— С Толстым тоже пил? — поинтересовался Виль.
— Не кощунствуй. С Львом Николаевичем я еще не встречался. Но уверен — выпью немало. Погоним к цыганам, в «Яр». Ай, чавела!.. Ты знаешь, у меня есть интересная концепция его ухода: жена — стерва, дети, церковь — заели, ему было необходимо напиться — и он пошел искать меня! Нравится?
— Ну, и вы напились?
— До чертиков! — Глечик осекся. — Ты думаешь, что я чокнулся, а я просто так вошел в роль, что верю! Ощущение, что пили, ты понимаешь?
От Глечика несло.
— Понимаешь, уверен, что посоветовал Антону двух сестер!
— Это каких? — заинтересовался Виль.
— Ирину и Дашу. Третья — его!.. Натолкнул Федора на «Преступление…» «Идиот» — это я!
— Это правда, — согласился Виль.
— Нет, без шуток — ощущение, что без меня не было б «Идиота».
— И все это печатают? — произнес Виль.
— Америка — удивительная страна, — вскричал Глечик, — купили у меня письма Хайдебурова. Все 29! И кто — «Коламбия Юниверсити!» Оказалось, ни в одной библиотеке нет ни единого письма Хайдебурова. Включая Библиотеку Конгресса. И заплатили по-божески — единственные владельцы. Если б не Хайдебуров, — протянул бы ноги. Ведь это ж было еще до встречи с Чеховым.
И тут Вилю вдруг отчаянно захотелось узнать, вопрос слетел с языка.
— Гранат, — сказал он, — я профан, неуч, у меня проблемы, между нами — кто такой Хайдебуров?
— Ты не знаешь?!
— Нет.
— Автор писем.
— Да, но кто?
— Этого я не знаю!
— Не знаешь?
— Нет.
— Но о чем он хотя бы писал?
— Понятия не имею. Письма были адресованы не мне. Чужих не читаю.
Он налил водки.
— За Хайдебурова, — предложил Виль.
— Не против, — Глечик крякнул, — обожди еще две минуты, кончу с Федором и мы идем в ресторан. Ты ж проголодался, с дороги.
И включил диктофон:
«Я говорил: Федор Михайлович, милый, кончайте пить, с вашим-то силликозом, с вашей-то эпилепсией, завязывайте, это к добру не приведет. Он не послушался, он продолжал. И даже умирая, в бреду, храпел: Пить! Пить! Но ему не дали. Хотя кто отказывает в последней просьбе…
Из жизни он ушел трезвым»
Глечик смахнул слезу, спрятал диктофон и начал натягивать костюм, который Виль помнил еще по Мавританской.
Глечик перехватил его взгляд.
— Люблю старые вещи, — сказал он, — у меня и туфли старые, и носки. Привычка. Кресло помнишь? С дачи? Из Репино. Все никак не собраться починить.
Он засунул пятидолларовую бумажку в карманчик пиджака и затем точно такую в карман Вилю.
— На всякий случай. Вообще-то надо двадцать. Но у нас хорошие черные — с меня берут пятак.
— Не совсем понимаю, — признался Виль.
— Негр подойдет — отдай. Ясно?
Они шли по Брайтон-Бичу, все вокруг было русское — надписи, газеты, гастрономы, вывески, говор.
Глечик со всеми здоровался, представлял Виля. Реакции были схожи:
— Еще один писатель? Ну, ну…
Они поболтали с владельцем гастронома, киоскером, пенсионером из Канева.
— Хочу жрать, — признался Виль.
— Я догадываюсь. Ты не видишь, что я ищу ресторан?
— Какого черта! Вот, — Виль указал на другую сторону улицы, — «Ридный Кыев», почему бы нам не зайти сюда?
— Понимаешь, — Глечик понизил голос, — я хожу только в те, о которых пишу. Я пишу — меня кормят бесплатно. Натуральный обмен! О «Ридном Кыеве» не писал, об «Одессе-маме» не может быть и речи — в ней отравился редактор. Пойдем-ка в «Родину», — я о ней писал дважды. А зря. Сплошное хамье. За две статьи кормили всего три раза.
