помнил фразу насчет вероятностного фильтра, оброненную оцепеневшим лжегением. Это нехитрое устройство было пробным камнем на пути создания оккультистами Демона Максвелла, который, по счастью, функционировал лишь в ночь роковой кометы. Зато фильтр, отсеивавший наименее вероятные события среди всех происходивших, работал надежно, как дверной засов. На Золотарева — личность редкостную — думкопфовское изобретение не действовало, но для обычных людей, для Елены, например, Замок Парадоксов превращался в коварную западню.
Скинув ношу на застонавшую кровать, Бартоломью принялся размышлять. Ему невероятно хотелось спать. Однако предварительно нужно было исправить сонм-аппаратуру. Следует отметить, что с техникой старший инспектор был в хронических неладах. Но не бросать же молодую женщину в мрачном подземелье!
— Отремонтировать сонм-установку? Да это проще, чем раскрыть зонтик, — уверенно заявила Елена, узнав о затруднениях Золотарева. — По специальности я конструктор-нейристор. Надеюсь, здесь отыщется какой-нибудь дистанционный паяльник?
По экстренному вызову Бартоломью Казимировича лучшие умы планеты немедленно погрузились в сон. Их коллективный потенциал оказался столь значительным, что решение проблемы отыскалось практически мгновенно.
Через час после всемирного оповещения тихие пустынные леса близ деревни Зайцево напоминали праздничную ярмарку. Или «Кунсткамеру» под открытым небом.
Аэротакси в три яруса висели над шоссе, люди приезжали на велосипедах, приходили пешком, и каждый имел с собой нечто, как он считал, единственное и неповторимое. Задача была создать вокруг Замка Парадоксов такой внешний фон, чтобы фильтр Думкопфа просто начал действовать в обратную сторону. В жертву дьявольскому механизму добровольно приносились шедевры искусства, сложнейшие машины, уникальные создания человека и природы. В оранжевом здании уже бесследно канули коллекция крупнейших естественных алмазов, незаконченная партитура Астральной симфонии, три сотни томов сборника рекордов Гиннесса и многое другое. Безвестный до той поры живописец Липкин приволок свою последнюю картину — двухметровый овал кромешно черного цвета, по которому были разбрызганы капли молока, произведение называлось «Ночное забвение», автор считал его редкой художественной удачей. На севере Африки тысячи туристов приняли участие в работах по переброске под Питер трех египетских пирамид. Однако это не понадобилось. Потому что в этот момент на борьбу с детищем оккультистов явился четвероклассник зайцевской школы Александр Опушкин и величественно швырнул на замшелые ступени замка потрепанный дневник с полученной вчера честной пятеркой по русской литературе, что расценивалось родными и учителями как событие из разряда сверхъестественных.
Клепанные медью двери, с жутким скрежетом разворотив петли, вывалились наружу. Вероятностный фильтр больше не существовал.
Бартоломью Казимирович не слишком удивился, когда низкий сводчатый потолок исчез, а в проеме показались деловито работавшие челюсти проходческой машины типа «червяк». Блестящее членистое тело «червяка» изогнулось, и он пополз по коридору, растягивая шипящую гармошку пневматического эскалатора. Золотарев улыбнулся, погрузил на бегущие ступени куль с несостоявшимся крупным мыслителем, пропустил Елену и зашел сам. Скромный старший инспектор, поеживаясь в предвкушении неминуемой встречи с начальством, поднимался к солнцу, людям и славе.
Длительно и безуспешно пыталась научная общественность вывести Радия Стомышева из состояния, близкого к летаргии. После этого случая, ставшего классическим, состав «Группы аномалий» был расширен, и сотрудники ее обязаны были дежурить днем по графику. Для явившихся с повинной последователей Думкопфа, а также для всех желающих в переоборудованном Замке Парадоксов была открыта специальная студия «Ренессанс», где они могли заниматься чем-нибудь общественно безвередным — к примеру, выпиливанием лобзиком и ведением малоинтересных бесед о сущности человеческого Эго.
А старший инспектор Бартоломью Казимирович Золотарев получил, к немалой радости, внеочередной отпуск для изучения растительного мира пустыни Калахари и право включаться в ночную работу по собственному усмотрению.
ВЛАДИМИР ХЛУМОВСАМОЛЕТНАЯ СУДЬБА
У меня при взлете всегда закладывает уши. Говорят, носоглотка плохая. Может быть, и так. Только летать все равно приходится, потому что страна большая. Да и нравится мне летать. Я всегда поближе к окошку сажусь, леденец за щеку и смотрю-поглядываю, как уходит вниз затвердевшая поверхность, взрыхленная человеческим гением. Не то и запоешь вдруг от радости шепотом, про себя, что-нибудь тревожное и чувствительное. «Эй, — кричишь потихоньку облакам, — облака!» Молчат странники вечные, и не знаешь, чего еще дальше добавить.
В то прохладное сентябрьское утро, снаряженный командировочным удостоверением, небольшим багажом и ворохом поручений, я отправлялся в южные края. Просвеченный и намагниченный, первым ступил на самоходный трап.
— Ваше место во втором салоне, — строго предупредила стюардесса и, встретив мой добрейший взгляд, с улыбкой добавила: — Слева у окна.
