Пришло время покончить с нашим нерешенным дельцем.
Если Вы на этот раз не будете точно следовать инструкциям, я не задумываясь проинформирую полицию. Думаю, Вы понимаете, что слишком долго испытываете мое терпение.
Выполните следующее.
1. Положите 200000 гульденов в белый пластиковый пакет и хорошенько его завяжите.
2. Ровно в 4 часа в ночь на вторник Вы оставите пакет в урне возле статуи Хьюго Мертенса в Рандерс-парке.
3. Отправляйтесь прямо домой и ждите телефонного звонка. Когда Вам позвонят, назовите свое имя и следуйте полученным инструкциям.
Шанса избежать возмездия Вам больше не представится. Это последний. Я оставляю отчет обо всех Ваших деяниях в надежном месте. Если со мной что-нибудь случится, отчет попадет в руки полиции.
Давайте покончим с этим без дальнейших ошибочных шагов.
Друг.
Хорошо продумано.
Он вынужден был это признать, в каком-то смысле испытывая удовлетворение от того, что у него достойный противник.
Вместе с тем ему казалось, что он все-таки перехитрит его и выиграет. Но для этого, без сомнения, кое-что потребуется.
В настоящий момент — пока он по-прежнему сидит за кухонным столом с письмом в руках — представить себе, как должно выглядеть такое решение, невозможно. «Шахматная партия, — подумал он, — шахматная партия, где позиция совершенно очевидна, но столь же сложна для анализа». Почему у него в голове всплыла такая метафора, он не знал. Он всегда был посредственным шахматистом — играл, конечно, но ему вечно не хватало необходимого терпения.
Как бы то ни было, его ловкий противник организовал сейчас такую атаку, последствия которой он оценить не мог. Пока. В ожидании прозрения ему оставалось лишь делать по одному ходу и ждать, когда появится брешь. Незащищенное место.
Своего рода сдерживающая защита. Есть ли другие решения? Ему думалось, что нет — на данный момент. Но отсрочка коротка. Он посмотрел на часы и понял, что осталось меньше семнадцати часов до того, как ему предстоит сунуть 200000 гульденов в урну в Рандерс-парке.
Шантажист, похоже, имеет пристрастие к урнам. И пластиковым пакетам. Не свидетельствует ли это об отсутствии фантазии? О примитивности и предсказуемости в ведении игры — не следует ли ему этим воспользоваться?
«Семнадцать часов. Меньше суток. Кто?» — подумал он.
Кто?
Обдумывая свои действия, он на некоторое время отодвинул вопрос о личности противника на задний план. Если вспомнить, он до сих пор об этом почти не задумывался. Кто? Кто, черт возьми, мог видеть его тем вечером? Нельзя ли выудить что-нибудь из манеры действовать? Из писем? Не приблизится ли он к противнику, просто присмотревшись к известным тому фактам?
И вдруг его осенило.
Кто-то из знакомых.
Он держал эту мысль в сознании так, будто она была сделана из стекла. Боялся разбить ее, боялся ей излишне доверять.
Кто-то знакомый. Кто-то, кто знает его.
Прежде всего последнее. Противник знал, кто он, уже когда увидел его тем вечером с мертвым парнем. Пока он стоял под дождем, держа парня на руках. Разве не так?
«Да, — убеждал он себя. — Вероятно, именно так все и произошло».
Дело отнюдь не в том, что шантажист заметил и запомнил номер машины. Он номер просто знал. Проехал мимо, не остановившись, а когда на следующий день прочел о случившемся в газете, сделал свои выводы и взялся за дело. Он или она. Вероятно, он, решил он, сам не понимая почему.
Так, именно так все и было. Поразмыслив, он тут же осознал несостоятельность прежнего объяснения. Кто, черт возьми, успеет заметить и запомнить номер, проезжая мимо машины? В темноте и при дожде? Невозможно. Исключено.
Значит, кто-то, кто узнал его. Знал, кто он.
Он заметил, что улыбается.
Сидит с бледно-голубым конвертом, способным еще до истечения суток уничтожить его жизнь. Убил в течение месяца трех человек. И все-таки улыбается.
Ну и кто же?
Потребовалось совсем немного времени, чтобы перебрать свой скромный круг общения и отвергнуть его.
Или их: каждого из тех, кого он, возможно, по доброй воле пригласил бы к себе на свадьбу или на пятидесятилетие. Или на похороны. Нет, никто из них, в это он поверить не мог. Имелось, правда, несколько имен, которые он не исключил с той же легкостью, как остальных, но ни на одном из них он интуитивно не остановился. Никого не заподозрил.
Дело могло обстоять иначе. Он, конечно, не был в Маардаме особенно известной личностью, какой-нибудь знаменитостью, но все-таки были люди, знавшие, кто он такой, узнававшие его в лицо. Этого, разумеется, достаточно. Он ежедневно контактировал с людьми, которых потом не мог припомнить, встречая в городе, но которые, естественно, представляли себе, кто он. Иногда даже здоровались… часто немного смущаясь, когда он их не узнавал.
Такой человек. Вероятно, кто-то из них и есть противник. Он заметил, что снова улыбнулся.
