— Прекрасная Исида, ты, которая вместе со звездами делаешь ночи радостными, знай, что супруга твоего больше нет. Никогда уже лучезарный Осирис не воссядет в свою золотую ладью и не покажется на небосводе. А сделал это я, Сет, разрубив его на дюжину частей и разбросав их по всем сторонам света.
При этих словах молодая обнаженная женщина с медно-красной кожей принялась рвать на себе волосы, причитая:
— О муж мой! О брат мой! О возлюбленный, останься с нами, в доме твоем, — а Савельев поморщился от резких звуков цевниц — многоствольных флейт, нудно вторивших пронзительным завываниям жрицы, изображавшей Исиду, и незаметно, чтобы не видел Великий Иерофант, огляделся.
Был канун весеннего равноденствия, и весь просторный, окруженный массивными каменными колоннами внутренний двор мемфисского храма Исиды заполнился народом, пришедшим взглянуть на таинства Подлунной матери. Сам Савельев вместе со жрецами высшего ранга взирал на представление со стороны бокового притвора. При виде горячо сопереживающей толпы презрительная усмешка искривила его лицо: «Что может уразуметь это людское стадо, способное только жрать, пить и творить себе подобных?»
Тем временем громко стонавшая Исида пыталась собрать останки мужа воедино, однако безуспешно. Утирая матери слезы, сын ее, Гор, произнес:
— Отец Осирис — солнце мертвых, я же — восходящий источник света.
При этих словах дружно затрубили шушан-удуры, к ним сразу же ритмично присоединились тамбуры, и ликующая толпа начала радостно славить новое лучезарное светило, ничего, как видно, за внешним символизмом культа не разглядев. Только Савельев да окружавшие его жрецы владели горькой истиной, что изувеченный Осирис являл собою божественное устремление, которое стараниями проклятого Тифона заблудшее людское племя разменяло на плотские радости. Не потому ли, не из-за грехов ли человеческих солнце не может принять живущих в свое лоно, а в состоянии лишь издали изливать благодатные флюида по ступеням двенадцати знаков зодиака?
«О Серкет, богиня-скорпион, где твое жало?»
Савельев вдруг явственно ощутил, что никчемное празднество это затянулось, и больше всего на свете захотелось ему снова заняться прерванной расшифровкой непонятных знаков, начертанных на массивной золотой плите, которую десять восходов тому назад нашли в древнем фундаменте храма Птаха в Мемфисе.
Тамошние жрецы, разуверясь в собственных силах, а также будучи наслышаны о способностях Юрия Павловича, обратились к нему за помощью — и не зря. Уже было ясно, что надпись касается легендарного основателя государства египетского первого фараона божественной династии святейшего Менеса. Однако не так интересен он сам, как помогавший ему, согласно преданиям, в этом деле великий маг и просветитель Гермес Трисмегист, которому было открыто столько, что до сих пор его считают богом мудрости Тотом. Говорят, что еще при жизни чародей вознесся на небо, однако, прежде чем уйти, он оставил Менесу нечто, сделавшее того необыкновенно могущественным.
Предания говорят, что первый царь Верхнего и Нижнего Египта был способен влиять на разливы Нила и одним движением ладони останавливал бешено мчавшиеся на него полчища колесниц. Но следующие фараоны династии такими талантами не обладали, откуда возникал естественный вопрос: а не захоронено ли что-то необычное в гробнице легендарного правителя?
«Неплохо бы найти ее», — мысленно согрешил Юрий Павлович, но в этот момент в ноздри ему ворвался запах пота, смешанного с мускусом, и почтительный голос жреца низшего ранга прервал ход его размышлений:
— Достопочтимый Снофру, соблаговоли принять первые дары Исиды.
Он начал поворачивать голову, и внезапно все вокруг него вспыхнуло, глаза Савельева зажмурились, а открыл он их, уже сидя рядом с кроватью умирающей в смрадной комнате петербургской коммуналки.
«Ну и ну». — Секунду Юрий Павлович пытался осознать случившееся, но никаких нормальных объяснений не находилось. Взглянув на лежавшее неподвижно тело, он тихонько позвал:
— Мама, ты спишь?
Больная даже не пошевелилась в ответ. Словно подброшенный пружиной, Савельев вскочил на ноги, нагнулся над ее изголовьем и мгновенно понял все: глаза Ксении Тихоновны были широко открыты и, лишенные всякого выражения, неподвижно смотрю ли куда-то вдаль.
— Мама… — внезапно горло Савельева что-то мягко стиснуло, не хватило сил даже для крика. Чувствуя, как глазам становится горячо, он припал губами к материнской руке, но тут же отпрянул, и лицо его исказилось от ужаса непонимания: вместо указательного пальца, на котором покойная носила кольцо, виднелся отвратительного вида обрубок с наполовину содранной кожей и бело-розовой, наискось перекушенной костью.
Глава десятая
«Что за чертовщина». — Савельев инстинктивно схватился за свой собственный указательный палец, но тут же в изумлении замер: только что надетое кольцо сидело так плотно, будто носили его лет десять не снимая. Осознав, что избавиться от него обычным путем навряд ли возможно, Юрий Павлович подумал: «Просто фильм ужасов какой-то».
