38¡Pobre de Mí[296]!
А потом он полюбил ее.
Я не знаю, почему люди с такой радостью предаются тому, что приносит страдание их сердцам. В темноте перед сном в них неизбежно вонзается своими маленькими острыми зубками неотвратимая правда. Словно роль трагического героя – своего рода поэтическая индульгенция, публичное наказание, светозарное горе. Вероятно, так и обстояло дело в случае с Нарсисо Рейесом и ставшей его злой судьбой Эксалтасион.
Когда Нарсисо работал на перешейке*, то чувствовал себя оторванным от всего мира, казалось, он мог убежать куда глаза глядят и никто его не хватился бы. Было огромным облегчением не быть больше Нарсисо Рейесом и похерить все требования и ожидания мира. Подобно тропическим растениям, что произрастают там без каких-либо помех, буйно, изобильно и роскошно, он позволил расцвести своей страсти, неухоженной и неукрощенной, и впервые познал радость бытия.
Когда Нарсисо Рейес пришел лечить свои больные глаза, то увидел перед собой Эксалтасион Хенестросу во всем ее великолепии, но он не мог заглянуть в ее сердце.
Зимой, когда, наступает черед северного ветра, тот разносит песочную пыль по всему перешейку. Ветер клонит пальмы, расчищает небо, задирает юбки у женщин, вздымает морскую воду, и его вой звучит у вас в ушах многие, многие месяцы.
А летом ветра нет и в помине; липкое безветрие приводит всех в удрученное состояние и ganas[297] к ничегонеделанию. Тишина тогда подобна лону печали. И так продолжается до самого вечера, когда налетают москиты.
Ветер желаний надул в Сан-Матео-дель-Мар цирк, способный тронуть сердца даже самых бесчувственных жителей – этих дохлых рыб, – пусть даже назвать это цирком было бы преувеличением – все его артисты переметнулись в него из других профессий. Цирк Гарибальди представлял собой раскрашенного под зебру мула, тянущего древнюю повозку, под завязку нагруженную декорациями с изображениями аэропланов, мадонн и выдуманных тибетских ландшафтов. В труппу входили женщина-фотограф, майяская семья клоунов-акробатов, цыганский аккордеонист/ударник, танцующий енот, предсказывающий будущее, и певица Панфила Палафокс. В день их приезда разговаривать можно было лишь под мелодраматический аккомпанемент ветра.
Как долго, по твоему мнению, женщина может носить ребенка? Твой отец родился летом, разве ты не помнишь? А у тебя дело происходит уже зимой. Ты излагаешь эту историю очень вольно!
Прости меня. Мне тут просто необходим ветер.
Цирк Гарибальди провозгласил о своем прибытии с помощью множества инструментов из прошлых веков – морских раковин, гонгов, marimbas[298], пахнущих дымом бамбуковых флейт и барабана, сделанного из панциря черепахи. Цыган сыграл чудесный вальс, енот аплодировал ему, Панфила пела, клоуны поразили толпу тем, что делали колесо, и акробатикой, а женщина-фотограф раздавала рекламки, где было объявлено о следующем представлении и содержался такой вот призыв: Художественная фотография – достижение нашего века! ¡Un bonito recuerdo! Сохраните на память! Сувенир! Сохраните свои красоту и силу. Пусть ваши дети знают, какими вы были во времена вашей цветущей молодости. Позвольте нам сфотографировать вас. У нас имеются прекрасные дворцы, чудесные сады, а также современные аэропланы, и все это послужит фоном для ваших портретов. Или же, по своему желанию, вы можете выбрать священный образ вашего святого покровителя. Сам президент Обрегон сказал, что наши фотографии «так правдивы и жизненны, что потрясают воображение»!
И хотя цирк Гарибальди вопил и демонстрировал свое искусство что было сил, бешеный ветер грубо трепал всех их, кружил в своем водовороте и заглатывал, как бурное море. Рекламные листки, напечатанные на дешевой газетной бумаге, вырывались из рук и носились над городом словно стая голубей. Пыльные вихри гнали их по городской площади. Куда ни пойди, всюду можно было увидеть эти рекламки с пирамидой из клоунов, балансирующей на волшебно украшенном слоне, хотя в цирке Гарибальди слонов не было.
Грязные клочки бумаги запутывались в пальмовых листьях, другие выпархивали к морю, где попадали в развешанные для просушки рыбацкие сети и в гамаки тех, кто предавался дневному сну. Они набивались в бочки для дождевой воды. Свиньи отыскивали их в густом кустарнике и поедали еще в течение нескольких месяцев. Опускаясь стаями на землю, они врезались в головы жителей, словно саранча. Один из них легко проскользнул под дверь барака для работников Национальной комиссии по транспорту. И те бурно обрадовались неожиданному развлечению. И Нарсисо Рейес направился к площади, где самые старые и самые молодые жители ежедневно собирались в терпеливом и нетерпеливом ожидании какого-либо происшествия.
