– Посмотри только, как мы сейчас живем, сын. Словно короли.
– Ты хочешь сказать, как венгры, – сказал Нарсисо.
– Что ты такое говоришь, жизнь моя?
– Я сказал precioso[256], мама.
Когда Регина велела Нарсисо снять при входе в квартиру туфли, он подумал, это для того, чтобы не побеспокоить отца, но потом понял – она не хотела, чтобы он повредил ковры и мебель.
– Ты поосторожнее, это все на продажу, – сказала Регина.
Целыми днями люди стучали в их дверь, приносили все новые вещи или забирали их. Индейцы приходили с ayates, слингами, закрепленными на лбу и висящими за спиной, в них они были способны унести предметы, в десять раз превышающие их вес, как это некогда делал отец Регины. Незаметные как муравьи, они, сгибаясь под тяжким грузом, семенящей походкой доставляли по адресу гардероб, или кушетку, или кровать. Дело Регины процветало пуще, чем у «Эль Монте де Пьедад», национального ломбарда. Отчаявшиеся люди приходили заложить доставшееся им наследство. Некоторые уходили, разражаясь ругательствами или в слезах, и среди них были мужчины!
Столь многое изменилось со времени отъезда Нарсисо. Его мать Регина ежевечерне подсчитывала выручку и прятала ее в обувную коробку, стоявшую в ореховом шкафу рядом с красным узелком, в котором хранились три его ребра, и коробочкой с пуговицей Сантоса Пьедрасанты. Его отец Элеутерио превратился в полубезумного инвалида, чьи слюнявые речи игнорировали все, кроме Соледад. А что Соледад? Скромная служанка стала грациозной молодой женщиной с торчащими грудками и задницей, и смотреть на нее было одно удовольствие. Ох уж эти смешные, как у Чарли Чаплина, брови и темные глазки под ними. Она была милой, почти хорошенькой, честной и сладенькой, признавал он. И почему только он забыл о ней?
Соледад очень преуспела в переводе истерик и слез Элеутерио на понятный семье язык. «Он говорит, что хочет миску сладкой картошки с молоком. Он говорит, чтобы вы даже не думали продавать пианино, а не то он разгромит все вокруг. Он говорит, что у вас ухватки Панчо Вильи».
– И он все это сказал?
– Ну приблизительно.
Бедная Соледад. Она понимала Элеутерио, потому что сама была столь же бессловесной, как и он, а еще потому, вероятно, что у нее не было пианино. Она говорила лишь то, что было абсолютно необходимо, – столько, сколько нужно, но не более того, и не попадалась на глаза señora, когда та страдала мигренью. Все, что у нее было, так это caramelo rebozo, бахрому которой она сплетала и расплетала, и это было своего рода языком.
Бедный Элеутерио. Каждую ночь его сердце преисполнялось огромного горя, когда он видел, как его сын Нарсисо с наступлением темноты пробирается в комнатку рядом с кухней. Элеутерио скрипел зубами и колотил в стену своей комнаты, примыкающей к комнате его жены, тростью. Регина приходила и приносила ему чай из manzanilla.
– В чем дело, старик?
Она называла его так в шутку, когда они только что поженились, из-за разницы в возрасте, но теперь это было правдой и произносилось без прежней симпатии.
– Хочешь пить, veijo? Я принесла тебе чай.
И Элеутерио жалобно скулил и выл.
– Ладно-ладно, давай баиньки. Ты расстроился из-за того, что я сегодня продала твой старый матрас семье почтмейстера? Не думай об этом, мой толстячок. Завтра я принесу тебе новый матрас, и ты будешь спать на нем словно младенец. Pobrecito. Ну, пей свой чай.
И она пеленала его в свою rebozo, словно разбуянившегося малыша, и поила чаем из manzanilla.
– Ну вот, хороший мальчик. Не надо ни о чем беспокоиться, все будет просто прекрасно.
И что мог Элеутерио делать, кроме как пить чай?
33Сuídate
Люди говорили: «Теперь ты стала señorita, cuídate. Так что позаботься о себе». Но откуда Соледад было знать, что они имеют в виду? Cuídate. Позаботься о себе. Разве она не заботилась о своих волосах и ногтях, не следила за тем, чтобы ее белье было чистым, не штопала чулки, не начищала туфли, не мыла уши, не чистила зубы, не крестилась, проходя мимо церкви, не наглаживала нижнюю юбку, не мыла подмышки, не стряхивала пыль с подошв, прежде чем лечь в кровать, не прополаскивала тайком окровавленное тряпье, когда у нее бывали месячные? Но они хотели сказать, позаботься о себе внизу. Ну разве они вели себя не странно? Они требовали от нее того, чтобы она не становилась… но не говорили, как избежать этого. Священник, папа римский, Тетушка Фина, сеньора Регина, мудрая соседка, живущая на другой стороне улицы, las tortilleras, торговец тыквенными семечками, las tamaleras[257], рыночная торговка, добавившая к сдаче pilón[258]. Береги себя. Но никто не объяснял, как… ну как именно это дела- ется.
