47Он предназначен судьбой быть tamale
Согласно мексиканской поговорке, если кому предназначено судьбой быть tamal, то кукурузные початки будут падать ему с неба, и Иносенсио как раз относился к таким счастливым tamale. В Литл-Роке Иносенсио наконец признают благодаря его благородному происхождению. Он не какой-то там нелегальный иммигрант из Мексики. Он Рейес. И мистер Дик понимает это.
Спустя какое-то время Иносенсио уже занимается тем, что извлекает из раковин устриц. Он работает в большом ресторане морепродуктов «Крабовое королевство Крэбби Крейга», украшенном неоновой вывеской, где краб то открывает, то закрывает свои клешни. Это большой шаг вперед. В Уэйко он мыл посуду, в Далласе водил автобус. В Сан-Антонио несколько недель яростно прокашливался и чихал после сбора орехов пекан. А теперь вот он, собственной персоной, в хорошем белом пиджаке, почти таком же красивом, что и смокинг, висящий дома в шкафу.
И Иносенсио доволен своей новой работой. Но через некоторое время его руки начинают сильно болеть из-за уколов и порезов. Лед не помогает. Лимонный сок раздражает ранки. И Иносенсио начинает надевать белые хлопковые перчатки, и этот добавленный им штрих сильно впечатляет мистера Дика, начальника, который воспринимает его как признак элегантности, а не практичности.
Иносенсио очень элегантен в этом своем белом пиджаке и черном галстуке-бабочке, белых хлопковых перчатках и с лицом Эррола Флинна. Он мог бы быть картинкой на мексиканских лотерейных билетах. Клодом Рейнсом с его тонкими усиками. Галантным Гилбертом Роландом с его темными волосами и темными глазами. Когда он открывает рот и спрашивает: «Могу я помочь вам?», то делает это так очаровательно, что женщины обязательно спрашивают: «Вы француз?» или: «Я поняла – вы испанец, верно?» Они не говорят «мексиканец», потому что не хотят обидеть Иносенсио, но Иносенсио не понимает, что это обидно.
В конце дня Иносенсио, еще до того, как возвращается в комнату, которую снимает в гостинице рядом с автобусной остановкой, говорит работающему водителем автобуса пуэрториканцу: «Сегодня я работал como un negro[327]» – так говорят мексиканцы, когда трудятся в поте лица. Когда белый человек заявляет, что работал как черный человек, то тем самым хочет сказать, что не очень-то и напрягался. Но Иносенсио не белый человек, хотя кожа у него белая. И он говорит эти слова другому белому человеку, чья кожа вовсе не белая, – пуэрториканцу, водителю автобуса.
Мистер Дик и его жена испытывают к Иносенсио особую симпатию. Миссис Дик считает очень печальным, что Иносенсио приходится возвращаться в его ужасное временное жилье, где обитает всякая чернь, этому молодому человеку с такими хорошими манерами. «Пойдем с нами. Ты не того поля ягода». И Иносенсио идет с мистером и миссис Дик и какое-то время живет у них почти что на правах сына. «Спасибо, Иносенсио», говорит миссис Дик, похлопывая его по руке своей тонкой рукой в веснушках, когда он приносит ей джин с тоником. «С удовольствием», – отвечает ей Иносенсио. «Ты и в самом деле хороший человек», – говорит ему мистер Дик, когда Иносесио зажигает ему сигарету. И Иносенсио не может поверить своему счастью и безмерно благодарен им, и он вежлив, как это присуще мексиканцу, и известен своими комплиментами и обходительностью.
Однажды, когда Иносенсио подает виски со льдом, мистер Дик говорит: «Мексиканцы умеют жить. Им не важно, кто сейчас президент и что происходит за пределами их деревушек. Они живут сегодняшним днем. Прошлое и будущее ничего для них не значат. Они витают в облаках и потому счастливы».
– Сэр, я придерживаюсь того же мнения, – говорит Иносенсио. Он не может придумать, что бы еще такое сказать. А если даже придумает, то сказать не сможет.
– Давай выпьем за тебя, – говорит мистер Дик. – И за твой счастливый народ.
– Вы очень добры, сэр. – Если бы на голове Иносенсио было sombrero, он бы снял его и поклонился.
48Cada Quien en Su Oficio Es Rey[328]
Дядюшка Старикан уже дышал на ладан к тому времени, как Иносенсио сошел с автобуса, принадлежавшего фирме «Грейхаунд», в центре Чикаго, и после многих «будьте добры», «пожалуйста» и «спасибо» объявился наконец в обивочной мастерской Дядюшки Змея на Саут-Халстед-стрит. Толстяк, Кудряш и Змей, все они унаследовали профессию отца, но только Змей унаследовал его бизнес. Дядюшка Змей, как и Дядюшка Старикан до того, был только рад принять у себя родственника и предложить ему все, что у него было, даже если было у него не слишком многое.
Это был тот же самый дом, где жил отец Иносенсио, когда страна была охвачена предыдущей мировой войной. К мутным оконным стеклам прилипли обрывки материи, в лавке было, как обычно, грязно, а на грубо сколоченных полках лежали рулоны и рулоны унылых старых тканей, словно свитки в старинной библиотеке. Мягкие стулья, похожие на старух в цветастых праздничных платьях, диваны, огромные и округлые, как истребители, скамеечки для ног и бахромчатые кушетки были свалены в одну кучу, напоминающую ацтекскую пирамиду. Но не в пример своему нервному отцу, Иносенсио нашел, что беспорядок в мастерской дяди предоставляет ему определенные возможности; он может улучшить положение дел и стать тем самым полезным.
