У присутствующих при этом хватило ума, чтобы спрятаться или побежать за помощью. И один только Элеутерио, замерев на месте, словно лунатик, пялился на происходящее; он был от природы любопытен. Вот почему всю свою жизнь он так ясно помнил лицо убийцы. Он стал свидетелем всего: того, как они вместе пили, шутили, смеялись, затем последовал приступ гнева, как блеснуло лезвие ножа и из носа и рта хлынула пузырящаяся кровь цвета осенних георгинов. И только когда начала собираться толпа зевак, Элеутерио пришел в себя и, словно раненый зверь, инстинктивно почувствовал, что надо бежать. Но было поздно, приехала полиция.
– Кто это сделал? Кто-нибудь что-нибудь видел?
– Нет, – сказал один мудрый человек. – Я ничего не знаю, ничего не видел, даже и не спрашивайте.
Но Элеутерио, не наделенный мудростью, заговорил:
– Вот он. – И показал пальцем на совершившего это, поскольку убийца вернулся и стоял теперь среди любопытствующих. И полицейские тут же схватили парня, скрутили его и вдобавок нанесли несколько глухих ударов по его телу, этому живому барабану. А потом приказали Элеутерио пройти с ними в отделение полиции, раз уж он оказался главным свидетелем преступления.
И в этой сутолоке к полицейскому участку направились все скопом – убийца, Элеутерио, полиция и огромная, словно на параде, толпа. И к тому времени, как они прибыли в хаос полицейского отделения, Элеутерио, бывший просто-напросто музыкантом, так испугался перспективы быть втянутым в историю, что его разум запаниковал и он засомневался, а действительно ли этот человек – убийца, и от этой ужасающей мысли ему страшно захотелось помочиться.
Но судьбе было угодно, чтобы в тот самый момент в отделение ввели двух женщин, задержанных за драку, и одна из них все еще не отпускала волосы другой, потерявшей туфлю, и за ними следовала толпа еще большая, потому что дерущиеся женщины – для мужчин зрелище куда более захватывающее, чем два pobres, убивающие друг друга, и в этой суматохе и сутолоке убийца и Элеутерио, воспользовавшись случаем, сбежали, никем не замеченные.
Вот почему мой прадедушка Элеутерио не мог больше оставаться в Севилье, но правды ради нужно сказать, что это было не единственной на то причиной. Женившись, он вошел в семью, слишком хорошую для него. Его первая жена, женщина, обладавшая исключительной памятью, не уставала напоминать ему о его скромном происхождении и заурядности. Так что без каких-либо сожалений Элеутерио, в чем был, покинул жену, Севилью и свою жизнь без жизни. «Я пошел за сигаретами, скоро вернусь», и подобно бесчисленным мужьям, ушедшим за сигаретами, он направился к морю, сел на первое попавшееся судно, плывущее на другую сторону океана, и начал жизнь сначала.
Местом прибытия он избрал было расположенную на краю света Огненную Землю, или, на худой конец, Буэнос-Айрес, где все быстро забывали о своем прошлом. Но, следуя указанию судьбы, он сделал остановку в мексиканском Веракрусе, чтобы немного подзаработать. Элеутерио не был человеком гордым. И потому работал там, где доводилось, играл на пианино в низкопробных кабаре и в домах свиданий. Он играл и в carpas[270], аккомпанируя хору поющих вразнобой женщин с короткими ногами и талиями как стволы деревьев, обряженных в ужасные костюмы – маленькие мексиканские флаги, скорлупу кокосов, полоски papel picado[271] – наряды столь дешевые и жалкие, что смотреть на них было lástima. Как-то раз Элеутерио аккомпанировал даже бесстыдной версии jarabe tapatío[272], в котором принимали участие тенансингское rebozo цветов мексиканского флага, гермафродит и burro, – и этот позорный финал представления сорвал бурные аплодисменты зрителей.
Как и все иммигранты, он делал то, что ему полагалось делать, работал в самое неудобоваримое время в самых гнусных районах города, в барах и на вечеринках, на которых кому-то предстояло умереть, только вот обнаруживали это лишь на следующее утро с приходом уборщиков. Чтобы хоть немного преуспеть, Элеутерио странствовал по сонным деревушкам, этим миражам цивилизации, таким забытым и заброшенным, что войти в них и покинуть их можно было только одним путем.
Элеутерио Рейес не был красивым мужчиной, но родился он под счастливой звездой. У него были симпатичные усики, что мило топорщились вверх, когда он удосуживался пригладить их с помощью воска, и маленькие ровные зубы, такие маленькие и квадратные, будто он все еще был ребенком. Руки тоже были маленькими и ребячьими, хотя остальное тело – большим, а его одежда всегда выглядела мятой, словно с чужого плеча или словно он одевался без зеркала, впрочем, часто так оно и было. Потому нельзя сказать, что Элеутерио Рейес был лишен привлекательности. Женщины любят подбирать таких людей, чтобы привести их в порядок и усовершенствовать. Так что Элеутерио Рейес, обладавший неуклюжим неухоженным телом и мягкими руками пианиста, оказался, в конце концов, в городе в самом центре мира, на полпути оттуда и туда, и нигде.
