Убежищем ей послужила комната на zócalo, что Нарсисо отыскал для нее в колониальном здании, где некогда был женский монастырь, а теперь вот пансион. Комната располагалась поверх лавки, где продавали попкорн, конфеты, желе и свежие фруктовые напитки – horchata, chía, tamarindo, piña, jamaica[287]. «Здесь тебе не будет одиноко. Достаточно просто выйти на балкон, – наставлял ее он, – и ты окажешься лицом к лицу со всем миром, способным развлечь тебя».
Но по уик-эндам Соледад сильно доставали шумные школьники. «Проваливайте к чертям собачьим, вы, changos». А хуже всего были любовники, лапавшие друг друга, безразличные ко всему человечеству, неприлично счастливые. Она поливала их сверху водой из умывальника. «Попробовали бы вы так себя вести перед домом своей матери, бесстыжие сыновья». Она с отвращением смотрела, как вдова, одетая в черное, идет в церковь и выходит из нее, покачивая своим коровьем задом. «Грязная королева-мать богини шлюх». Ей хотелось вскипятить целую лохань воды, чтобы окатить их всех и очистить от них беспокойное море своей жизни.
¡Virgen Purísima! Во все часы ее донимали свисток торговца кукурузой, торговец неспелыми бананами, ¡Exquisitos camotes[288]! торговца сладкой картошкой, торговец ixtle[289], рекламирующий веревки, и гамаки, и petates[290] всех размеров и любого качества, приступавшие к работе на заре подметальщики улиц, то, как их швабры скребли по плиткам площадей, женщина с голосом, как у вороны, вопившая ¡Aquí hay atoleeee[291]! продавец сомбреро, тащивший на себе весь свой товар, пронзительный визг, издаваемый приспособлением для точки ножей, слепой нищий, умолявший Bendita caridad[292]. Все эти бессердечные исчадия ада.
Ей было нехорошо. Ее рвало всем, что она умудрялась проглотить, в том числе и слюной. По ночам ее бил озноб, сменявшийся жаром, язык был сухим, а кости болели так, будто на нее уселся изрядный толстяк. Домовладелица заявила, что это dengue[293] из-за дурного поветрия или же из-за того, что она съела что-то горячее, хотя следовало съесть что-то холодное. Или наоборот, она не запомнила. И все это на фоне непрекращающейся тошноты. Соледад не могла выносить ни идущий снизу сладкий запах попкорна, ни еще более сладкий аромат гардений, доносящийся с другой стороны zócalo. Девушка, подметавшая комнаты, но вечно забывавшая подмести под кроватью, принесла ей букетик мальвы с лепестками столь прозрачными, что они казались… ну, они казались… Матерь Божья! Они были цвета возбужденного пениса, но с грубыми волосками посередине, какие растут у мужчин в ушах и ноздрях или на лапках мух. В своем бредовом состоянии она швырнула букет на другой конец комнаты вместе с вазой.
– Это все из-за ребенка в моем животе, – объясняла она. – Не дает мне отдохнуть, вертится и ерзает всю ночь напролет, я боюсь, не доношу или переношу его.
Бабушка домовладелицы предсказала: «Этому ребенку предназначено быть поэтом, такие души бывают только у людей искусства».
Но это не успокоило женщину Соледад. Она не могла признаться, что это Нарсисо вертится и ерзает в ее сердце все дни и ночи, все широкие песчаные недели, подобные лагунам, где Нарсисо оказался без нее. Ей снились красные чайки, красные пеликаны, красные утки, красный олень, красные козы и красные бабочки. И она понятия не имела, что снятся ей пальцы Эксалтасион Хенестросы, вышивающей красными нитками чаек, пеликанов, уток, оленя, коз и бабочек на квадратных кусках белой материи, что она продавала на рынке в Теуантепеке.
А ты не считаешь, что здесь надо привести любовную сцену с участием Нарсисо и меня?
Зачем?
Чтобы показать, как счастливы мы с ним были.
Никто не хочет читать о счастье.
Я прошу лишь о маленькой любовной сцене. Хотя бы напоминании о том, что мы с Нарсисо любили друг друга. Ну пожалуйста! Что у нас есть, так только та вульгарная любовная сцена, которую подслушал Элеутерио. А разве не важно понимать, что мы действительно любили до того, как он повстречал эту, как ее? Особенно после его интрижки в Чикаго.
Нет! Позволь мне продолжить эту историю. В тот день, что Нарсисо Рейес повстречал Эксалтасион Хенестросу, повсюду в мире гулял ветер.
Ха! Это говорит о том, как мало ты знаешь. Ветры в Оахаке дуют только зимой.
Ну давай сделаем вид, что была зима.
Но ты же сама сказала, что был сезон дождей!
Ладно. Давай тогда – из поэтических соображений – допустим, что действительно дул сильный ветер. Так будет лучше для истории.