Потом громко выругался, поняв, что такой отбор и выводы едва ли способны помочь, раз он так ограничен во времени.
Никакого толку. Допусти он, что шантажист проживает где-то в Маардаме, круг кандидатов сузился бы, возможно, от 300000 до 300.
Если отбросить стариков и детей, то от 200000 до 200.
Сокращение, конечно, существенное, но бесполезное. Все равно остается слишком много.
Двести предполагаемых шантажистов? Семнадцать часов времени. Шестнадцать с половиной, чтобы быть точным. Он вздохнул и встал с кресла. Пошел, проверил запас лекарств и убедился, что его хватит, чтобы продержаться наплаву по крайней мере дней десять — двенадцать.
Через десять — двенадцать дней ситуация будет иной. В любом случае.
Партия завершится. Ничья исключена.
Затем он позвонил в банк. Ходатайство о займе, которое он оставил в четверг, еще не удовлетворили. Потребуется еще пара дней, но оснований беспокоиться нет, заверили его. Это формальность. Он является солидным клиентом, а солидными клиентами дорожат. Хоть нынче и не восьмидесятые годы.
Он поблагодарил и положил трубку. Немного постоял у окна и посмотрел на мрачную пригородную улицу и дождь. Двести тысяч гульденов мелкими купюрами у него до вечера не появятся. Ни при каких условиях.
Значит, требуется нечто иное.
Требуется стратегия.
Он прочел письмо еще раз и попытался ее найти.
За понедельник им удалось больше узнать о Вере Миллер.
Она родилась в 1963 году в Гелленкирке, но выросла в Грюнштадте. У нее были два брата и сестра, по-прежнему проживавшие в этой южной провинции. Отец умер в 1982 году, мать снова вышла замуж и работала учительницей домоводства в Карпатце; ей через школу сообщили о смерти дочери, и ожидалось, что она приедет с нынешним мужем в Маардам во вторник.
Вера Миллер выучилась на медсестру в Грюнштадте и работала там до 1991 года, когда в связи с разводом с неким Хенриком Верамтеном переехала в Маардам. Своих детей в браке с Верамтеном у них не было, но в 1989 году они удочерили девочку из Кореи, которая годом позже трагически погибла в автокатастрофе. По словам матери и брата с сестрой, развод с Верамтеном стал непосредственным следствием смерти девочки. Прямо не говорилось, но между строк читалось, что в несчастье вполне мог быть виноват муж. Прямо или косвенно. Никакого настоящего расследования, однако, не проводилось.
В Маардаме Вера Миллер начала работать в больнице Хемейнте весной 1992 года и двумя с половиной годами позже вышла замуж за Андреаса Волльгера. О втором браке ни мать, ни сестра и братья ничего не знали. На свадьбе они не присутствовали — если она вообще праздновалась — и в последние годы общались с Верой крайне редко.
Состояние Андреаса Волльгера оставалось прежним. К семи часам вечера понедельника его так и не удалось более подробно расспросить об отношениях с женой, поскольку он все еще был в шоке от случившегося. Однако Морено с Рейнхартом оба пришли к выводу, что их супружеская жизнь была не из лучших.
По всей видимости, даже хуже того.
Требовалось, разумеется, подтвердить это предположение, опросив людей, так или иначе знавших супругов.
А также самого господина Волльгера.
По поводу общей характеристики Веры Миллер вскоре удалось установить, что Веру очень ценили и любили как друзья, так и коллеги. Особенно убивалась некая Ирена Варгас, знавшая Веру еще в Грюнштадте, а теперь тоже живущая в Маардаме. Веру она, по ее собственному выражению, считала, «черт возьми, одной из самых сердечных и порядочных женщин». Фру Варгас и Вера Миллер явно были очень близки на протяжении многих лет, и Рейнхарт предположил, что если и существует человек, имеющий представление о некоторых темных страницах Beриной жизни — например, о внебрачных связях, — то это, вероятно, она.
Во время первой беседы ничего подобного не вскрылось, но у них, естественно, была причина обратиться к ней вновь.
Веская причина. Судя по всему, Вера Миллер начала обманывать мужа где-то в конце октября — начале ноября. Она сообщила ему, что ей предстоит в течение нескольких уик-эндов — по меньшей мере восьми — посещать курсы повышения квалификации медсестер в Аар-лахе.
Вопрос, где она на самом деле проводила эти субботы и воскресенья — и с кем, — по-прежнему оставался открытым.
— Вот дурак, — сказал Рейнхарт. — Отпускать ее каждые выходные, не проверив, чем она занимается. Разве можно быть таким наивным?
— Ты хочешь сказать, что стал бы контролировать Уиннифред, соберись она на курсы? — поинтересовалась Морено.
— Естественно, нет, — ответил Рейнхарт. — Это совсем другое дело.
— Не вижу логики, — заметила Морено.
— Интуиция, — провозгласил Рейнхарт. — Здоровая мужская интуиция. Ты, во всяком случае, согласна, что это дело рук не Волльгера?
— Пожалуй, — согласилась Морено. — Полностью отметать такую возможность не следует, хотя она кажется довольно маловероятной. Но что касается связи с делом Эриха Ван Вейтерена… тут я просто не знаю, что и думать.