una señorita и что иногда мне нужно поговорить с кем-то о некоторых вещах, и потому я переживала очень трудные для себя времена, но, как говорится, Бог стискивает твою шею, но не душит. И я была так молода и одинока в то время под чужим небом, что ты не можешь себе этого представить… ну как мне рассказать тебе об этом?
Иногда, если я говорила, что мне нужно исповедоваться, меня отпускали в церковь. Прохлада, подобная прохладе внутри горы, когда поезд проезжает по тоннелю, понимаешь меня? Покой, подобный покою до рождения мира. И у меня есть одно странное воспоминание, непонятно откуда взявшееся. Я маленькая, и кто-то сажает меня себе на колени, чтобы надеть мне на ногу упавшую с нее туфельку и застегнуть ее, потому что в те времена нужно было иметь специальный крючок, чтобы сделать это, и этот кто-то, застегивающий туфельку, нянчащий меня, присматривающий за мной, – моя мать, хотя я и не знаю этого наверняка. А если это была не моя мать, то тогда сам Бог, а это то же самое, что мать, и я чувствовала себя любимой, находящейся под присмотром, пребывающей в полной безопасности, абсолютно счастливой, и чьи-то руки обнимали меня, и я знала, что меня никто никогда не обидит. Это была мама. Или Бог. Я убеждена в этом.
Mija, даже когда ты совсем одна, Бог рядом. И то время до встречи с твоим дедушкой было самым на моей памяти одиноким временем в моей жизни, для меня, молодой señorita, жившей в Париже Нового Света, в городе с грандиозными балами, и музыкой, и прочими диковинами, где можно было и людей посмотреть, и себя показать, но что из этого я знала? Мир начинался и кончался в доме моей Тетушки Фины, где меня звали по имени только в том случае, если хотели что-то приказать мне.
Мою мать похоронили в одной из ее знаменитых черных шалей. Говорят, когда ей в руки вкладывали четки, оказалось, что костяшки ее пальцев черные, а единственный способ вытравить из кожи краситель – это опустить руки в уксус, но моя мама умерла в самый жаркий день в году и на такие мелочи не было времени.
Что же касается меня, то всю мою жизнь я по привычке сплетала и расплетала что-то, особенно когда нервничала. Четки, или собственные косички, или бахрому скатерти, не знаю что. Пальцы не забывают, верно я говорю? В течение нескольких лет, когда я чувствовала наибольшее отчаяние, наибольшее одиночество, все те годы, что я жила у Тетушки Фины и позже по жизни я успокаивала себя тем, что втирала в ладони уксус и плакала, плакала и вдыхала запах уксуса, запах слез, и они казались мне одинаково горькими, нет?
Ты не имеешь никакого представления о том, каково это было – жить с моей Тетушкой Финой и ее шестнадцатью отпрысками. Представить такое невозможно. Твой отец никогда не покидал тебя. Твой отец никогда не сделает этого.
Но не надо думать, что моя жизнь была исключительно печальной. Когда мы с твоим дедушкой поженились, как же счастливы мы были.
Ты забегаешь вперед, Бабуля.
Ну, все тогда было очень divertido[218]. Словно в прекрасном фильме, можно сказать, хотя мы с ним никогда не были богаты… Я говорю о послевоенном времени, потому что до войны семья Рейес считалась adinerada – при деньгах, так-то вот. Мужчины никогда не пачкали руки работой, а женщинам не приходилось погружать свои руки в мыльный раствор, если только они не мыли себя. Потому что твой прадедушка Элеутерио был музыкантом и учителем, помни об этом. Он даже играл на пианино в Национальном дворце для президента Порфирио Диаса и для таких семей как Лимантуры, Ромеро де Террерос, Ринкон Галлардо, Лердо де Техада, для, как говорится, las familias popoff[219]. Помню, у Нарсисо была коробка с отцовскими бумагами, где во множестве имелись ноты вальсов, написанных им самим. У меня кое-что осталось от этого, но кто знает, где все это сейчас*. Вполне может быть, что ты сейчас сидишь на одной из нотных рукописей.
Я вышла замуж в почтенную семью. Поначалу я не могла заставить себя есть в присутствии своего мужа. Я ела на кухне. А поскольку мексиканская еда требует, чтобы ее постоянно подносили, мне было легко дождаться, пока он поест. Я обычно говорила: «Я не голодна, я поела, когда готовила». Или же: «Ешь, ешь, пока не остыло. Хочешь еще tortillas?» И подогревала tortillas на comal.
Вот почему я думаю, что величайшее кулинарное изобретение – это микроволновая печь, благодаря ей можно съедать дюжину tortillas зараз и при этом сидеть как la gente decente[220], а не поглощать пищу стоя, словно лошадь.
Qué микроволновая печь, ni qué nada[221]. Ты просто маленькая дурочка. Tortillas не имеют вкус tortillas, если их не пожарить на comal. Tortillas и миска бобов в собственном соку с несколькими ложками риса, кукурузную tortilla сворачивают туже, чем сигарету. Изумительно! Ay, но Нарсисо устраивал по такому поводу истерику: «Перемешанные рис и бобы! Как это вульгарно!» И начинал целый час распространяться о том, что все это надо подавать на разных тарелках, и так вот он и ел, словно не подумал дважды о том, кто будет мыть эти самые тарелки. Всю свою жизнь Нарсисо будет хвастать: «Я даже не знаю, какого цвета стены кухни», имея в виду, что он никогда в ней не появлялся.