Переезд в столицу повысил его социальный статус. К тому времени, как он наконец послал своим братьям в Испании весточку о том, где находится, он уже занимал довольно престижную должность – был учителем музыки в начальной школе. Он стал гордостью семьи. Его младшие неудачливые братья и сестры, никчемные кузены и кузины и бездельники-крестники были посланы в Новый Свет в надежде, что там они тоже смогут начать жизнь сначала. Надо сказать, что ко времени рождения Нарсисо Рейеса представители нескольких затухающих ветвей рода были разбросаны по всей Мексиканской республике, и некоторые из них напоминали Рейесам об их незавидном прошлом. По их словам, в их жилах текла испанская кровь, благодаря чему они чувствовали свое превосходство над соседями-полукровками. И хотя эти вечные неудачники Рейесы не унаследовали от своих предков ничего кроме чрезмерного чванства, семья Рейес по-прежнему считалась española[273], хотя и вступила в родство со столькими сефардами и мавританцами, что в прежней Мексике это привело бы их на костер на Пласа-дель-Воладор.
В результате, как оно обычно и бывает, непрямой путь оказался целью пути. Элеутерио Рейес приехал в Мехико, где работал в начальной школе и где однажды исполнил государственный гимн в присутствии президента-диктатора, восемь раз сам себя переизбиравшего на эту должность, который приехал на открытие нового здания школы. Вот только потомки запомнят, что их прапрадед играл в Национальном дворце, хотя он вовсе не был блестящим композитором и его способности как музыканта были весьма посредственными. Подобно всем хроническим mitoteros, Рейесы придумывали себе прошлое и не уставали напоминать о том, что их предки ели устриц перламутровыми вилками с фарфоровых тарелок, доставленных на манильских галеонах[274]. Это была занимательная история, и рассказывалась она с таким вниманием к деталям, что соседи, знавшие что к чему, помалкивали, очарованные узорами в стиле рококо, к плетению которых у Рейесов был особый талант.
36Мы не собаки
Часто приводимое высказывание тех времен вышло из уст то и дело ходившего налево художника Диего Риверы, который, узнав о том, что его жена отомстила ему тем же, воскликнул: «Я не хочу делить свою зубную щетку с кем попало!» Из чего мы можем заключить, что женщины считались зубными щетками. И когда у Соледад начал расти живот, ни у кого не имелось никаких сомнений по поводу того, чьей зубной щеткой она была.
Случилось так, что Нарсисо вернулся на родину в то время, как народ Мексики пытался стать современной нацией. В войну многие железные дороги были разрушены и возникла настоятельная потребность в том, чтобы объединить страну с помощью магистралей, пригодных для недавно изобретенного автомобиля. Правительство организовало Национальную комиссию по транспорту, а Национальная комиссия по транспорту предоставила рабочее место для Нарсисо, и Нарсисо стал работать бухгалтером в ее оахакском отделении; эта работа досталась ему благодаря его превосходному почерку, природным способностям Рейесов к математике и прекрасной квалификации, заключавшейся в том, что директором комиссии стал его крестный. Документик, свидетельствующий о лояльности Нарсисо по отношению к Конституционному правительству во время Трагической декады 1914 года, и справка от врача, бывшего должником Регины, позволили Нарсисо тихо-спокойно вернуться в Мексику, и его перевязанная грудь лишь удостоверяла его патриотизм.
Это время было насквозь националистическим, и Нарсисо подхватил патриотическую горячку нации. Он помнил уроки истории, преподанные ему в детстве. Оахака была расположена в тех местах, где последние укрепления сапотекских и миштекских правителей некогда успешно противостояли испанским завоевателям, благодаря как свирепости защитников, так и особенностям здешней местности с ее холодными высокими горами с жарким перешейком, поросшим джунглями.
Тогда в этом штате не было никаких магистралей, а одни лишь грунтовые дороги, с трудом преодолеваемые местными жителями. И что еще более затрудняло дело, так это ландшафт Оахаки, изобилующий тропическими каньонами, реками и горами. Рассказывают, что когда король Испании попросил Кортеса описать эту территорию, тот смял листок бумаги и бросил его на стол со словами: «Что-то вроде этого, Ваше Величество. Что-то вроде этого».
Точно так же изобиловали каньонами, долинами и горами нервы Регины. Теперь, когда Нарсисо был дома, ее чувства пребывали в полном беспорядке. Что толку, если любовь ее жизни рядом с ней, раз сыну снова предстоит уехать? Ее опять начали мучить мигрени, равно как и тень горя – ярость. А ярость, в отличие от горя, должна быть нацелена на что-то определенное. И этой целью чаще всего оказывалась Соледад. Кулак, деревянная ложка, грубое слово – все это без промедления обрушивалось на бедную девушку.