Просто удивительно, насколько мексиканские сыновья слепы к недостаткам своих матерей. Докучливая, скандальная, властная, обладающая тяжелым характером мать видится исключительно матерью, обожающей своего ребенка, а не той женщиной, которой является на самом деле – несчастной и одинокой. И потому, хотя Регина и превратила жизнь Соледад в ад, Нарсисо воспринимал ее как образец абсолютной преданности. Она была плаксивой и злой, запиралась в комнате и отказывалась от еды. Ее мальчик был дома, но его вновь забирали у нее. Это было несправедливо. И она то и дело приходила в ярость, а затем разражалась слезами. Ах, посмотрите только, как она любит меня, думал Нарсисо, и разве можно винить ее в этом?
Регина решила организовать в его честь изысканный прощальный ужин, дабы продемонстрировать всем, как сильно она любит своего мальчика. Ей нашлось чем заняться, и хотя обязанности Соледад удвоились, бить ее по крайней мере стали меньше.
В теле Соледад уже произошли некоторые изменения. Она часто потягивалась, словно домашняя кошка, и потирала поясницу, а когда задумывалась, то, сама того не замечая, поглаживала живот. Тело разговаривало на своем языке и сказало столько, сколько нужно, но не более того. Один сеньор Элеутерио имел время на то, чтобы прислушиваться к нему. Подобно ему, Соледад была печальным, испуганным созданием, к которому все привыкли настолько, что в упор не видели. И в первую очередь это касалось его жены, до такой степени поглощенной подготовкой к прощальному ужину, что она была равнодушна ко всему остальному.
Тем вечером, когда состоялся этот ужин, стол сервировали сокровищами, сравнимыми с награбленным Кортесом, – на нем были полные цветов фарфоровые вазы, кружевные скатерти ручной работы, серебряные подсвечники, хрусталь, изделия из севрского фарфора с позолоченными ободками и льняные салфетки с монограммой S, выполненной в стиле рококо. И все это взяли из запасов Регины.
Был составлен почетный список гостей из всех кто ни попадя. В нем числились родственники и важные знакомые Регины. Она больше хотела поразить их, чем людей, близких Нарсисо. На самом-то деле многие из них едва знали виновника торжества. Но это не стало препятствием для их присутствия на мексиканском пиру.
И что это был за пир! Были приготовлены все самые любимые блюда Нарсисо. Всяческая солонина, сладкие tamales и острые tamales; жареный свиной окорок; фаршированные chiles; супы-пюре; chorizo и сыр; жареная рыба и жареная говядина; свежее ceviche[275] и окунь по-веракрусски; рис в цветах мексиканского флага; salsas[276] разных цветов и вкуса; и многие напитки – пунш, вино, пиво, tequila[277]. В течение всего празднества девушка Соледад ставила на стол и убирала тарелки, жалкое создание с лицом, ставшим еще печальнее в сложившейся ситуации. Никто не обращал на нее внимания, кроме Элеутерио, наблюдавшего за тем, как она таскает подносы с едой туда-сюда.
Соледад подавала на стол последнее блюдо, когда он решил, что с него достаточно. Только Соледад поставила перед ним миску с capirotada[278] и направилась к следующему гостю, как он что-то там замычал и притянул ее обратно к себе. Элеутерио медленно поднялся со стула. Соледад решила было, что он устал и просит ее помощи, чтобы встать. Гости болтали, и смеялись, и не обращали на него никакого внимания, как и в течение всего вечера, но только до тех пор, пока он не поднял свою трость и с силой не обрушил ее на дорогие столовые приборы Регины.
Хрусталь разлетелся вдребезги, вино пролилось на ковер. Как обезумевший, Элеутерио начал с серебра, разбил кофейные чашки, сокрушил чашу с пуншем, искромсал сногсшибательные цветочные композиции, с размаха вдарил по хрустальным подсвечникам, словно по piñatas. И не останавливался до тех пор, пока каждое блюдо, каждый бокал и каждая тарелка не оказались разбитыми, поврежденными или испорченными. А когда он наконец покончил с этим и женщины вокруг всхлипывали, а мужчины негодовали, то стоял седой, тяжело дышащий, и брызгающий слюной, и пускающий пену изо рта, пугая гостей, ожидавших от него нервного расстройства, эпилептического припадка, сердечного удара, всего чего угодно, только не этого…
Элеутерио заговорил. Все эти месяцы после его почти-что-смерти, не имея возможности для выхода наружу, в нем клокотали слова и бушевали эмоции. И теперь наконец он что-то да сказал:
– Мы не собаки! – сказал он прямо в лицо своему изумленному сыну Нарсисо. А затем вытащил из-под стола укрывшуюся там Соледад и поставил рядом с собой. – Мы не собаки!
