А кто тебя останавливает?
Как и все неискушенные девушки, Соледад искренне верила тем piropos, что бросал ей Нарсисо, это испанское слово трудно перевести на другой язык, тут можно употребить лишь слово «харассмент» (в другом веке это называлось галантностью). «¡Ay, Mamacita[263], если я умру, то кто тебя поцелует?», «Как жаль, что нет tortilla, достаточно большой для того, чтобы завернуть тебя в нее, ты такая exquisita[264]», «Дева Гваделупская, вот он, твой Хуан Диегито!» Никогда прежде ей не говорили такого. И кто может упрекнуть ее в том, что она испытывала благодарность к этому мужчине, более знатному, чем она, казавшемуся ей благородным и хорошо образованным.
– Никому не говори, но ты моя любимица!
Это заставляло ее сердце ёкать! Откуда ей было знать, что это не что иное как piropo? То, что мужчина говорит сначала одной, а затем многим?
Это не было абсолютной ложью, но и не было правдой. Она была его любимицей. В тот самый момент. А момент может длиться вечность, разве не так?
Соледад не ведала, что Нарсисо не выделяет ее из всех женщин, а лишь наслаждается своим правом на нее. Разве, в конце-то концов, она не была la muchacha[265], разве одной из ее обязанностей не было прислуживать молодому хозяину?
Ох уж этот Нарсисо. Может создаться впечатление, будто Судьба назначила Вселенную echarlo a perder[266], дать ему волю и оставить загнивать, но нет, это не так. Он будто был явлен свету с клеймом «поврежденные вещи», не подлежащие починке. И он ступил на эту дорогу еще до того, как мама впервые поцеловала его, а когда она изучала то, что вытолкнула из себя, вертела его и восхищалась хорошо сделанной ею работой, ее драгоценностью, ее восхитительным творением. Она радовалась тому, что он оказался светлее ее. Она ущипнула его розовато-лиловое причинное место, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке. «Так можно распознать, что к чему. Да он будет güero, красавчиком. Мир будет добр к нему».
Очень жаль, что Нарсисо не читал знаменитую и познавательную книгу своего прапра(и еще много раз пра-) деда Ибн Хазма, обратив при этом пристальное внимание на главу под названием «О мерзости греха»[267]. Получи Нарсисо Рейес наставления от своего далекого предка, может, в его жизни и не было бы столько горя. Но мы есть лишь продолжение наших предков, наших нескольких отцов и многих матерей, и если кто всерьез задумается над этим и сделает подсчеты, то обнаружит, что сотни лет тому назад тысячи людей, которые впоследствии станут родственниками, ходили по деревням, проходили неузнанными в двери таверн или шли по мостам, под которыми неспешно проплывали баржи, не подозревая о том, что их собственные жизни и жизни теперешних незнакомцев спустя несколько поколений пересекутся, чтобы произвести на свет общего потомка и стать одной семьей. И потому, как говорят старики, все мы братья.
Но кто прислушивается к тому, что говорят старики? Именно молодость, эта амнезия, подобная накатывающей, а потом уходящей волне, вновь заключает человечество в оковы неизбывной глупости, словно на него наложено заклятие, и каждое новое поколение не верит в то, что усвоило предыдущее, как говорится a trancazos[268].
И Элеутерио решил вмешаться и дать сыну столь необходимый ему, хотя, может, и запоздалый совет. Он видел, как тот входит в кухню и выходит из нее по ночам, пусть даже Регина притворялась, что не замечает этого. Он не был слепым. Но он был немым. Когда после ужина убрали со стола тарелки, когда они с Нарсисо вдвоем попивали кофе с молоком, Элеутерио посмотрел на сына поверх стола.
Сын мой, послушай меня, подумал Элеутерио, глядя на своего мальчика. Дьявол больше знает по опыту, чем по своей дьявольской природе.
Нарсисо пил кофе и читал спортивные новости.
Твоя мать. Мы с твоей матерью некогда были молоды, совсем как ты сейчас. И мы думали точно так же, как ты, хочешь верь этому, хочешь нет. Да, это было так. Но ты ведешь себя как собака, хуже, чем собака, как не подобает Рейесу.
Ты же знаешь о своем дедушке, Иполито Идувигесе Рейесе, правда, mijo?
Нарсисо откашлялся.
Хорошо, я знаю, что ты запомнишь мои рассказы о нем. Он имел обыкновение повторять, что мужчина должен быть feo, fuerte, y formal. Да, твой дед не уставал повторять это. Мужчина должен быть некрасивым, сильным и правильным. Помимо всего прочего, он должен быть правильным.
Это случилось какое-то время тому назад, когда я вовсе не был стариком, какого ты видишь перед тобой сейчас. В то время я был весьма элегантным…
Нарсисо похихикал над прочитанным.
Это смешно, я знаю, но это правда. Теперь я не люблю принимать ванны, но в то время я был un catrín[269], поверь мне.
Нарсисо наклонил голову и рыгнул.
