Настолько, что он утратил способность мыслить.
Способность жить?
«С этим надо кончать, — подумал он. — Необходимо за что-то зацепиться. Ведь это Эрих умер, а я продолжаю жить. Любой жизни приходит конец, какой-то слишком рано, какой-то слишком поздно. Ничто не может этого изменить… и к тому же я не хочу потерять Ульрику».
Рейнхарт появился в половине десятого, с опозданием на полчаса.
— Прошу прощения, — сказал он. — У Джоанны отит. Видно, что ей страшно больно. В ваше время они тоже этим страдали?
Ван Вейтерен кивнул. Рейнхарт посмотрел на его полупустой бокал и заказал еще два.
— Как продвигается дело? — спросил Ван Вейтерен, когда им принесли пиво и каждый отпил по глотку.
Рейнхарт закурил трубку и почесал в коротких, подернутых сединой волосах:
— Не ахти.
— Не ахти? — возмутился Ван Вейтерен. — Что это, черт возьми, означает? Ты можешь яснее выражаться?
— Ну, мы пока не особенно далеко продвинулись. Чего вы, собственно говоря, хотите? Знать каждую чертову деталь?
Ван Вейтерен постучал сигаретой о стол и закурил.
— Да, — ответил он. — Пожалуйста, каждую чертову деталь.
Это потребовало определенного времени, и когда Рейнхарт закончил, со сцены уже давно звучала музыка. Выступали только пианист и темнокожая, негромкая певица, так что слушать собеседника оказалось нетрудно. Ван Вейтерен отметил несправедливость своих страхов: женщина обладала мягким низким голосом, который напоминал ему о кипящем бархате (как можно себе представить, что бархат кипит, да еще со звуком?), и во время рассказа Рейнхарта это создавало отдаленный и приятный фон. Окутывало смерть Эриха и все связанные с ней обстоятельства каким-то бережным, почти чувственным саваном. Ван Вейтерен внезапно осознал, что Эриху бы это понравилось.
«Скорбь и страдание, — подумал он. — От них не уйдешь. Единственное, что нам остается, — принять их и направить в нужное русло. Закутать… в искусство, или обряд, или в любые формы, которые окажутся под рукой… только не позволять им лежать по углам, подобно клочьям пыли».
— В целом ситуация такова, — подытожил Рейнхарт. — Преступника мы вычислили, это тот парень из бара. Должен быть он, все на это указывает, но у нас нет никаких разумных предположений относительно того, что там делал Эрих. Или собирался сделать. Конечно, можно строить разные гипотезы, но я обманул бы вас, если бы сказал, что у нас есть что-то еще.
— Понимаю, — сказал Ван Вейтерен.
Рейнхарт немного повозился с трубкой и табаком и нерешительно спросил:
— Вам по-прежнему хочется, чтобы мы его нашли?
Прежде чем ответить, Ван Вейтерен минуту понаблюдал за певицей. Та как раз благодарила за жидкие аплодисменты и объясняла, что сейчас последует небольшая пауза.
— Да, — подтвердил он. — С каждым днем хочется все больше. Поначалу я даже не понимал, но, похоже, это чуть ли не в генах… человек обязан найти убийцу своего сына.
— По крайней мере, заложено в культуре, — отозвался Рейнхарт. — И в мифологии.
— Наплевать, миф это или не миф. Я хочу, чтобы вы его поймали. Вы поймаете?
— Я ведь вам это уже обещал.
Ван Вейтерен ненадолго задумался.
— Тебе неприятно, что я вмешиваюсь? — спросил он. — В таком случае скажи, черт возьми.
Рейнхарт поднял бокал:
— Мне показалось бы чертовски странным, если бы вы не вмешивались. Ваше здоровье.
— Твое здоровье, — поддержал Ван Вейтерен и осушил бокал. — А теперь отправляйся домой, заботиться о дочке. Я, пожалуй, еще посижу и послушаю эту певицу.
— Мудрое решение, — сказал Рейнхарт и встал.
В пятницу после работы он отправился навестить отца. В последний раз он ездил к нему более двух месяцев назад, да и визит казался хорошим способом убить время. Дом для престарелых «Остерлехеммет» находился в местечке Брейденбейк, недалеко от Левинген; чтобы избежать транспортных пробок, он поехал через Борсенс и прибыл как раз после окончания ужина.
Отец по обыкновению сидел в постели, рассматривая собственные руки. Обычно требовалось довольно долгое время, чтобы заставить его поднять взгляд, но в этот раз он оторвался от созерцания рук почти сразу. Сын едва успел пододвинуть к кровати стул и сесть, как отец медленно поднял голову и посмотрел на него налитыми кровью, слезящимися глазами. Возможно, в них даже на секунду мелькнуло узнавание… впрочем, это могло просто показаться.
С чего бы отец вдруг узнал его именно сегодня, после шести-то лет?
Через полминуты подбородок вновь, не спеша, опустился на грудь, и отец перешел к изучению своих рук, лежавших на синем одеяле и постоянно медленно вращавшихся одна вокруг другой.
Сын просидел десять минут. На большее его не хватило. Ни одной знакомой сестры или санитарки ему на глаза не попалось, и справляться о состоянии здоровья отца он не стал.