И это стало не очень большим, но достаточным чудом, которое он никогда не смог воспроизвести. Бог даровал Элеутерио способность высказаться в самый решающий момент, или, возможно, Бог заговорил его устами. «Мы не собаки!» – сказал Бог.
До того самого момента Нарсисо будто не видел Соледад. Она выглядела до абсурда жалко и слегка дрожала, стоя рядом с Элеутерио, и у нее был круглый panza[279], да и вообще. И Нарсисо вновь обрел свое утраченное человеколюбие и понял, что отец говорил ему. Он был Рейесом, а Рейесы, хотя и много чего из себя представляли, определенно не были собаками! И когда ему напомнили об этом, Нарсисо Рейес исполнил свой долг джентльмена.
Будет неправдой сказать, что с тех пор все жили счастливо, потому что жизнь долга, а счастье коротко. Но церковные колокола звонили восторженно в утро свадьбы Соледад и Нарсисо, хотя это и был воображаемый звон, поскольку в годы после войны венчания были строго запрещены из-за антицерковной направленности новой Конституции. Так что давайте представим себе этот звон, представим mariachis и прекрасный прием по этому случаю, которого не было, потому что, по правде говоря, живот Соледад заставлял Регину испытывать стыд при взгляде на нее. Нет, та не была невесткой, какую она выбрала бы для своего сына, но ей пришлось принять чудодейственную речь мужа как волю Бога. Регина пообещала Деве Гваделупской исполнить все, что она прикажет, если только та будет хранить Нарсисо в безопасности во время войны. И вот он, в конце-то концов, целый и невредимый.
Так и случилось, что Нарсисо, никогда не выходивший из дома без шляпы, чистого носового платка и стрелок на брюках, взял в жены свою кузину Соледад Рейес, принцессу кухонного королевства.
37Esa Tal por Cual[280]
Ay, Zandunga,
Zandunga, mamá, por Dios.
Zandunga, no seas ingrata,
cielo de mi corazón.
Эксалтасион Хенестроса, она подобна Нохуичане, богине рыб, другой такой не сыскать на всем Теуантепекском перешейке. Золотой зуб с вырезанной звездой на нем, глаза темные и живые, словно пупок штормового mar[282], глаза слегка раскосые, повторяющие форму глаз рыб. Широкое блестящее лицо. Две золотые монетки, свисающие подобно каплям воды, с раковин ушей. Пурпурная юбка. Руки в боки. Плетеный пояс. Коричневые босые ноги. Большие обнаженные, волнующиеся, как море, груди. Ожерелье из позвонков рыб. И бушующее море волос, прикрытых чистой белой накидкой в caracol [283]полоску, стянутых в хвост, как у пирата.
Женщина из женщин. Большая и блистательная, как судно под парусами. Чувственная. Грациозная. Элегантная, Голос, ronco[284] как море, голос как сок лимона. Юбка повязана так, что видна безымянная аллея – тело между выпуклостью живота и костью бедра. Женщина с гладкими руками и гладкими бедрами. Талия шириной с дерево туле, под которым, как рассказывают, спал Кортес. Роскошные густые волосы «там внизу», что на перешейке считалось признаком необузданности.
Она продавала корзины креветок, свежие черепашьи яйца, вяленую рыбу, iguanas[285] и вышитые скатерти. А взамен покупала зерно, хлеб, шоколад, фрукты и куриные яйца. А поскольку торговкой она была хорошей и знала, как важно привлечь к себе внимание, то связывала живых iguanas за хвосты и пристраивала себе на голову, словно это у нее такая прическа. В таком вот виде она шла по дороге в Теуантепек, и такой ее впервые увидел Нарсисо Рейес – ослепительную в сезон дождей, с короной из iguanas на голове и зонтом из листьев бананового дерева, – хотя она его не видела.
– Эта женщина, ну та, что в шляпе из iguanos, – сказал он одному работнику, – спроси ее, откуда она. – И ответ на этот вопрос был таков: из Сан-Матео-дель-Мар-Виво, Сан-Матео Живого Моря.
Сан-Матео. В то время дороги в Сан-Матео-дель-Мар не было. Добраться туда можно было только на воловьей повозке, на лошади или пешком. Но поскольку Соледад, будучи окружена горами, испытывала сильную тошноту из-за неродившегося еще Иносенсио, она осталась в Оахаке. В Оахаке, вокруг которой вздымались зеленые горы, подобные морским волнам, и у нее кружилась голова при попытке хотя бы выйти из дома.
Вот почему Нарсисо Рейес в сезон дождей 1922 года оказался на перешейке Теуантепек без Соледад. Небо, синее, как счастье, становилось после обеда оловянным, а воздух тяжелым, словно рука Бога давила на легкие. «Ты иди, – сказала Соледад, пыхтя и потея как perra[286]. – Мне лучше остаться здесь». Все это время давали о себе знать вены на ее ногах.