Однако, несмотря ни на что, мысли его сразу потекли в ином направлении. Кликнув моментально заголосившую тетю Пашу, ликвидатор на собственном опыте вскоре убедился, что убрать среднестатистического жителя в постперестроечной России гораздо проще, чем отправить его в последний путь. В качестве билета поначалу необходима бумажка от врача, на основании которой дается заключение из морга, затем кончину заверяют в загсе и наконец в печальной этой песне минорный заключительный аккорд берут халтурщики из похоронного бюро.
Самой покладистой инстанцией оказалась церковь Воскресения Христа, что на Обводном канале.
— Привозите тело, — густой мужской голос заставил Савельева отодвинуть трубку подальше от уха, — отпоем усопшего, как закажете, панихида согласно устава, положите с вечера — заберете утром, довольны будете.
— Спасибо. — Юрия Павловича передернуло, а в голове его внезапно раздалось пение на древнем языке: «С миром, с миром, на Запад, в Абидос, обиталище мертвых», — и перед ним возникли крутые мрачные взгорья на левом берегу Нила, испещренные отверстиями склоны которых служили местами захоронений.
С быстротою молнии надвинулись на Савельева освещенные факелами стены покоев, зарябило в глазах от многоцветья восковых красок, и он вдруг явственно ощутил, как пахнут тысячелетия — затхло.
«Хреновина какая-то». — Ликвидатор энергично потер лицо, пытаясь вернуться в свое время. Между тем во входную дверь позвонили, и кинувшаяся открывать тетя Паша вернулась с суетливым молодым человеком в хорошей кожаной куртке — приемщиком заказов из похоронной конторы, вызванным Юрием Павловичем по телефону.
Сын покойной был краток — оплатив похороны по высшему разряду, он от себя добавил еще триста долларов и, пристально взглянув служителю Анубиса в глаза, тихо сказал:
— Только вы уж не разочаруйте меня, пожалуйста.
Молодой человек в куртке разбирался в людях прекрасно — работа такая, — а потому, без промедления организовав отправку почившей в морг, лично направился проверить, чтобы место под могилу было отведено на сухом месте, и на прощание заверил:
— Я все понял, не дурак.
За окошком уже стемнело, осенний день подходил к концу, и Савельев внезапно почувствовал, что больше всего не свете ему хочется завалиться спать, — наверное, это и есть первый признак приближающейся старости.
— Павлина Евлампиевна, хватит рыдать. — Он сунул тете Паше в негнущуюся заскорузлую ладонь пачку пятидесятитысячных. — Скомандуйте завтра в морге, чтобы все было как надо. — А та, неизвестно что подумав, уставилась на его палец, украшенный перстнем, и начала креститься истово:
— Господи Исусе Христе, святые угодники, помилуйте нас грешных.
Больше здесь делать было нечего. Спустившись по лестнице вниз, Савельев вновь очутился под занудным осенним дождем, запустил двигатель уже остывшей «девяносто девятой» и привычно принялся преображаться в академического мужа. Настроение было хуже некуда, однако, несмотря на все переживания, ему здорово хотелось есть. Мысленно совещаясь с самим собой, где бы ему поужинать, Юрий Павлович перестроился слишком близко от мчавшегося по Лиговке в левом ряду белого «опель-сенатора». Ничего особенного, собственно, не произошло, однако водитель иномарки долго слепил Савельева дальним светом, затем обогнал и, резко подставив задний бампер, заставил остановиться на красный сигнал светофора. Тут же под хлопанье задних дверей из «опеля» выскочили два дюжих, коротко стриженных молодца и энергичным шагом направились в сторону Юрия Павловича, причем один из них громко кричал обидное:
— Ты как ездишь, козел рогатый?
Есть в великом и могучем русском языке словосочетание — гомосексуалист пассивный, а кроме него существуют синонимы — петух, гребень, голубой, пидер гнойный. Так вот выражение «козел рогатый» можно смело ставить в один с ними ряд, а потому, с силой распахнув водительскую дверь навстречу атакующим, Савельев рассчитанным движением угодил ее краем переднему молодцу прямо в пах. Его тут же согнуло, и, мгновенно из салона «девяносто девятой» выскользнув, Юрий Павлович с ходу провел консетцу-гири — секущий удар ребром ступни в коленный сустав второго нападавшего.
Стриженый молодец, грузно оседая на мокрый асфальт, сразу же заорал благим матом, а ликвидатор, вложившись, пнул прямо в его раззявленный рот, и крик моментально захлебнулся. В это мгновение снова хлопнули двери иномарки, на этот раз передние, и на подмогу своим пассажирам кинулся водитель «опеля», причем в его руке находился свинокол — остро заточенный нож солидных размеров с «усами» и кровостоками.
Четвертый член экипажа хотя и выскочил из лайбы, но решительных действий пока не предпринимал. Фиксируя поле боя периферическим зрением, Савельев сразу ощутил, что изо всех он самый опасный.
Тем временем первый из нападавших, весьма болезненно отреагировавший на близкое знакомство с острой дверной кромкой, получил мощный апперкот в челюсть, и тут же сильные руки Юрия Павловича швырнули его прямо под ноги вооруженного свиноколом водителя.