– Позвольте, я посмотрю.
Я расправляю на столе смятый бланк. Единичка исправлена на четвёрку, тройка на восьмёрку, ещё одна единичка стала кривоватой семёркой, и всё не слишком умело. Итоговое число переправить не удалось, и оно тупо оторвано и в оставшуюся узенькую полоску вписано новое. В такой ситуации что ни сделай – всё плохо, а я так и не научился премудрости нагло смотреть в глаза и не краснеть. У дамы раздуваются ноздри, как акула чует слабый запах крови подраненной жертвы, так она слышит кислый запашок моей вины. Пусть не за себя, но без разницы. Злой стыд врезал по ушам, они запылали, и это ещё больше раззадорило обсчитанную клиентку.
– Разожрались на наших харчах, стыд потеряли! – радостно наращивая обороты завела она. – Мы с супругом кормить дармоедов не намерены!
Супруг сидит за "один-два", понуро смотрит в стол – крашенные виски, тело с безнадёжными попытками сохранить форму под натиском домашних котлет. Бабочка-дурочка думала продать одну улыбку по цене часа эскорта с завершением, и кому? Стареющему каблуку с женой, опытной скандалисткой! Клиентка сразу разъяснила мой внутренний вопрос:
– На несколько минут отошла – и на тебе!
Сумма их счёта ушла в минус вместе с тёплой бутылкой дорогого шампанского, которое пришлось оттирать под стойкой тряпкой. Простояла б она на полке ещё несколько сезонов, никому не нужная, не накосячь моя дорогая официантка. Выпроводив обсчитанных, захожу на кухню. По тому, как таращит выцветшие глаза повар, прикидываю, что под лежаком уже лежит пустой пузырь. Бабочка сидит со стаканом и невинно хлопает ресницами.
Кладу перед ней счёт и жду.
– Ну не получилось, – говорит она и с хлюпаньем втягивает сок.
– Ты не врубаешься, что это тупо?
– Ну зафакапила, бывает.
Я смотрю ей в глаза – они тёмные и холодные. Мне хочется увидеть там хоть какой-то проблеск вины, чтобы пробить, заставить прочувствовать, но нет: стальная броня, и броня не ребёнка, не знающего, что добро, что зло. Тут всё познано и отброшено, потому что скучно.
– Сумму в счёте видишь? – тыкаю пальцем в корявые цифры. – Они не заплатили, плюс пузырь "Моёта" за десять косарей. Эти бабки ты мне должна.
– С чего это? – возмущается она.
– С того, что я твои косяки покрывать не буду!
– Там счёт не на эту сумму был!
– Не знаю. Не помню. В счёте эта сумма стоит.
– У тебя есть копия!
Я беру её за руку и выволакиваю наружу. От пляжа бредет унылый Арсений, но ловит мой тяжёлый взгляд и разворачивается обратно.
– Что с тобой происходит?
Бабочка смотрит на меня с детской злостью, но слова взрослые, хабалистые:
– Всё б нормально было, он в счёт не смотрел, на сиськи пялился.
Отлистал бы не глядя, если б не припёрлась его кастрюлька.
– Кто?!
Словечко больно знакомое. Вторая моя официантка, которая во что только не вляпывалась и откуда только не выползала, зовёт так жён клиентов. Ну а кто ещё малу?ю дурочку жизни научит? Вот и она, только вспомни – уже высунула из норки любопытную мордочку – за ученицу переживает.
– Что в зале – нет никого? – спрашиваю её.
– Не-а, – говорит.
– Ну иди тогда салфетки разложи.
Исчезла, но больно тихо за стенкой – стоит уши греет.
– Морали мне читать будешь?
Никогда такой Бабочку не видел: губы сжаты в тонкую линию, глаза сощурены, набычилась. Молодая девчонка совсем – сколько ей? семнадцать? – а уже вижу хамовитую тётку, которая из неё лезет. Может и во мне сидит злобный ядовитый старик, смотрит из моих глаз и только и ждёт момента, чтобы выбраться наружу? Мотаю головой, отгоняя дурные мысли:
– Нафиг надо.
– Типа ты не обсчитываешь?
– Обсчитываю, бывает. Знаешь, когда чел часами льёт мне в уши про свою конченную жизнь, я могу приписать ему пару бокалов, с него не убудет.
Психологи за такие сеансы берут дороже. А то, что сделала ты – тупо нереально.
Бабочка больше не жжёт меня глазами, она смотрит на бредущих мимо туристов – бледных сегодняшних, вчерашних, как перезревшая хурма в расползающейся кожице, двухнедельных, цвета старой шоколадной плитки, буро-фиолетовой с проседью.
– Они всё равно тут все деньги спустят. Почему мне не забрать немножко?
Я молчу.
– Ненавижу!
И впрямь ненавидит. Губы трясутся как после встречи с мясником, глазащёлочки – чёрные щёлочки, злобные – и лицо постарело, осунулось.
– Вижу, синдромом ёлочной игрушки накрыло.
– Чем?
Она удивлённо посмотрела на меня, и ненадолго, на пару секунд, злобная жадная тётка исчезла, выглянула девочка-бабочка.
– Издержки жизни на курорте. Сезон начался – достали тебя из коробки туристов радовать. Закончится – обратно положат, до следующего сезона, и вспоминать не будут.
– И чё делать?
– Да ничё! Виси и радуйся.
– Не хочу! Хочу, как они.
Мимо, плотоядно улыбаясь Бабочке, прошёл усатый дедок, его злобными тычками гнала шипящая тётка, похожая на сдувающийся аэростат.
– Правда, что ли? – Я проводил их взглядом. – Работай иди – они к нам заворачивают. И не вздумай со счётом химичить. Эта с калькулятором считать будет.
