Бабуля, ты всегда хотела рассказывать истории, а теперь, когда пришло время, ты молчишь. Как насчет 16 сентября, дня празднования столетия независимости? Парады, бои быков, родео, приемы, балы – все это в честь дня рождения дона Порфирио, а также Дня независимости Мексики. Индейцев и попрошаек прогнали с центральных улиц, чтобы они не портили вид. Тысячи пар брюк машинного производства раздали беднякам с тем, чтобы они носили их вместо белоснежных крестьянских штанов. Родителей босоногих детишек заставили купить им обувь или же заплатить огромные штрафы, девочек же из преуспевающих семей собрали для того, чтобы они усыпали розовыми лепестками путь, по которому проходил праздничный парад, возглавляемый фалангой индейцев в «национальных» костюмах.
Пышно разодетые приглашенные послы в пышно украшенных каретах ехали в сопровождении эскадрона гусар в парадной форме. За ними следовали мексиканские кавалеристы, восседавшие на украшенных кисточками лошадях, столь же гордых, как и всадники. Ты забыла о злосчастном Монтесуме, которого несли в золоченном паланкине шестнадцать покрытых потом infelices[223], о задрапированных экипажах с chaparrita мексиканскими греческими нимфами в них. В руках у тех были свитки с удивительными словами – Patria, Progreso, Industria, Ciencia[224], – вот только смысл этих слов не доходил до городских жителей, не умевших читать.
Тогда, как и теперь, люди голосовали за мир и тогда, как и теперь, никто не верил в то, что их голоса имеют хоть какое значение. Правительство, возглавляемое сьентификос, было убеждено, что наука сможет привести к появлению Теории Всего. Но Теории Всего пришлось подождать. С наступлением 1911-го в стране началась маленькая революция. И следующее десятилетие братья воевали с братьями, правителей свергали и заменяли их новыми, а солдаты оказывались то патриотами, то мятежниками.
Ну кто мог подумать, что мелкие стычки в деревнях что-нибудь да значат для девочки с кухни? Разве президент-диктатор Дон Порфирио не установил порядок и прогресс, выбирая сам себя президентом восемь раз во благо нации, и не облагородил мексиканцев до такой степени, что они стали врагами других народов, и мальчики вроде Нарсисо разве не лелеяли патриотические мечты о том, чтобы защитить Мексику от североамериканских захватчиков и умереть смертью героев, будучи завернутыми в мексиканские флаги, как это сделали «дети-герои» в Чапультепеке, молодые военные курсанты, что предпочли броситься вниз со стены крепости Мехико, лишь бы не сдаться в 1847 году наступающей американской армии. Он не мог знать, что к 1914 году морская пехота вновь захватит Мехико, а потом еще и в году 1916-м. К тому времени Нарсисо Рейес успеет осуществить собственное вторжение в Соединенные Штаты, эмигрировав в Чикаго. Но тут я сама забегаю вперед.
Подобно тому, как это происходит в фильме с Педро Инфанте Los tres García[225], давай развернем камеру, словно испытывающего головокружение ребенка во время игры piñata, и обратимся к истории, которую ты не захочешь или не сможешь рассказать. Это случилось во время Трагической декады, когда президент Мадеро стал узником в своем президентском дворце. Некоторые солдаты были лояльны по отношению к президенту, другие встали на сторону мятежников, и миллионное население Мехико обнаружило, что попало под перекрестный огонь. На десять дней улицы превратились в поле сражения. Ну кто мог подумать, что столица окажется парализованной? Но жизнь всегда превосходит чье-либо воображение…
27Как Нарсисо потерял три ребра во время Трагической декады
– Ты? Да ты еду не найдешь, даже если от этого будет зависеть твоя жизнь. А она зависит!
– Если вы недовольны моими услугами, señora, то можете рассчитать меня.
– Я этого не сделаю. Ты должна мне за разбитый сервиз. А если считаешь, что можешь идти на все четыре стороны, не выплатив долга хозяйке, то поставь свечку апостолу Фаддею.
– Бога ради, оставь ее в покое, Регина, она совсем еще ребенок.
– Неделя. Мы были здесь заперты целую неделю. Словно крысы. Хуже, чем крысы. Я устала прятаться под матрасом. Как долго это может продолжаться? Ну кто мог подумать, что такое случится в столице? Да ни в жизнь… Ay, в мою голову словно вонзается machete[226], когда стреляет эта пушка. Ну как можно спать в таком аду? И как, скажите на милость, мне накормить вас зубком чеснока и двумя помидорами? А это все, что осталось в кладовой. Но посмотрите только, как счастливо это дурачье! Любо-дорого. Одна играет бахромой шали, а другой – на пианино.
Элеутерио промолчал. Как он мог защитить себя? Его жена ничего не понимала в искусстве, в том, что творчество – залог бессмертия. Регина знала лишь язык денег, а не математику сердца.
– Хватит-хватит-хватит, – вздохнул Элеутерио. – Я устал от твоих придирок. Пойду и найду что-нибудь поесть.
