– Почему же детей нет?
– Она не может… после аборта. Нам тогда казалось, что не время. Мы еще женаты не были…
Зоя Ильинична хмыкнула, достала из рукава скомканный платок и вытерла глаза.
– А мама как? – снова спросила она.
Герман вздохнул.
– Тетя Зоя, у меня все нормально. Я скоро улетаю. Секретная миссия. Но вам я смогу об этом рассказать. Все-таки получается, что на данный момент… вы самый близкий мне человек. – Старуха кивнула и приготовилась слушать. Кажется, приободренная оказанным доверием, она смогла мобилизовать последние остатки разума. – Я должен спасти человечество, как бы нелепо это ни звучало.
Она встала и засуетилась.
– Сейчас, подожди, мне нужно внести это в записи.
Последние годы тетя Зоя писала родословную семьи. Это и была ее Работа.
Спустя секунду она появилась с желтоватым листком, вдоль и поперек исписанным крупным детским почерком. Некоторые строки, как успел заметить Герман, состояли из обрывков фраз и даже отдельных слов: «работал на мануфактуре», «жил», «учился». Расчистив место на столе, она приготовилась записывать.
– Земля в последнее время нуждается в новых ресурсах, – сказал Герман, не зная сам, что на него нашло, с удивлением слушая свой баритон с грустинкой, похожий на голос актера из какого-то хорошего советского фильма. – Мы все знаем, что запасы воды, нефти, газа, продуктов питания – не бесконечны. Кроме того, растет опасность угроз от плохой экологии и метеоритов. Нам нужен запасной аэродром.
Он взял пряник и задумчиво отгрыз крошку. Зоя Ильинична продолжала слушать его, затаив дыхание.