Я полностью рассчитался с хозяином и был готов уйти. Костя сдержал слово и сохранил за мной место, но пришлось выйти ещё на одну ночь, пока не привезли замену. Оказалось, не зря. Под утро, когда затихают даже цикады, к бару подкатил сверкающий кабриолет со столичными номерами. Из него выбрались трое парней, на каждом шмота больше, чем, на лям. Бабочка в это время в соседний бар бегала за топпингом.
Тот, что был за рулём – классический скуластый красавчик-блондин – вдруг легко подхватил её на руки и закружил. Бабочка взвизгнула и, хохоча, заколотила его свободной рукой по плечу. Он поставил её на землю, но моя официантка уйти не спешила. Парень, высокий, мускулистый, нависал над ней, и она стояла, задрав к нему личико, и даже из-за стойки я видел, как сияют её глаза. А ещё видел, как, пихая друг друга в плечо, стоят чуть поодаль два его друга и о чём-то перешёптываются.
Бабочка забежала в бар, парни остались снаружи. Она подошла ко мне и, глядя умоляющими глазами, попросила:
– Можно я на полчасика уйду? Пожалуйста-пожалуйста!
– Зачем?
– Мальчики меня пообещали на машине прокатить. Я только тут, по пляжу, проедусь, и сразу вернусь! Ну пожалуйста!
Наверное, я циничный и прожжёный, а, может, просто опытный, и тоже катал так девчонок, хоть и не на такой крутой тачке. Просто у Бабочки такого опыта нет. Она смотрит на меня глазами, в которых нет ни капли понимания, куда и зачем повезут её эти три принца на белом спорткаре, и я просто отвечаю: "Нет".
Выслушал о том, что она никогда не ездила на кабриолете, о том, что Марик хороший, и у него такая милая улыбка, о том, что с ней ничего не случится, о том, что я ей не папа и не мама. На это я смог ответить:
– Не папа и не мама. Я тебе бармен, старший смены, первый после хозяина.
После смены – хоть укатайся. Сейчас – работать!
– Так нету ж никого!
Этот Марик подходит ко мне, облокачивается о стойку.
– Чел, не душни! Отпусти девчонку, – говорит он мне и улыбается.
Странно, но ничего милого я в его улыбке не вижу. Это улыбка обжоры, который занёс ложечку и готовится погрузить её в нежную мякоть тортика.
Может и ладно, мне какое дело, вот только у входа ещё два таких же сладкоежки дурачатся, ногами машут, у них тоже ложечки, им тоже хочется тортика.
– Отпусти красавицу, покатаем и вернём.
На слове «покатаем» парень, ухмыляясь, ткнул языком в щеку изнутри.
Бабочка смотрит на него восхищёнными глазами, она ту щёку не видит. Один из его друзей у входа заехал второму ногой в ухо, схватил за шею, притянул к себе, по спине хлопает. Слышу: "Брат, прости!". Они ж как братья, а у братьев все общее.
Парень кладёт на стойку два косаря.
– Компенсация за неудобства, – говорит.
Я сдвигаю деньги к нему. Эх, взял бы хозяин пенсионерок официантками, работал бы я с бабулями и бед не знал.
– Иди на кухню, набей салфетницы, – говорю Бабочке. Она, надув губы, топает в указанном направлении. – Не поедет она, – отвечаю Марику. – Не имею права. У нас камеры. Отпущу – потеряю работу.
– Было б что терять, – сплёвывает Марик. – Хрен с тобой. Да и мелкая она какая-то.
Тут и спорить не с чем: и работа дерьмо, и хрен со мной, и Бабочка мелкая. Поищите, ребят, кого покрупней. Перегазовывая и кашляя, они срываются с места и укатывают, а старшая официантка говорит:
– Зря ты, взял бы деньги.
– Ты понимаешь, что они бы с ней сделали?
– Ну и ничего, не стёрлась бы. Поумнела б, может. А ты чего так её опекаешь? Сам что ли потрахиваешь?
Из кухни высунулась надутая Бабочка, сгрузила на стойку десяток набитых салфетниц и снова скрылась.
– Не, эта ещё нетронутая. И за что ей столько счастья? У меня такого ангела-хранителя не было.
Я промолчал. Это моя последняя смена – завтра я переберусь в бар напротив, к живому и человечному Косте, и забуду этот "Райский уголок" со всеми его животными, живыми и нарисованными, как страшный сон. На том и Бабочкина опека кончится, дальше – сама. Я неправильное прозвище ей дал. Гусеница она, только пора уже вылупляться.
Через день я сменил бар. Теперь вместо райских кущ меня окружали патронташи, муляжи ружей, битые молью чучела, но я быстро перестал обращать на них внимание. Здесь, в этой нелепой обстановке охотничьего клуба на пляже, я понял, каким удушливым воздухом я дышал на прежнем месте. Работать у Кости было легко и приятно.
Через узкую дорожку, за косой решёткой по-прежнему прятались от злого хозяина в кустах добрые звери, устало взмахивала крыльями Бабочка, юркой крыской сновала её опытная напарница. Я наблюдал за ними, как смотрит посетитель зоопарка за его обитателями – с интересом, жалостью и облегчением, что между мной и зверями – решётка.
За стойку там встал новый бармен – болезненно худой парень с затравленным взглядом, и я сделал очень неприятное открытие: я понял, по какому признаку хозяин "Райского уголка" нанимает барменов. Понял и дал себе слово, что никогда больше я не позволю страху отразиться в своих глазах, никогда не вскину виновато брови – ни одна работа не стоит этого, ни один хозяин не достоин.