Выгоревший на солнце шатер изо всех сил сражался с ветром за свое существование, и, остановившись рядом с ним, Нарсисо стал ждать. Женщина-фотограф спокойно фотографировала желающих и превосходно справлялась с этим, несмотря на то, что из-за ветра позирующие ей зачастую выглядели так, будто у них на головах бушует пламя. Оказавшись там, Нарсисо обнаружил длинную очередь желающих сфотографироваться, здесь был, похоже, весь город, но не было Эксалтасион. Сюда пришли целыми семьями, вымыв и причесав предварительно волосы, надев лучшую свою одежду, но практически все были босыми, за исключением слишком уж тщеславных или тех, кто был побогаче остальных, а к ним принадлежали лишь мэр и его крестник. Вдовы с целыми выводками детей и с целыми выводками детей их детей выстраивали свое потомство в ряд и внимательно инспектировали. Младенцы были наряжены в красивые кружевные рубашечки, но те не прикрывали их голые попки. Несколько человек явились со своими любимыми вещами: в руках у кого-то была труба, на ком-то – бейсбольная форма, кто-то принес поросенка. Одна из женщин держала на руках недавно умершего ребенка, одетого ангелочком, у него на голове была мятая бумажная корона.
Когда срабатывала вспышка, никто не улыбался. Здесь не было принято улыбаться, фотографируясь. Жители Сан-Матео-дель-Мар смотрели прямо в объектив теми серьезными взглядами, что можно увидеть на надгробиях. Молодые, старые, матери, красавицы, сыновья, мужья, братья, сестры, обнимаемые любящими старшими сестрами, дети – поодиночке или группками, – все они смотрели исключительно в камеру, словно пристально вглядывались в собственное отражение в зеркале. Так уж у них повелось.
Задник можно было выбрать по своему вкусу. Новое изобретение, аэроплан, на котором Линдберг как раз в то время совершал пробные полеты на летном поле на равнинах Балбуэны между Мехико и Пуэблой; всегда пользующаяся спросом Дева Гваделупская; или дворцовый сад: «Посмотри, как красиво!»
Нарсисо Рейес все ждал и ждал, занимая себя тем, что покупал конфеты – obleas, вафли с карамельной начинкой из козьего молока; трехцветные – в честь мексиканского флага – кокосовые батончики; грильяж с тыквенными семечками; засахаренные апельсины.
И уже почти готовый сдаться – от такого количества сладкого у него ныли зубы, – он вдруг увидел наконец пересекающую площадь Эксалтасион.
– Эксалтасион Хенестроса! – закричал Нарсисо. И подбежал к ней, словно ребенок. – Я купил тебе chuchulucos[299].
К счастью для Нарсисо, у него были с собой эти конфеты. Эксалтасион много перед чем могла устоять, в том числе и перед этим юнцом в fanfarrón костюме в полоску, но только не перед конфетами.
Чтобы завязать разговор, Нарсисо пересказал ей самые свежие сплетни, которых наслушался, ожидая ее. «Ты слышала скандальную новость? О фотографе и певице из цирка? Говорят, эти женщины спят в одной койке».
Эксалтасион Хенестроса разразилась смехом, прикрыв рот руками, эта привычка осталась у нее с тех дней, когда у нее во рту еще не было золотого зуба со звездой. «Неужели? – спросила она. – Могу сказать лишь, что никогда так не делаю».
И не успела она этого сказать… как – пригнись! – в нее полетел торт со взбитым кремом! Что за кремовый торт? Да тот самый, что Святое Провидение любит швырять нам в лицо, когда мы говорим: «О, я никогда…» И стоит вам только сказать «Я никогда», уж поверьте мне, оно сделает это. Порой по воздуху летает великое множество таких тортов, сталкиваясь друг с другом, словно метеориты. Вжик-вжик! То, чего меньше всего ожидаешь – ¡ahí viene! Осторожно, вот он летит! Прямо за углом вас ждет торт со взбитым кремом.
Нарсисо семенил вслед за Эксалтасион, как ребенок, и уговаривал ее сфотографироваться с ним.
– Пожалуйста. Как насчет сувенира, un recuerdo, напоминания об этом вечере?
– Ну если ты желаешь потратиться на это, то кто я такая, чтобы остановить дурака?
Они уселись на венский диванчик, и перед тем как сработала вспышка Нарсисо наклонился к Эксалтасион. И это было очень говорящее движение – он потянулся к ней, как цветок к солнцу.
Остаток вечера они провели в цирке. И хотя цирк Гарибальди был далеко не великолепен, он даровал голодному городу своего рода угощение. Представление состояло из стародавних номеров, пошлых и лишенных обаяния – одни лишь животные выступали хоть с какой грацией, но его спас грандиозный финал – певица Панфила вышла на пустую арену со своей гитарой из Парачо. Одетая, словно campesino[300], в простое белое платье, она пела и пела песни столь простые и искренние, что у слушавших ее болело сердце.
Этот голос. Как дрожащий гриф гитары. Может, и правда, что певицу Панфилу часто одолевали греховные мысли, но когда она пела, то, вне всяких сомнений, подтверждала то, что Бог есть. Я есть Бог, пусть даже на единый проблеск момента. Но в этот самый момент сердце щемит, словно при виде стаи выпрыгивающих из воды дельфинов.