окреть реки, Хованский миновал Стрелку, пересек Дворцовый мост и двинулся вдоль кое-где расцвеченного огнями витрин Невского. Брякали на стыках рельсов трамвайные колеса, изредка, оставляя шлейф сизого дыма, с грохотом проезжало авто. Из кабаков доносились вскрики веселившейся напоследок нэпмановской сволочи. «Нет, дорогуши, перед смертью не надышитесь, — Семен Ильич криво, улыбнулся и промокнул платком сукровицу на постоянно трескавшейся коже подбородка, — придется скоро вам нюхнуть параши и все рыжье сдать — советская власть шутить не будет».
Неподалеку от Гостиного двора, там, где находилась будка «Справочного бюро», откуда-то из темноты вывернулись двое милицейских и преградили Хованскому дорогу:
— Гражданин, покажите документы.
— Пожалуйста. — Штабс-капитан едва заметно улыбнулся и, не выпуская из рук, продемонстрировал обложку тоненькой книжицы, озаглавленной до гениальности просто: «ОГПУ».
Сразу же окаменев, отдали любопытные милицейскую честь свою и, не оглядываясь, почесали куда подальше. Хованский же, без приключений добравшись до начала Старо-Невского, свернул налево в массивную каменную арку.
Этот загаженный кошками проходной двор он увидел однажды во сне, еще возвращаясь из Египта, будь он трижды неладен, а нынче ни за что не смог бы ответить, что заставляло его бывать здесь и заглядывать в замазанные наполовину мелом окна квартиры на втором этаже, где проживала гражданка Елена Петровна Карнаутская со своим вторым благоверным. Уж во всяком случае, не пылкое чувство к тридцатилетней баронессе, носившей в девичестве фамилию Обермюллер, первый муж которой был расстрелян еще в восемнадцатом. Нет, дело было в чем-то совершенно другом, и сколько штабс-капитан ни думал об этом, ответ до поры до времени не находился.
Глава тринадцатая
Кровь невинных вдов и девиц.
Так много зла совершивший Великий красный.
Святые образа погружены в горящий воск.
Все поражены ужасом, никто не двинется с места.
Служебный кабинет Ивана Кузьмича Савельева был помещением небольшим, однако по-своему уютным. Забранное решеткой окно, пара расположенных перпендикулярно друг другу письменных столов, огромный сейф на толу да несколько венских стульев с гнутыми ножками. Словом, стандартный чекистский комфорт. Слева на стене висела образина вождя всемирного пролетариата, справа — усатого отца прогрессивного человечества, а из красного угла взирал на все происходившее железный рыцарь революции, суровым ликом весьма походивший на святого Модеста, от падежа скота избавляющего.
Была середина недели. Присобаченные под самой ленинской бороденкой часы с кукушкой показывали начало первого. Снаружи сквозь решетку доносились трамвайные звонки, стучала изредка копытами лошадь ломовика. Рабочий процесс в кабинете был в самом разгаре.
Сам хозяин кабинета расположился за столом у окна, по левую руку от него, изящно закусив желтыми зубками папиросу «Молот», застыла над клавишами «Ундервуда» вольнонаемная сотрудница О ГПУ товарищ Фрося. В самом дальнем углу, у дверей, в ожидании предстоящего разминал суставы пальцев бывший мокрушник-анархист, а ныне помощник уполномоченного несгибаемый товарищ Сева.
В центре помещения на массивном стуле с подлокотниками и прибитыми к полу ножками сгорбился бывший инженер-путеец, теперь владелец мастерской по ремонту швейных машинок Савелий Ильич Карнаутский в виде, надо сказать, очень бледном. Взяли его вчера поздним вечером, и ночевать ему пришлось в «холодной» — просторной камере с выбитыми стеклами, параши в которой не полагалось, и на полу по щиколотку была налита освежающая, как и погодка снаружи, водичка.
Прохладно-стоячая ножная ванна возымела эффект, и сейчас, громко клацая зубами от холода, бывший путеец поспешил покаяться: да, грешен, не все золото сдал, остались царские червонцы, запрятанные в ножках рояля. Укоризненно взглянул на несознательного нэпмана из своего красного угла товарищ Дзержинский, затрещал со скоростью пулемета «Ундервуд» товарища Фроси, а штабс-капитан осторожно, чтобы не лопнули струпья на подбородке, скривился:
— Очень хорошо, — и не спеша перешел к главному.
Однако факт своего пребывания в рядах МОЦРА — монархической организации Центральной России, равно как и участие во взрыве Ленинградского партклуба в июне двадцать седьмого года любитель швейных машинок стал усиленно отрицать. Хованский умело сфабрикованный донос подколол к делу:
— Ладно, в «парную» его.
Умные все-таки головы блюли советскую власть. Мало того что придумали они вначале для классовых врагов «холодную» камеру, затем карцер в виде колодца, забитого бухтами колючки, так еще догадались на защиту революции употребить и русскую баню. А сделать это совсем несложно. Закут какой-нибудь надо набить контрреволюционным элементом поплотнее, чтобы воздуха ему проклятому оставалось поменьше, а потом вволю водички горячей на пол, и к УФУ глядишь, тот, кто не загнется, власть советскую будет уважать самым жутким образом.