– Нет, не пойдешь. Если ты не знаешь, где найти еду в мирное время, то сейчас тем более. Соледад, принеси мне простыню. И не из хороших, а из кучи тряпья.
Потом Регина велела им откатить пианино, которым была загорожена дверь, и вышла на пустынные улицы Мехико, вооруженная лишь белым флагом из вышитой наволочки и швабры. Из разбитых окон столовой ее муж и служанка смотрели, как она идет в центральную часть улицы Леандро Валле, гордая и величественная, словно знаменосец на прошлогоднем параде по случаю столетия независимости.
На противоположном конце города верный Нарсисо проделывал путь к дому на Леандро Валле. «Mamá, – задыхаясь, бормотал он. Бо2льшую часть пути он пробежал, и теперь у него кололо в боку. – Mamá, Mamá». Никого мексиканцы не чтят так, как своих матерей; и особенно этим отличаются сыновья, потому, наверное, что их матери так преданы своим детям… особенно сыновьям.
Всю свою жизнь Нарсисо мечтал стать героем. И вот теперь ему представилась такая возможность, но запах смерти вызывал у него тошноту. Курсантам выпала самая неприглядная участь. Вместо того чтобы сражаться, как им мечталось, с общим врагом, защищая свою страну, они стали свидетелями того, как мексиканцы убивают мексиканцев.
Диктатор Порфирио Диас был свержен и принужден к бегству, и подобно многим сбежавшим мексиканским президентам до и после него отбыл в Европу с чемоданами, нагруженными сокровищами страны. Затем президентом избрали Мадеро. Но его победа была омрачена вооруженным захватом власти одним из его генералов. Мексиканские вооруженные силы оказались раздроблены. Кто-то встал на сторону генерала Хуэрты, предпринявшего попытку смены правительства, другие же остались верны новому президенту. Десять дней столица и ее жители были охвачены борьбой за власть.
Мальчикам-кадетам предоставили дела, на которые ни у кого больше не хватало времени. Скажем, сжигание трупов. Нарсисо приходилось обшаривать карманы в поисках удостоверений личности, пока его однокурсники поливали тела бензином. Дети, лежащие на улицах, словно погрузившись в сон, являли собой душераздирающее зрелище, старые и молодые женщины, лавочники не должны были иметь ко всему этому никакого отношения. И что только творилось в стране?
Повсюду полыхал огонь, липкий дым выщипывал глаза. Нарсисо прикрыл нос и рот носовым платком. Не было времени хоронить кого-либо. Подчиняясь приказу, они должны были сжигать погибших, иначе могла начаться эпидемия. Иногда тела подпрыгивали и корчились, словно их поджаривали на сковороде. Ay, qué feo[227]. Смотреть на это было невыносимо. Они шипели и трещали, из них ручьями вытекал жир. Нарсисо тошнило, голова кружилась, глаза саднило.
И теперь он бежал домой так быстро, как только мог. Он отлучится всего ненадолго, думал он, ну кто его хватится? Вдалеке у церкви Нарсисо увидел отчаявшуюся женщину, торопливо пробирающуюся по двору с белым, привязанным к швабре флагом. Чья-то мать, подумал он. Pobrecita, и сердце у него сжалось.
На углу у фотостудии лежал и дергался какой-то несчастный в белом campesino[228], из его глаз, рта и ушей текла кровь. Mamá, как показалось Нарсисо, прокашлял он перед тем, как испустить дух. Нарсисо задрожал и споткнулся. Тени стали длинными и косыми, и он понял, что нужно спешить, чтобы оказаться дома до наступления темноты. После захода солнца в городе становилось абсолютно темно, лишь полыхали погребальные костры.
Город казался обезлюдевшим. Все лавки были закрыты, металлические ставни опущены на дверях. Землю усыпало битое оконное стекло. Нарсисо было страшно смотреть на знакомые улицы. Держись поближе к стенам, сказал он себе. На крышах домов засели снайперы. Когда он добрался до Сокало, ему хотелось плакать, но он напомнил себе, что слишком взрослый для этого. Штукатурку некоторых зданий изрешетили пули, кое-где в небо смотрели разбитые окна. Feo, fuerte, y formal. Мужчина должен быть некрасивым, сильным и правильным, повторял он про себя, не желая сдаваться.
– Quién vive[229]? – понесся до него голос из темноты portales[230]. Что означало: на чьей ты стороне? На стороне Мадеро или Хуэрты? Нарсисо помедлил. Если ответ окажется неверным, в него полетят пули.
– За кого ты, у тебя спрашиваю.
– Я сам за себя.
Смех.
– Сначала пристрели его, а потом поговоришь о политике.
– ¡¡¡…!!!
– Поставь его к стенке.
– Лучше застрелим его при попытке к бегству. Пусть бежит, а мы скажем, что он сам виноват.
– Можно промахнуться. Пусть лучше станет к стене.
Два солдата подхватили Нарсисо под руки, потому что ноги у него подгибались и не слушались. К стене его пришлось прислонить. Солдаты спорили о том, как лучше прикончить его, но тут, словно в дело вмешалось Божественное Провидение, мимо проходил офицер.