В тот день, что Нарсисо Рейес повстречал Эксалтасион Хенестросу, повсюду в мире гулял ветер. Казалось, он не успокоится до тех пор, пока не перевернет все вверх тормашками, не поставит с ног на голову. Он трепал пальмы и женские юбки и разгонял облака, словно по ним проходились гребнем. В этот день, когда песок летел в лицо, а дети бежали за пальмоподобными женщинами с корзинами c рыбой на головах, в этот день, наполненный завыванием колоколов и собачьим лаем, в этот самый хаотичный из всех дней день к чуть не ослепшему Нарсисо вернулось зрение.
Он страдал от какой-то ужасной глазной инфекции, мой дедушка. К четвергу ему стало настолько плохо, что его пришлось препроводить в дом той самой Эксалтасион, глаза при этом у него были закрыты. Она насыпала в глиняную миску какой-то белый порошок и плевала на него до тех пор, пока он не превратился в кашицу, и тогда она втерла ее во внутренние поверхности его век.
– А что это было?
– Тебе лучше не знать. А не то начнешь возмущаться.
– За кого ты меня принимаешь? Скажи.
– Дерьмо iguana, – сказала она.
Но не успел он запротестовать, как его глаза очистились от молочного тумана, и он увидел пред собой богиню рыб Нохуичану. Это была та самая женщина, которую он видел в шляпе из iguanas.
– Откуда ты явилась сюда? С земли, с моря или с небес?
– Из ада, – ответила она. – Из Сан-Матео-дель-Мар-Виво.
Это место называют так, чтобы отличить от песчаных соленых лагун, что зовутся Мар-Муэрто.
– Я спрашиваю, из какой морской раковины ты вышла? Из всех человеческий созданий в Теуантепеке, ты, клянусь, самое совершенное.
Она слегка пожала плечами и вздохнула:
– Я знаю.
Кое-кто скажет, что то зелье из слюны и дерьма iguana было колдовским, ведь Эксалтасион, как считали, была не от мира сего, потому что она столько всего знала о растениях и травах и всяких других вещах, о которых не любят говорить, но тем не менее говорят, и кое-что умела. Но это не было правдой. Ее магия заключалась в том, что она не ставила мужчину в центр своей жизни, а это служит мощным афродизиаком для любого из них.
– Ну а теперь скажи, что ты будешь делать дальше? – спросила Эксалтасион. – Куда пойдешь?
– Ну, думаю, меня до сих пор считают больным, – сказал Нарсисо.
– Ну тогда выпей со мной кофе. Боюсь только, тебе придется пить его холодным, я не могу разжечь огонь – это опасно, потому что сегодня очень ветрено, – сказала она, опасаясь за пальмовую крышу своей хижины.
Он стал жертвой правильного места и правильного времени. И поскольку она понимала это, то переспала с ним. И что с того?
Селая, почему ты так жестока ко мне? Ты любишь заставлять меня страдать. Тебе нравится унижать меня, разве не так? Вот почему ты настаиваешь на том, чтобы являть всем эту… грязь, но отказываешь мне в одной-единственной любовной сцене?
Господи, Бабуля. Если ты не дашь мне рассказать эту историю и будешь то и дело перебивать меня…
Все, что мне нужно, так это немного понимания, но, видно, я прошу слишком многого.
Просто доверься мне, хорошо? Давай я продолжу, но только без твоих комментариев. Пожалуйста! Так на чем я остановилась?
Ты рассказывала cochinadas[294].
Ничего подобного. И, по правде говоря, ты опять мешаешь мне продолжить мою историю.
Твою историю? А я-то думала, ты рассказываешь мою историю.
Твоя история – это моя история. А теперь, Бабуля, будь добра, помолчи, а не то мне придется попросить тебя уйти.
Попросить меня уйти? Да это просто смешно! Какую такую историю ты можешь рассказать без меня? А ну, ответь.
Ну, по крайней мере историю, у которой есть конец. Немного успокойся и дай мне рассказать, что было дальше. Мы с тобой были в доме Эксалтасион, помнишь?
Помню ли я? Да вот уже столько лет я тщетно пытаюсь забыть.
Женщина Эксалтасион сделала Дедулю своей игрушкой, но это не принесло ей особого удовлетворения.
– Не стоит начинать того, что не можешь закончить, – сказала Эксалтасион. – Дело в том, что вы, смазливые мужчины, не умеете любить. Вы способны лишь трахаться.
– Ну тогда научи меня, – сказал Нарсисо.
– ¡Ay! Небо мое, не будь дураком. Чтобы заниматься любовью, нужно вот это, – сказала она и похлопала себя по тому месту, где у нее было сердце. – А такому не научишь.
Не важно, было это любовью или нет, Эксалтасион Хенестроса lo salpicó[295]. То есть его сердце было разбито на миллион песчаных мух, подобных тем, что живут на песчаных пляжах места под названием Санта-Матео-дель-Мар.
Откуда Соледад было знать, что у нее в животе обретала в то время самая большая любовь ее жизни размером пока что с семечко амаранта. И в то же самое время Нарсисо взрастил в своем сердце собственное семечко любви. И каждое из них начало яростную борьбу за жизнь.