Ну, как он? Хорошо себя чувствует?
Вопросы казались бессмысленными, причем уже на протяжении нескольких лет, и приятно было их избежать. Он уже не раз задумывался над тем, какой, собственно, смысл продлевать отцу жизнь, но никто из персонала даже не намекал на возможность эвтаназии, а поднимать этот вопрос первым ему не хотелось. Живущая в Америке сестра тоже была бы против — в этом он не сомневался, даже не спрашивая ее мнения.
Поэтому отец продолжал сидеть на своем месте, ни с кем не разговаривая, не читая книг или газет, не смотря телевизор и не слушая радио. С постели он теперь уже больше не вставал, даже чтобы дойти до туалета; единственным признаком того, что он в относительном сознании, оставался открывающийся при приближении ложки с едой рот.
«Отец, — думал он. — Когда-то я стану таким же, как ты. Спасибо за визит».
И он решил, что, пока есть время, надо пользоваться и жить.
Ночь на субботу получилась тяжелой. Учитывая предстоящую встречу с Верой, от виски он отказался. Нельзя, чтобы это вошло в привычку. Злоупотреблять лекарствами тоже не хотелось. Он принял одну таблетку слабого снотворного, но лишь почувствовал тяжесть в теле и легкую тошноту.
Решение дождаться письма и только потом определять, что делать дальше, было, конечно, правильным, единственно возможным, но оно отнюдь не освобождало его от мыслей.
От назойливых черных мыслей и картин того, что должно с ним случиться. От размышлений над тем, какой сценарий для передачи денег «друг» разработает на этот раз и что ему самому придется совершить. Еще раз.
Если у него, вообще, останется такая возможность.
Убить.
Убить в последний раз и окончательно подвести черту под прежней жизнью. Без необходимости суммировать или оглядываться назад. Просто начать с чистого листа.
Ему хотелось, чтобы этот момент уже наступил.
Хотелось скорее оставить все позади. Жить, пока есть время.
Когда он в последний раз смотрел на часы, они показывали без десяти шесть.
Проснувшись через несколько часов, он обнаружил, что идет дождь. Льет не переставая, да еще бьет по окнам из-за сильного ветра. Он немного полежал, прислушиваясь к дождю. Затем встал и принял душ.
Утро и середину дня он провел за приготовлениями к ужину. Прибрался и выставил бутылки из-под спиртного на балкон. Даже разобрал выстиранное белье. В начале третьего позвонил Смааге и напомнил об очередной встрече «братьев» в ближайшую пятницу; они немного побеседовали, и, повесив трубку, он удивился тому, как легко справился с разговором. Насколько бестрепетно. А ведь все началось именно после прошлого собрания… после проклятой прошлой встречи с «братьями» его прежняя надежная жизнь оборвалась, и он вступил на новую, безумную стезю. Он пообещал Смааге прийти, если не возникнет ничего непредвиденного, и, произнеся слово «непредвиденное», почувствовал секундное помутнение сознания. Смааге пожелал ему приятных выходных и положил трубку.
Потом у него все-таки образовался час, когда он просто сидел и ждал Веру. Между четырьмя и пятью — как раз стали сгущаться сумерки, а ветер вроде немного стих. Дождь, однако, продолжал лить; он долго стоял у окна спальни, наблюдая за низким тревожным небом над редкой полоской леса, простиравшейся позади цепочки домов.
Стоял в темноте, борясь с совершенно новой мыслью.
«Мне хочется ей все рассказать, — думал он. — Она поймет. Мы будем разбираться с этим вдвоем и сможем придавать друг другу силы. А это ведь не так мало?»
Ровно в пять часов она позвонила в дверь. Идя открывать, он вдруг почувствовал дрожь в коленях.
Этот вечер получился самым серьезным за все время их знакомства. В ее поведении, по крайней мере поначалу, ощущалась некоторая сдержанность, и, хоть она прямо этого не говорила, было заметно, что ситуация с Андреасом ее тяготит.
Тяготит необходимость рассказать мужу, что она собирается бросить его ради другого. Он понимал ее трудности. Понимал, что она еще не довела дело до конца, хоть и обещала. Он не давил на нее. Не позволял себе проявить нетерпение или разочарование. Тем не менее на их общении лежал отпечаток не свойственного им ранее настроения, и заниматься любовью они начали, только выпив почти три бутылки вина.
Правда, тут все пошло так же замечательно, как и всегда. Возможно, еще лучше; на мгновение ему пришло в голову, что это благодаря горькому привкусу ощущения надвигающейся катастрофы, но эта мысль исчезла с той же быстротой, как и возникла. Ему удалось четыре или пять раз довести ее до оргазма, после чего она лежала, положив голову ему на грудь, и плакала. Его собственная голова была пуста, будто после ядерной войны.
Через некоторое время они распили еще бутылку вина; ему показалось, будто у него наконец снова запульсировала кровь. Чуть позже он еще раз овладел ею — немного грубее, так, как ей обычно нравилось, — на кухонном столе, после чего они в завершение выпили по стакану виски.
На протяжении всей оставшейся жизни ему предстояло сожалеть об этом стакане, поскольку именно этот последний стакан лишил его способности здраво мыслить и подтолкнул к гибели. Иного объяснения он никогда не искал.