На дверях ресторана висела раз в пять увеличенная статья Глечика.
На ней гигантскими буквами было начертано: «ВКУСНО — ГОВОРИТ ДРУГ ТОЛСТОГО И ДОСТОЕВСКОГО».
— Торопятся, — проворчал Глечик, — одного Достоевского им мало!
Он толкнул дверь — пахнуло щами, харчо, кисло-сладким мясом, горилкой с перцем.
«Родина» пила, пела, жрала и плясала. Гремела музыка:
— Ах, не увижу, не увижу я Парижу, — пела «Родина».
Столы ломились от яств и дрожали от коллективного танца. По дороге Виля несколько раз отбрасывали огромные жопы неопределенного пола. Изо рта танцующих торчали капуста, огурец, нога поросенка.
— «Будь проклята та Колыма, — завыла «Родина», — что прозвана черной планетой!»…
Жопы задвигались тяжело, трагически и драматично, было впечатление, что они двигались в сторону Колымы.
В гаме, шуме, дыму Виль с Глечиком опустились за столик.
— Тоска по родине, — объяснил Глечик. — Но никто возвращаться не хочет. Предпочитает жить с ностальгией здесь, чем с советской властью — там!..
— Кого я вижу, — на них двигался краснощекий пузан с тарелкой красной икры в руках. Глечик раскрыл рот:
— Не жалей, Миша!
— Давненько вы о нас не писали, — пропел пузан.
— К Пасхе, — Глечик заглотнул пару ложек, — к Пасхе будет, — он указал на Виля. — Ему тоже. Писатель. Европа! О вас напишет — мировая известность.
— С превеликим удовольствием, — пузан двинулся к Вилю.
— Раскрой рот! — приказал Глечик.
Деревянная ложка начала циркулировать между Глечиком и Вилем.
— Инаф, — приказал Глечик, — холестерин!
— «Я уезжаю, уезжаю, уезжаю», — донеслось с эстрады.
— Куда это он?
— В Россию, — объяснил Глечик. — Каждый вечер. К утру возвращается.
Толпа отплясывала, подвывала, на стенах дрожали фотографии в дорогих рамках.
Пузан Миша Вайн с Рейганом, с Тэтчер, с Киссинджером. Брудершафт с королевой Елизаветой. Борщ с Дукакисом. Пельмени с Лайзой Минелли. Миша на коленях у Вуди Аллена. Софи Лорен на коленях у Миши.
— Они тут были? — спросил Виль.
— Не все, — ответил Глечик, — Вайн был, остальное — монтаж. Фотограф тоже должен питаться.
— А за деньги здесь кто-нибудь ест? — поинтересовался Виль.
— Преуспевающие, — ответил Глечик, — сэксэсфул! Кто умеет делать деньги. А кто не умеет — встречается с Достоевским… Вон видишь, — золотые зубы, гранатовый браслет, стреляет шампанским по дамам — рыбный магазин «Каспий!», тыща в день. А тот, что ржет, с икрой в ухе — «риэл Эстейт» — дом продали — дверь купили — миллион в год. Кто под столом, ищет челюсть, — торгует со столицей нашей родины — 600 в час. На столе, лезгинку танцует — 500! А ты сколько? Можешь не отвечать. Мы зарабатываем одинаково, но не скажем, сколько. Тоже с Достоевским встречаешься? Или статьи о ресторанах?
— У нас нет русских, — ответил Виль, — бесплатно не кормят.
— На что же ты живешь?
— На Университет.
— Бесплатные завтраки в студенческой столовой?
— Я там преподаю.
— Театр комедии: великий сатирик объясняет родительный падеж! Не хочешь мои воспоминания? «Уход Толстого в свете профессора Глечика».
Он уже был пьян и заказывал еще.