Так ты можешь поверить этому? Хорошо. Ну так, твоя мать и я жили как муж с женой больше двадцати лет, потому что дали друг другу слово, что так оно и будет, и это иногда кажется глупым. Особенно если кто привык к жизни в деревне, подобно твоей матери. Это всегда вызывает проблемы. Но такой уж она пришла ко мне, твоя мать, – со своими деревенскими замашками.
Конечно, у нас были ссоры. Ну как им не быть. Ссоры бывают всегда. Но мы по крайней мере верили в честь и достоинство. Не так, как сейчас, когда все верят во что угодно. Тогда все мы, и мудрые, и глупые, верили, что существует нечто, удерживающее нас от превращения в собак.
А вот чего я тебе никогда не говорил… Когда я повстречал твою мать, то не мог ни о чем думать, кроме как о собственном удовольствии. И в этой слепоте, сын, был зачат ты. Твоя мать сказала мне, что она носит ребенка, и я собрал свои вещи и, не оглядываясь, отправился в дорогу, надеясь в конце концов добраться до своей родной страны, до Испании. Я бросил твою мать и сбежал.
Нарсисо оперся о стол, спрятав лицо в руках.
О, мне следовало ожидать, что ты так на это прореагируешь, сын. Я так же стыжусь себя, как стыдишься меня ты. Но подожди, дальше дело пойдет лучше. Не ставь на мне крест.
Теперь Нарсисо сосредоточился на огромном комаре, летающем по комнате.
Когда твой дед узнал, что я бросил женщину с ребенком, он дождался, когда мы с ним после обеда остались одни, как сейчас мы с тобой, и сказал следующее.
Нарсисо поднялся с места, нервно складывая газету.
Он сказал, Элеутерио, мы не собаки! Это было все, что он сказал. Мы не собаки. И мне стало так стыдно от его слов, что я немедленно понял, как мне следует поступить.
Газета Нарсисо резко опустилась на плечо Элеутерио.
Не надо бить меня, сын, хотя я и заслуживаю этого. Было непросто убедить такую гордую женщину как Регина, выйти за меня замуж. Поначалу она не желала меня видеть, и кто посмеет упрекнуть ее в этом? Но, вероятно, потом она осознала, что если не выйдет за отца своего ребенка, то ее жизнь будет очень трудной.
Довольный Нарсисо вернулся на свое место и снова погрузился в газету.
Но, слава богу, она в конечном счете простила меня, и мы с ней поженились. И только годы спустя – ведь тогда я ничего не сказал ей, спустя много-много лет, она узнала, о том, что это ее свекра она должна благодарить за то, что он спас ее честь, человека, которого она ни разу так и не повстречала, человека, живущего по другую сторону океана.
И тут Нарсисо от души зевнул.
Мы не собаки. Мы не собаки, – продолжал Элеутерио. – Ему достаточно было сказать это, и я вернулся и выполнил свой долг человека достойного. Так в тот день я из собаки превратился в такого человека, каким и должен был стать.
Неожиданно Нарсисо поднял глаза и встретился с отцом взглядом.
Прислушайся к моему опыту, мысленно повторил Элеутерио. Нарсисо моргнул. Значит, он достучался до своего мальчика! Мы Рейесы и должны вести себя как Рейесы. Пообещай мне, что всегда будешь помнить об этом, сын. Обещаешь?
Отец смотрел на него столь пристально, что Нарсисо почти поверил в то, что в нем еще остались проблески разума. Но с другой стороны… Нет, наверное, он просто страдает несварением желудка.
Я хочу спросить, а следует ли мне рассказать твоей матери, что я стал свидетелем?..
Элеутерио остановился, не додумав мысль до конца, и преувеличенно заморгал, эта нервная привычка осталась у него со времени жизни в Севилье, где он провел свою молодость. Он очень хорошо помнил о том, что его болтовня доставила ему некогда кучу неприятностей. Позволь мне теперь отклониться от хода этой истории, потому что такие обходные пути часто оказываются главной целью путешествия.
35Отклонение от прямого пути, оказавшееся главной его целью
До конца его дней у Элеутерио сохранилась привычка нервно зажмуривать глаза, словно в них попало мыло. Это потому, что его глаза кое-что помнили. Убийство. Да, убийство! Оно произошло много лет тому назад, в другой его жизни, когда он еще обретался в своей родной стране…
В Севилье прежних времен, не наших, более пыльной, менее полной туристами, но такой же ослепляюще жаркой, Элеутерио Рейес работал в барах, играл на пианино, и его мелодии заставляли посетителей то грустить, то испытывать счастье. Как это часто бывает, в день убийства выплачивалась зарплата, и опять же, как это часто бывает, убийца и жертва были друзьями. Они смеялись, подталкивали друг друга, покупали друг другу выпивку, а затем, как раз когда Элеутерио заиграл жизнерадостную мазурку, бросились друг на друга словно коты, катались по полу, дрались и искрили, а затем, будто исполняя фламенко, выскочили из двери и вывалились на мостовую, оставив после себя хвост из сломанных стульев, столов и битого стекла.