Потому что разве не является поцелуй частью акта любви? Если уж по-честному? Разве он не бечева, не танец, не связующая нить между губами и тем, что мужчина оказывается внутри тебя? И раз уж все началось, она не имела возможности понять, где и как следует остановиться, поскольку эта история не имела ни начала, ни конца. И почему именно она должна была сказать довольно, ведь в самой глубине своего сердца ей вовсе не хотелось, чтобы это кончалось, и ей стало очень грустно, когда дело подошло к концу, и он отстранился от нее, и она опять стала только собой, и от счастья ничего не осталось, кроме чего-то вроде сока агавы, мокроты на ее бедрах, и каждый из них вернулся к отдельному друг от друга существованию?
На какое-то мгновение, незаметное как una espina de nopalito[259], она почувствовала, что никогда больше не будет одинока, что она больше не она, не Соледад, а он не Нарсисо, что они не скала и не пурпурный цветок, но все скалы и пурпурные цветы, и небо и облако, и ракушка и камешек. Эта тайна была слишком прекрасна для того, чтобы кому-то рассказать о ней. И почему только от нее скрывали такое чудо? Она никогда прежде не чувствовала себя столь любимой, разве что находясь в животе у матери или сидя на коленях у отца, когда солнце золотило ее макушку, и папины слова были словно солнечный свет: Mi reina[260]. Когда этот мужчина, этот мальчик, это тело, этот Нарсисо вошел в нее, она перестала быть отдельным от него телом. Целуясь, они заглотили друг друга, заглотили комнату, небо, темноту, страх, и было так прекрасно чувствовать себя частью всего и одновременно чем-то большим, чем все. Соледад больше не была Соледад Рейес, земной Соледад с ее двумя платьями, одной парой туфель, незаконченным caramelo rezoto, больше не была девушкой с печальными глазами, не была собой, просто собой, только собой. Но была сразу всеми вещами, большими и маленькими, великими и незначительными, важными и ничем не примечательными. Лужей после дождя, и упавшим в нее и разбившим отраженное небо птичьим пером, зажженными свечами, мерцающими сквозь кобальтовую синеву стекла в церкви, раскрытыми нотами вальса без названия, глиняной миской с рисом в бобовом соку, паром, поднимающимся от лошадиного навоза. Всем, о боже ты мой, всем. Великим Потопом и неохватной радостью, и это было хорошо, и весело, и благословенно.
34Как Нарсисо приобретает дурную славу волокиты
Ну и как тебе это нравится?
Некоторые места не так уж хороши. Но и не слишком ужасны. Рассказывай дальше, дальше.
Бог свидетель, тебе не угодишь. Если бы я знала, что будет так трудно рассказывать эту историю, то и не принялась бы за нее. Ну что за lata[261]. Ничего кроме сплошного беспокойства с начала и до конца. Могла бы и заранее догадаться. Все так запутанно. Я не вру. Так о чем я говорила?
О том, как я и Нарсисо были счастливы.
Ах да… счастье.
Можно сказать, очень осторожно, что Нарсисо Рейес был полон историй, словно двадцать два тома энциклопедии. Ведь в конечном счете он был un hombre bonito[262]. И ты можешь спросить, что же такой красивый мужчина как Нарсисо увидел в своей не такой уж хорошенькой Соледад.
Но не и такой уж и страшной!
В своих сексуальных предпочтениях Нарсисо не был привередлив. Он не был ни гетересексуален, ни гомосексуален. Он был… ну как бы это сказать?.. омнисексуален, то есть был нормальным мужчиной. Но если бы кто сказал ему об этом, он бы ужаснулся. Подобно большинству мужчин, он не знал о себе всей правды. Ведь он находил сексуально привлекательным все на свете. Женщин. Мужчин. Мальчиков. Папайю. Кухонную прихватку. Млечный Путь. Все это предоставляло ему определенные возможности, реальные или воображаемые.
Соледад же перед своим посвящением в любовь была столь же бесполой, как и камень…
Ненавижу, когда ты ведешь себя так по отношению ко мне.
…чистой, как шелковая rebozo, такой невинной, словно ее кастрировали еще до рождения. И с ней действительно сделали это. Не с помощью ножа, но с помощью такой абстрактной вещи как религия. Она была настолько наивна, что не знала, сколько в ее теле отверстий и для чего они предназначены. Тогда, как и сейчас, главным принципом сексуального воспитания женщин было – чем меньше об этом говоришь, тем лучше. Так с какой стати людям бранить ее за легкомыслие, раз уж их собственное поведение было столь легкомысленным?
Почему ты вечно проповедуешь свои непристойные воззрения? Ты не можешь ограничиться фактами?
Ну и какой бы тогда получилась эта история?
Правдивой!
Это зависит от того, о чьей правде ты говоришь. Одна и та же история оказывается совершенно другой историей, если ее рассказывает другой человек. А теперь ты позволишь мне продолжить?