— Виляускас, — бросал Персидский Вилю, — если есть что-то на земле, что я люблю — это ты и карп, запеченный в сметане.
Арик ел его с гречневой кашей, причмокивая и облизываясь. Перед ним ставили блюдо, куда он аккуратно собирал кости, и китайскую вазу, в которой он споласкивал свои длинные, тонкие пальцы.
Отвлекать его в этот ответственный момент было рискованно. И это всем стало ясно с первого раза. Гостиная с содроганием вспоминала тот давний пир, когда Арик впервые угощал карпом. Народу собралось мало — в городе свирепствовал гонконгский грипп, и черт дернул Глечика обратиться к Персидскому:
— Арик, — спросил он, — ты случайно не видел Качинского?
— Кач умер, — спокойно ответил Арик, не отрываясь от карпа.
Присутствующие были убиты.
— Кач?! — заорали они. — Не может быть!
— Умер, умер, — успокоил Персидский.
Все начали вспоминать Кача — молодого, красивого. Харт заплакал.
Арик спокойно жевал.
— Бедная Нелли Николаевна, — воскликнул Глечик, хватаясь за голову, — как она это перенесет!..
— Она умерла, — Арик осторожно вынул изо рта косточку.
Харт, как подкошенный, всем своим грузным телом повалился на блюдо с карпом. Темнота пала на гостиную.
— Не может быть! — стон несся из всех углов.
— Умерла, умерла, — успокоил Арик, всполаскивая пальцы в китайской вазе.
— Бедный Абрам Ильич, — всхлипывал Глечик, — он без них долго не протянет. В свои восемьдесят шесть!
— Он дал дуба! — сообщил Арик.
Звук тщательно пережевываемых рыбных косточек и стон повисли над гостиной. Харт начал читать кадиш. Глечик ревел в колени эскорта. Пузынин неистово крестился.
— Пусть им всем будет земля пухом, — повторял он, закатывая глаза, — пусть им всем земля…
И тут в гостиную ворвался сияющий Качинский.
— Это победа! — кричал он. — Я придумал блестящий афоризм! Слушайте: «Переживем — увидим»! А, как вам нравится?
Харт бросил молиться, Пузынин — креститься, Глечик поднял заплаканное лицо с девичьих колен. Все молча, раскрыв рты, смотрели на жадно жующего Персидского.
Тот достал изо рта косточку, бросил ее в вазу и заметил Качинского.
— Качинкус, — сказал он, — где ты бегаешь? Карп остывает.
Первым пришел в себя Пузынин.
— Сволочь, — сказал он, — что вы такое несли? Вас мало повесить! Вас надо исключить из гостиной!
Арик окунул пальцы в китайскую вазу, снял белую салфетку, утер рот.
— Господа офицеры, — сказал он, — когда я ем карпа, запеченного в сметане — для меня никого не существует!
С того памятного всем случая карпа поедали торжественно и молча…
Арик был единственный писатель, который не писал.
Он диктовал. Лежа в японском халате на тахте какого-то Людовика и покуривая «Мальборо», он диктовал Фарбрендеру. Фарбрендер писал, хотя никогда писателем не был. Он окончил Университет и был специалистом по древнееврейскрому языку, единственным на Ленинград и его окрестности и, несмотря на это, работы найти не смог — иврит был запрещен всюду. Кроме «Антисионистского» отдела «Большого Дома». Картина в отделе была ирреальной — русые полковники, капитаны с чубами, курносые майоры и просто лейтенантики-антисемитики махали руками, картавили и орали на иврите:
— Шолом Алейхем, товарищ полковник.
— Алейхем Шолом, товарищ капитан!
— Лешана габаа бирушалаим, Федор Николаевич?
— Бесседер, Вася!
Чтобы лучше бороться с сионизмом, они жрали «цымес», соблюдали субботу, а особенно рьяные — обрезались в кожно-венерическом диспансере.
Фарбрендеру обещали там работу, но после долгих переговоров и трений не взяли — он оказался евреем, а в «Антисионистском» был разрешен иврит, а не иудеи.
Персидскому в то время требовался человек для записывания его «хохм» — предыдущий обнаглел и начал писать сам — и он взял Фарбрендера.
Арик славился своими блестящими «хохмами», но то ли он был безграмотный, то ли бумага ему внушала мистический ужас — он не мог их записывать, и перлы записывались другими.
Творил он на тахте, обтянутой иранским шелком, в шелковом халате, произнося грудным голосом «хохмы» и первый умирая от смеха. Когда смех кончался — он хохмы уже не помнил. Возможно, поэтому он не записывал…
Задачей Фарбрендера было записать хохму «горячей», то есть в тот момент, когда Арик еще смеялся…
Арик забросил в рот пару фисташек, откинулся на подушки, постучал пальцами по животу.
— Профессор, вы готовы?
Фарбрендер поправил очки.
— Бесседер, — ответил он.
— Мы не в «Большом Доме», — напомнил Персидский, — говорите по-русски.
— Гут, — согласился Фарбрендер.
Арик откинул назад красивую голову, закрыл глаза и поэтически задышал.
— Он был первоклассный футболист, — донеслось с тахты, — он окончил только первый класс!
Тахта дрожала — смех уже душил Арика, он корчился, икал, всхлипывал, пил воду.
— Записали, профессор?