Имея в виду, что он настоящий мужчина.
Тут можно сразу понять, какой перед тобой человек. По тому, как он ест. Да еще по его обуви. Нарсисо ел как мужчина зажиточный, словно не беспокоился о том, откуда берется еда, не проглатывал ее в спешке, не съедал слишком много, не хватал еду руками, но с изяществом орудовал ножом и вилкой, разрезал еду на маленькие кусочки, не ронял столовые приборы, не разговаривал с набитым ртом, не причмокивал, не ковырял за столом в зубах зубочисткой и, конечно же, он был привычен к тому, чтобы все подавали на разных тарелках. Он не зажимал нож и вилку в кулаках, не черпал еду с помощью tortillas, как это делали у Тетушки Фины. Его манеры за столом были очень элегантны. А его обувь? Она тоже была элегантна. Надраенные армейские ботинки или же прекрасные английские модельные туфли. Да, он любил хорошие вещи.
Знаешь, я не совру, если скажу, что мы с ним жили в любви. То есть мы с Нарсисо поженились не так, как было принято в те времена, не по договоренности, а по любви. Я какое-то время трудилась на кухне моей Тетушки Фины, которая была и тетушкой твоего дедушки, ведь мы с ним были далекими родственниками. А затем меня пригласили работать у твоей прабабушки. И думаю, твоему дедушке стало жалко меня, потому что тогда я была прехорошенькой. И, будто в сказке, он влюбился в меня, хотя я была все время в пыли из-за работы по дому. И все равно он понял, что я любовь всей его жизни. И он быстренько выкрал меня, ну и мы поженились и все такое.
А поскольку мой Нарсисо был очень умным, ему дали бумагу, удостоверяющую, что он был лоялен по отношению к Конституционному правительству в Трагическую декаду 1914 года, и предоставили ему хорошее место в Национальной комиссии по транспорту, поскольку он был ранен в войну. Эту рану он получил из-за ужасного susto. Вот почему твой дедушка не мог купаться в океане, когда приехал в Акапулько. Но это уже другая история, часть другой истории, которая сама часть еще одной истории.
Ну что ж, скоро мы это увидим.
* Это «Вальс без названия», потому что я потеряла те ноты, но я все же помню его…†
(Композитор – сеньор Элеутерио Луис Гонзага Франсиско Хавьер Рейес – родился в 1871 году и был крещен тогда же, что явствует из записи, найденной в доме приходского священника церкви Святого Стефана в Севилье. Этот документ доказывает, что, вне всяких сомнений, в жилах Рейесов течет испанская кровь.)
I.
Tenía tal distinción
Que era de aquel salón.
Tal distinción que verla
y amarla todo fue en mi
y amore ardiente le declaré.
II.
Ella sonrió, mi ruego oyó.
También me dijo: Te quiero yo.
Pues si me quieres, le respondí,
un beso dame y seré feliz.
Si con un beso feliz te haré
después del baile te do daré.
III.
(Эта страница была утеряна, но я примерно помню…)
En el salón un ruido atonador se escuchó,
un tiro fugaz que en el pecho de su amada dio,
y ya no pudo cumplir su palabra y hacerlo feliz.
Tan tán[222]
† Эта песня в действительности написана прадедушкой автора Энрике Сиснеросом Васкесом.
26Немного порядка, немного прогресса, но и того, и другого явно недостаточно
Что творилось у тебя в голове, Бабуля? Ты не помнишь или не хочешь помнить детали, а они необходимы для того, чтобы история была достоверной. Ты забыла упомянуть о том, что в тот год, что ты переехала к Рейесам, праздновали столетнюю годовщину независимости Мексики, наступление «эры порядка и прогресса». Тогда, как и теперь, президент тратил огромные народные средства, чтобы поразить мир тем, какой «цивилизованной» – и европейской – страной стала Мексика. Ты могла бы сказать: «Помню, все здания, проспекты, площади, бульвары затопил свет маленьких, подобных жемчужинам, огоньков, делавший меня счастливой. Ты должна была заметить их на площади Конституции, на соборе, на Национальном дворце. Столица не выглядела столь великолепно со времен императора Максимилиана. Пока ты спала в кладовой при кухне и ела рис, пропитанный соком бобов, в столице строились новые удивительные общественные здания: почтамт в венецианско-флорентийском стиле, оперный театр из каррарского мрамора, затейливый, как свадебный торт. Был оплачен приезд представителей всех «цивилизованных» наций, и им каждую ночь закатывали банкеты, где импортному шампанскому и толстым стейкам не было конца. В значимых местах были установлены позолоченные статуи, дабы будущие поколения навсегда запомнили 1910 год. Каждый вечер, подобно маковым полям, расцветали фейерверки, шипели, и взметывались, и взрывались над твоими сумерками на крыше, а тем временем площади вибрировали от сентиментальных вальсов и помпезных военных мелодий.