– Ты помнишь, как мой отец жил у вас, или ты тогда был еще слишком мал, а, Дядюшка Змей?
– Помню ли я? Да я научил его всему, что он знает. Но он не создан для того, чтобы быть обивщиком. Я пытался, но в нем просто не было этого. Очень надеюсь, ты не пошел в него. А ну-ка, давай взглянем на твои руки, mijito. Ты когда-нибудь держал в них молоток?
– Я как-то по просьбе мамы разобрал клетку для кур на крыше, потому что все цыплята передохли. Это считается?
– Конечно, почему нет? Важно иметь ganas, а тебя, я вижу, нужда укусила за задницу. Проблема твоего отца заключалась в том, что он не хотел учиться. Не было у него уважения к нашему делу. А разве можно хорошо работать, если ты работу не уважаешь, правильно я говорю? Нужно гордиться своим трудом, Иносенсио. Вкладывать в него душу. Ты же не хочешь прославиться тем, что халтуришь, верно? Ведь в конце-то концов, твоя работа много что говорит о тебе, запомни это.
Дядюшка Змей жил в самой мастерской, потому что его жена не пускала его наверх. Она была зла на него с 1932 года. И это чистая правда. Постепенно он приспособил мастерскую под жилье.
Все началось с того, что он стал подрезать себе ногти рабочими ножницами. Затем принес электрическую плитку. После чего соорудил душ из садового шланга, установил ванну и поставил старую ширму. Повесил выщербленное треугольное зеркало над раковиной, чтобы бриться. И наконец, сам начал стричь себе волосы, сдувая обрезки с шеи компрессором.
– И потому нет ничего удивительного в том, что я так выгляжу. – Он, смеясь, прошелся рукой по своей голове.
И он не преувеличивал. Его волосы выглядели так, будто их сжевал койот. Cуставы и мышцы провисли, казались вялыми и усталыми и тем самым напоминали старый матрас. А его одежда была такой мятой, что создавалось впечатление, будто он спит в ней. Впрочем, так оно и было. Добавьте к этому всяческие ниточки и ворсинки в волосах, однодневной щетине, на ресницах и бровях, на сильно поношенной майке, мешковатых брюках, носках и даже туфлях с загнутыми вверх носками – они были очень ему велики.
– Я становлюсь стулом, – говорил он, смеясь.
– Обивать мебель очень просто, – начал Дядюшка Змей. – Просто надо почувствовать вкус этого, понятно? – Вкус итальянских ниток, когда ты лижешь их перед тем, как вдеть в кривую иглу. Железный вкус пригоршни гвоздей у тебя во рту и вкус холодного молотка, когда ты слюнявишь его, чтобы прилепить к нему гвоздик. В воздухе летают и свербят у тебя в носу пыльные частицы ватина, вата набивается в рот, ткань рвется, ты весь день подметаешь пол, словно помощник парикмахера, погнувшиеся гвозди вонзаются в подошвы твоих туфель, чик, чик, чик режущих ткань ножниц, раскатистое испанское р-р-р швейных машинок. Ты просто должен почувствовать вкус этого, вот и все. И очень скоро ты станешь мастером в нашем деле, Иносенсио. Поверь мне на слово. Но начать ты должен с самых азов.
И с этими словами он вручил Иносенсио швабру, и с ней в руках Иносенсио Рейес начал постигать столь благородную профессию.
49Piensa en Mí[329]
1945. Общая камера. Полицейский участок в Чикаго, остановка Хоман и Харрисон. Яркие, как в супермаркете, лампы, облупившаяся зеленая краска, скамейки, слишком узкие для того, чтобы сидеть на них, и слишком забитые людьми для того, чтобы спать, отхожее место посреди камеры, воняющее мочой, и блевотиной, и дерьмом, цементный пол, липкий, словно в кинотеатре. Но хуже всего – звук захлопывающихся дверей.
– Господи, господи, господи, это место – гребаная помойка. Это место – гребаная помойка. Это место – гребаная помойка.
– Не заткнешься ли ты?
– Господи! Это место – гребаная помойка. Это место – гребаная помойка. Это место – гребаная…
– Кто-нибудь может утихомирить эту тварь?
– Господи, господи. Господи. Это помойка. Гребаная…
– Сам попробуй. Он кричит так с полчаса. Словно икает. Мы все тут из-за него рехнемся.
– Гребаная помойка, боже ты мой. Это место – гребаная, гребаная по…
– Да заткнись ты наконец! – Голос мультяшного персонажа раздается, кажется, из самого нужника.
– Кто это сказал?
– Я!
– Кто? Там никого нет.
– Да я же! Вот кто, ты, идиот. Я! Кусок говна, ты кусок говна. Свояк свояка видит издалека, вот я и говорю, заткнись.
– !
По камере проносится нервный смех, мускулы рефлекторно сокращаются, как при попытке прогнать муху; и всем становится чуть легче, пусть и ненадолго.