«Слева у окна», — повторял я, проходя по пустому салону «Туполева» сто пятьдесят четвертого, нагибаясь и заглядывая в иллюминаторы. Оттуда струился хмурый сентябрьский свет, растворялся в таком же неживом внутреннем освещении, и от этого салон, пока еще совсем пустой, казался больничной палатой, а не транспортным средством. Впечатление подкреплялось каким-то странным аптечным запахом, источник которого вскоре выяснился.
Упитанный крупный мужчина с черной бородой в черном костюме уже расположился в моем кресле и, пристегнувшись моим ремнем, неподвижно смотрел в мой иллюминатор. Перед ним на откидном столике лежала горка таблеточных упаковок, возглавляемая пивного цвета флаконом, источавшим, как было ясно, тот самый резкий запах. Я слегка кашлянул и многозначительно зашелестел билетом. Никакой реакции. Я еще раз повторил действие с тем же результатом. Сзади напирали пассажиры, и, не смея далее препятствовать движению, я уселся рядом с черным человеком.
Немного погодя попутчик оторвался от окна, скользнул по мне тревожным взглядом и произнес в пустоту:
— Здесь, как в больнице, всегда вспоминаешь о смерти.
«Веселенькое начало», — подумал я и промолчал.
— Простите, я, кажется, занял ваше место, — искренне сожалел черный гражданин. — Но я должен сидеть у иллюминатора… — Он приумолк на мгновение и, преодолев какие-то сомнения, добавил: — Иначе я могу пропустить.
Нет, меня так просто не проймешь. Я развернул вчерашнюю газету и уперся в однажды прочитанное место. Пропустить он не может. Ладно, Бог с ним, в крайнем случае, буду спать.
— Хорошо, что вы — это вы, — не унимался мой сосед. — Я люблю спокойных людей, с ними легче преодолевать трудности.
Я даже попытался улыбнуться, но получилось не очень искренне, оттого стало мне еще неуютнее, и я с завистью посмотрел на переднее место, где крутой, коротко стриженный затылок случайно знакомился с обладательницей точеного профиля. Он уже попросил у соседки ладошку и что-то там выискивал. Наверное, линию судьбы. Я неслышно вздохнул. Удивительно, сколь полезны несуществующие вещи. Судьба, провидение — какая чушь, какое высокомерие предполагать, будто природа или сам Господь Бог только и заняты тем, как бы поизвилистее предначертать несколько миллиардов маршрутов с известным концом.
Загудели турбореактивным горлом движки. Защелкали ремнями пассажиры. Прошла бортпроводница. Заставила убрать соседа склянки. Тот нехотя выполнил указание и прошептал в самое ухо:
— Маршрут у нас опасный, южный, угнать могут, а самолет того…
— Чего того? — Я не выдержал, каюсь.
— Старенький самолетишко. — Он с силой надавил на пластмассовую обшивку, и та сухо хрустнула. — Полный износ. Даже не взлетим, наверное.
— Взлетим, — с наигранным энтузиазмом решил я перехватить инициативу, но гражданин в черном не сдавался.
— А вы заметили, какие глаза у стюардессы?
— Нормальные глаза, — втягивался я понемножку. — Даже очень ничего глазки.
Какие там глазки, я, честно говоря, не запомнил.
— Ну да, меня не проведешь. Тревожные глаза. Я ей прямо в зрачок заглядываю, а она даже не моргнет. Не иначе как что-то случилось. Вот уже сколько стоим, а ни с места. Куда она исчезла? Наверное, переговоры ведут.
В дверях появилась бортпроводница, и я криво ухмыльнулся. Но радость моя была недолгой. Стюардесса нагнулась и откуда-то снизу вынула спасательный жилет.
— Уважаемые пассажиры! Часть нашего маршрута пролегает над водной поверхностью…
Справа что-то заскрипело и навалилось тяжелым прессом. Бородач, упершись рукой в мой локоть, приподнялся, насколько позволял ремень, и голодным зверем следил за неуклюжими пассами бортпроводницы. Я видел только улыбавшееся девичье лицо с холодными, равнодушными глазами. Когда она перешла к подаче звукового сигнала, что-то там в ее жилете под мышкой заело. «Да Бог с ним, с сигналом, — подумал я, — если что, то и свисток не поможет».
Я вздохнул и попытался выдернуть руку из-под соседа. Но где там — тот держал меня мертвой хваткой каменного гостя.
— Вот оно, ружье, — трагически произнес гражданин в черном.
Последние слова, произнесенные чуть громче, привлекли внимание соседки с переднего ряда. Она повернулась, впрочем, не вынимая ладошки из лап ухажера, и спросила, глядя на меня в упор:
— Какое ружье?
— Ружье из первого акта, — пояснил сосед.
Она унизительно хмыкнула и отвернулась.
— Теперь обязательно выстрелит, — продолжал разжевывать сосед. — Только, я думаю, до моря-то мы не дотянем. Если даже и взлетим, в чем я глубоко сомневаюсь…
Наконец стюардесса вытащила свисток и пронзительным судейским сигналом продемонстрировала спасательное средство в действии. Кто-то громко и весело засмеялся, кто-то зааплодировал, я, честно говоря, тоже хохотнул, а мой сосед замолк и насупился.