— Да, я только забыл, сколько классов он окончил?
У Фарбрендера было плохо с чувством юмора.
— Кто? — не понял Арик, он уже начисто забыл свой афоризм и был в другом. — Я? Шесть! Как Эренбург!
— Да нет, — сказал Фарбрендер, — этот, как его, теннисист.
У него было плохо так же с памятью.
— При чем здесь Макенроу, профессор? — Арик был озадачен. — Мы же говорили об Эренбурге.
— А, конечно.
И Фарбрендер быстро начертал первую хохму.
«Эренбург был первоклассный теннисист — а Персидский закончил шесть классов».
— Можно продолжать?
— Пожалуйста, — Фарбрендер откинулся в кресле.
Арик положил под локоть подушку и вновь страстно задышал.
— Больше всего в мире не китайцев, — сдержанный хохот поднимался с дивана, — больше всего дураков…
Арик корчился от смеха на толстом персидском ковре, задыхался, держался за живот и плакал.
— З-записали, профессор?
— Да, да… Только вот последнее слово. Больше всего в мире кого?
Но Арик уже отсмеялся и, следовательно, ничего не помнил. Он уже был в другой хохме. Она уже рождалась.
— Особенно кладут на все люди, не имеющие запоров!
Он опять упал с кушетки, визжал, задыхался, ноги его летали перед глазами Фарбрендера, не давая писать.
— Я умру, профессор, я умру.
— Подождите, дайте записать.
Он каллиграфически выводил: «Больше всего в мире запоров у китайцев и дураков.»
Арик, наконец, перестал кататься.
— Записали?
— Да, теперь да.
— Давай-ка сюда. Интересно, что я там создал.
Он взял в свои холеные руки, не знавшие пера, огромный блокнот в латышской коже, отхлебнул «Лонг Джона» и начал читать…
Надо сказать, что кроме того, что Фарбрендер все перепутал, он еще писал справа налево — не надо забывать, что он окончил.
Персидский долго всматривался в текст, затем надел очки, поднес блокнот к очкам и прочел по слогам:
«Классов шесть окончил Персидский — а футболист первоклассный был Эренбург».
Его большие карие глаза полезли на высокий лоб. Оттуда он прочел вторую хохму:
«Дураков и китайцев у запоров в мире всего больше».
Вид у него был беспомощный, растерянный, казалось, никогда уже он не будет смеяться. Не раскрывая рта, он смотрел на Фарбрендера.
— Вы что, читать тоже не умеете? — спросил тот.
— Как это, — не понимал Персидский, — я без книг не ложусь…
— Почему же вы тогда читаете слева направо?
Арик резко вскочил с тахты и запричитал на иврите, которого не знал.
— Вай из мер! Вай из мер! — вопил он.
Но это была уже область Фарбрендера.
— Вэй из мир, — поправил он, — ВЭЙ! И читайте справа налево!
— Не умею, профессор, — Арик носился по гостиной, полы халата; развевались, — не умею! Я университетов не кончал! Не могу!
— А это просто, смотрите: «Больше всего запоров у китайцев и дураков!» Правильно?
Арик перестал бегать, прижался к булю, запахнулся в халат.
— Это мои хохмы?!
— Ну не мои же!
— Что же тут смешного?! — плечи Арика дрожали.
— Что и я вас хотел спросить — что же тут смешного? Взрослый человек, гогочет, на полу валяется, от смеха умирает — а что ж тут смешного? Хорошо, что вы понимаете, а то мне уж показалось, что мне изменяет чувство юмора…
Арик пришел в себя и с интересом смотрел на специалиста по ивриту.
— Послушайте, Фарбрендер, — произнес он, — когда вы холосты — вам жена изменить не может!
— Позвольте, — обиделся Фарбрендер, — но я женат! И тем не менее жена мне не изменяет!
— Странно, — сказал Арик.
— Тем не менее! И я предлагаю кардинально переделать вашу хохму. Смотрите: «Холосты вы или женаты — жена вам изменить не может!»
Хохмы Арика кормили его. Кооперативная квартира с камином и двумя балконами, золоченый буль семнадцатого века, японская тахта, английские костюмы и лисьи шубы — все это были материализованные хохмы. И карп, запеченный в сметане — тоже они…
— Куда вы едете, — говорил он Глечику, — вы же там запьете.
— Не пугайте, — огрызался Глечик, — я пью и здесь.
— Послушайте, вам нечего там делать. Настоящий хохмач должен жить там, где смех запрещен. А когда все разрешено — над чем смеяться?.. Меня пугает одно, Глечкус: просыпаюсь я в одно прекрасное утро — и смех разрешен… Это для меня хуже смерти. Я могу смеяться только над запрещенным. На кой мне хрен ехать на эту вашу свободу — у меня ж там денег не хватит даже на Фарбрендера…
Кроме Марио Ксивы на кафедре было еще два преподавателя.
Урхо Бьянко читал древнерусский. Самое трудное в его работе было — найти студентов. После нескольких лет кропотливых поисков он обнаружил двух старух, которых, как утверждали злые языки, он оплачивал, чтобы они регулярно посещали его лекции.
Если в группе было меньше двух студентов — она распускалась. С сильно выраженным лапландским акцентом Бьянко, раскачиваясь, читал нараспев Эпос. Старухи мирно, по древнерусски, похрапывали в ожидании зарплаты.