Тем временем хлопнули двери, и конвойный, топая сапожищами, поволок гражданина Карнаутского париться, товарищ Фрося выпорхнула из «Ундервуда» поссать, а Хованский строго посмотрел на разочарованно разминавшего пальцы товарища Севу:
— Что, обосрались давеча с обыском-то? Давай, сыпь за машиной, будем этих Карнаутских вторично шмонать, чтобы взять все, до копейки.
Бывший путеец не обманул — рояль в гостиной действительно был набит золотом. Посмотрев по сторонам, штабс-капитан тихо выругался про себя: «Такую мать, как все просто, стоило вчера паркет разбирать».
Полегоньку крысятничая, шарили в шкафах гепеушники, сидевшие за столом понятые тихо им завидовали. Хованский ненадолго задержался на кухне возле рыдавшей взахлеб хозяйки:
— Полно, Елена Петровна, убиваться так из-за барахла, оно того не стоит.
— Ах, вы не понимаете, — Карнаутская отняла ладони от лица, и стало видно, что, несмотря на зареванность, она была еще очень даже ничего из себя, — я тревожусь за Савелия и… за себя. Кроме него у меня нет никого, всех, всех ваши расстреляли.
Она снова заплакала навзрыд, но, неожиданно успокоившись, вплотную придвинулась к штабс-капитану:
— Скажите, нельзя помочь ему? В доме уже ничего не осталось — возьмите меня. Как последнюю девку. Делайте что хотите со мной, только мужу помогите, хоть раз будьте человеком, вы, сволочь, животное. Господи, как я ненавижу вас всех!
Плечи ее вздрагивали, пахло от них французскими духами, и Семен Ильич не спеша закурил «Яву»:
— Помочь всегда можно, было бы желание. Поговорим не сейчас, — и, сделавшись серьезным, двинулся из кухни прочь.
Разговор продолжился вечером этого же дня. Пока хозяйка дома неумело — что с нее взять, благородных кровей — раскладывала по тарелкам принесенное штабс-капитаном съестное, он откупорил литровую «Орловской», вытащил пробку из бутылки с мадерой и сорвал мюзле с шампанского:
— Довольно хлопотать, Елена Петровна, давайте, за встречу!
Стараясь не смотреть на покрытое засохшими струпьями лицо Хованского, та покорно выпила большую рюмку водки, поперхнулась и, едва справившись с набежавшими слезами, прикусила красиво очерченную нижнюю губу:
— Скажите, что с ним будет?
— С мужем-то вашим? — Семен Ильич не спеша жевал ветчину, старательно мазал ее горчицей, и трещинки на его лице медленно сочились сукровицей. — Да уж определенно ничего хорошего. Активное членство в монархической организации, пособничество кутеповским боевикам — тут пахнет высшей мерой социальной защиты.
— Господи, ну сделайте что-нибудь. — Карнаутская залпом выпила еще рюмку водки. Внезапно резко поднявшись, она положила узкие ладони Хованскому на плечи. — Я вас очень прошу, я вас умоляю. Все сделаю, что вы захотите, я очень развратная.
— Ладно, придумаем что-нибудь. — Семен Ильич хватанул стаканчик мадеры. — Хватит разговоров, раздевайся давай.
Как во сне, Карнаутская щелкнула кнопками платья — сильнее запахло духами. Одним движением она распустила волосы по плечам и, оставшись в шелковых чулках и кружевном белье от мадам Ренуар, на мгновение замерла.
— Давай поворачивайся. — Хованский налил себе водочки, хватанув, закусил балыком и почувствовал, что жратва его больше не интересует. — Все снимай, не маленькая.
Елена Петровна как-то странно всхлипнула и, избавившись от пояса с чулками, принялась медленно стягивать с бедер панталоны.
Что бы там ни говорили, но порода в женщине чувствуется сразу. У нерожавшей Елены Петровны белоснежное тело было по-девичьи стройным, живот отсутствовал, а грудь напоминала две мраморные полусферы восхитительной формы. Вспомнив острые тазовые кости раскладушки Фроськи, о которые он всегда натирал себе живот, Хованский поднялся из-за стола и начал освобождаться от штанов:
— Иди сюда, сирена.
С видимым усилием Елена Петровна переступила изящно очерченными босыми ногами по развороченному полу, при этом ненависть, смешанная с отвращением, промелькнула на ее лице. Заметив это, штабс-капитан рассвирепел:
— Ну-ка, белуга, раздвинься. — Крепко ухватив густую волну каштановых волос, он с силой пригнул лицо Карнаутской к остаткам жратвы на столе, помог себе коленями и, разведя женские бедра, натужно вошел в едва заметную розовую щель между ними.
Затравленно застонала Елена Петровна, по телу ее пробежала судорога, а штабс-капитан уже навалился сверху — не лаская, грубо, как ни распоследнюю вокзальную шлюху.
Так прошла вся ночь. Когда наступило утро, Семен Ильич выбрался из просторной двуспальной кровати и, пообещав еле живой хозяйке дома вернуться вечером, отправился разбираться с ее мужем.
Пребывание в «парной» повлияло на гражданина Карнаутского отрицательно. Его мучил сухой, отрывистый кашель, от слабости шатало. Сразу же экс-путейцу было объявлено, что в случае отказа от дачи показаний его ждет «холодная». А это означало пневмонию нынче и затяжной туберк