— Понимаешь, Америка удивительная страна, одно плохо — все бросают пить. Джоб-мани, мани-джоб! Находят башли — теряют себя. Забывают, зачем живут. Кто продолжает керять — мало… Люда, еще бутылку!.. Удивительная страна, старик, но тут нужно жить керным.
— Удивительная страна — керной, мерзкая — керной, всюду ты керной.
— Причем здесь страна — планета! Наша маленькая планета, на которой я могу жить только под шафе! Безъядерной зоне — да! Безалкогольной — нет! Дома, замки, кадиллак, перстни на пальцах, кольца в носу — а у меня драное кресло из Репино и я встречаюсь с Достоевским, а не с этим быдлом с капустой в усах! Виль, ты сатирик, и где ты живешь? В сраной Европе, когда здесь такие типы для тебя, такие персонажи — вон, гомо сапиенс, штаны падают — продал 200 автомобилей, но ни одного не доставил. Вон мадам в парче — калифорнийский массаж для пожилых джентельменов, или Карузо, — «я уезжаю, уезжаю, уезжаю» — и все не дальше Парижа. Или два экс-фарцовщика с Невского, купившие дипломы дантистов — пломбы по дороге домой вываливаются — какие типы, какая ярмарка!.. — Оставайся, нам нужен Бабель, старик. В Америке есть все — кроме Бабеля.
Глечик устал, расстегнул ворот, спрятал галстук в карман.
— Вон приближается — два подбородка, без шеи, сальный глаз. Кто его может описать, кроме Бабеля, кто?!
— Гранат! — вскричал сальный таз, — инаф! Кончай писать про рестораны — финиш! Кончай с Достоевским! Стоп ит!
— Пардон, — сухо сказал Глечик, — не имею чести знать!
— Коля Минц, — представился сальный, — шерсть, жакеты, джемпера.
— У меня уже есть свитера, — сказал Глечик, — и пуловер.
— Что надо? — спросил Минц.
— Часы.
— Сейко?
— Не важно. Чтобы ходили.
— Будут! Когда покупать «Старое слово»?
— Как тебя зовут, шерсть?
— Я же сказал — Минц. Коля Минц! Вы что — не слышали? Меня знал весь город. Вы, наверное, не из Лениграда. Весь город ходил в моей шерсти.
— Нет, не слышал, — сказал Глечик, — может, потому, что я носил хлопок. Ступайте за «Сейкой» Коля. Си ю лейтер.
Глечик достал диктофон, опрокинул стопку, откашлялся и низким голосом, начал: «Кто из нас не знал в Ленинграде Колю Минца. Его шерсть согревала нас после войны, в годы чисток, в пору оттепели. Сегодня «Минц энд сан»…
— Глечик энд бразерс, — перебил Виль, — лотс гоу, пойдем отсюда. Слишком громкая музыка и слишком большие жопы. И вон на тебя кто-то движется, усатый, с кинжалом в зубах, наверное, открыл оружейный завод.
— Резо Мосешвили, — представился усатый, не выпуская кинжала, — нэ узнаетэ?
— Как же, как же, — сказал Виль, — вас знал весь Тбилиси.
— И Кутаиси, — добавил Резо.
— Что открываем?
— Васточныя сладосты — нуга, халва, рехам-лукум, кэшью в шакаладэ! — Он обнял Глечика: — Я к тэбэ обрашаюс, как к спыцалист по русскы язык и лытератур. Пачему ты пышэшь все время а Дастоэвском и нэ разу о Шота Руставэли?! Пачему ты с ным ны хочэшь встретиться, панимаешь?!
— Вы обалдели, Тбилиси — Кутаиси! Грузия, 18-й век!
— Слушай — восемнадцатый, двенадцатый, девятнадцатый — какой разница? Какая для тебя имеет значений, а? Прашу, встреться, замечательный человек был, джигит, вытязь! «Адиот», конечно, неплохо, но паверь мне — «Витязь в тигровой шкуре» — это тыбе не «Адиот»!