Одним движением руки Тетушка смахивает бутылочки и баночки с туалетного столика в чемоданчик для косметики.
– Ay, сестренка, умоляю тебя! Не надо так говорить. Представь только, что думает Папа, глядя на все это с небес. Прости ее ради него. Подумай о семье.
– Тебе просто говорить о прощении. Ты уехал! А я торчала с ней все эти годы. Но теперь, когда Папы нет и дом продан, она вся в твоем распоряжении. Ты отвезешь меня на станцию или мне вызвать такси?
Бабуля расчесывает свои вьющиеся от перманента волосы розовой пластмассовой щеткой для волос. Расчесывает и расчесывает с такой яростью, что седые волосы летят на мою одежду.
– Перхоть! Она появилось у меня потому, что я не мою голову. Но я подумала, что не стоит делать этого, пока мы не пересечем границу. Здесь столько грязи! Вокруг ничего нет, кроме пыли, грязи и пустыни. Если бы я знала, что будет так ужасно жарко… ¡Fuchi![368] Ну почему только они не могли оставить все это Панчо Вилье?
Она смотрит на меня так, будто я только что попала в поле ее зрения, и добавляет:
– Селая, ты ничего не можешь сделать со своей челкой? Ничего удивительного, что у тебя на лбу столько прыщей. И что только происходит в наши дни с молодыми людьми и их волосами? Иносенсио, нам стоит обязательно остановиться в Нуэво-Ларедо. Ты с этими усами похож на мужа Бурролы, Дона Регино†. А твои дети? Да они все как хиппи greñudos[369].
– Просто они подростки, Mamá. Они никого не слушают. Никто больше не слушается меня.
– Но Лала только что постриглась. Специально для этой поездки. – Лоло считает своим долгом напомнить об этом. – Правда, Сельдерейчик?
– Оставь меня в покое!
Во всем виновата Мама. Именно она заставила меня сделать эту ужасную стрижку. Мне хотелось, чтобы мои волосы выглядели погуще, но поскольку они у меня жесткие, то торчат на макушке, как стебли сельдерея, когда влажно.
– Не смейся над Лалитой, – напоминает Папа Лоло. – Она твоя единственная сестра и совсем еще бэби.
– Ты имеешь в виду Бэби Хьюи? – фыркает Мемо.
Мальчишки, эти засранцы, хохочут так, будто услышали самую смешную шутку в своей жизни.
– Ну и что? Да, я не Твигги, и что с того? Я… Папа, как сказать, что у меня широкая кость?
– Eres fornida[370], – отвечает Папа, защищая меня перед моими дебильными братьями.
– ¿Fornida? – переспрашивает Бабуля. – А ты уверен, что у Селаи нет глистов? Этой девочке нужны уколы. Она прямо на глазах превращается в мужика.
И мальчики ржут еще пуще. Они безнадежны.
– Лала пошла в мамину родню, – говорит Папа. – Все Рейны сложены словно горы. Дает себя знать индейская кровь. Чистокровные яки. Верно, Зойла?
– Откуда, черт побери, мне знать? – раздраженно отвечает Мама. Ей не нравится, что ее называют яки в присутствии свекрови.
– Лалита, я когда-нибудь рассказывал тебе историю о том, как я тебя купил?
– Всего миллион раз, – вздыхаю я.
– У меня было уже много мальчиков, и мне хотелось маленькую девочку. Я всем сердцем хотел этого. «Я хочу маленькую девочку», – молился я.
– Ха! – говорит Мама. – С каких это пор ты стал молиться? И девочка была тебе не нужна. Ты целую неделю злился на меня.
Но Папа продолжает свою историю, будто ничего этого не слышал:
– И я пошел в чикагскую больницу, чтобы подыскать там подходящую маленькую девочку. Я почти был готов отступить. Но наконец в Пресвитерианской больнице обнаружил целое отделение со множеством прекрасных малышек. Они лежали в несколько рядов. Но кто была самой хорошенькой из них, как ты думаешь? Правильно – ты. ¡Ay, qué bonita![371] Вот эта! Я возьму эту. И после того, как я выложил за тебя кучу денег – ты обошлась мне очень дорого, небо мое, – после того, как я сходил к кассиру, мне позволили забрать тебя домой!
– О боже, – стонет Лоло. – Кажется, меня укачало.
– Папа, а ты сохранил чек? Вдруг мы можем вернуть деньги? – в свою очередь по-дурацки шутит Мемо.
Тото ничего не говорит. Но все равно он хуже всех, потому что громче всех смеется.
Они похожи на Трех балбесов, мои братья. Если бы можно было развестись с ними, поверьте, я бы уже затеяла этот процесс.
Мама прилаживает к окну бандану, чтобы солнце не шпарило ей в лицо и она смогла бы поспать.
– Забудь, – говорит она, глядя на меня через плечо.
– Я не…
– Ну, о чем бы ты ни собиралась спросить, забудь об этом. – Мама делает большие глаза перед тем, как откинуть голову на подголовник и закрыть их.
И как только Папа может говорить, что я в нее! Даже сама она признает, что я вылитый Папа. Говорит, что, еще будучи совсем маленькой, я была una chillona[372]. Рассказывает, как носила меня на бедре, словно пистолет, но даже тогда я не переставала плакать. Я сводила ее с ума.
А теперь она сводит с ума меня.
Когда я была маленькой, Мама, чтобы я хорошо себя вела, рассказывала мне такую вот историю. Жила-была девочка, которая никак не могла перестать плакать. Она плакала, и плакала, и плакала, и ее глаза становились все меньше, и меньше, и меньше. Пока не стали размером с семечки яблока, и тогда слезы просто смыли их с ее лица. И она ослепла. Конец. Вот какие истории имела обыкновение рассказывать мне Мама. Разве что-то подобное рассказывают детям?
Почитай отца твоего и матерь твою.
Я гадаю, неужели Бабуля и в самом деле ненавидит Тетушку? Бабуля склонилась над своими коленями и расчесывает волосы снизу вверх. Нет такой заповеди, что велела бы почитать свою дочь.
Мемо и Лоло ругаются над дорожным атласом, пытаясь подсчитать, сколько километров образуют столько-то миль, а Тото не перестает расспрашивать Папу о войне.
– А ты убил кого-нибудь, Папа? – спрашивает он.
– Одному Богу известно.
– Ха! Ну и мозги у тебя. Мемо, ты совершенно, совершенно не прав! Ничего удивительного, что ты чуть было не завалил математику.
– Не я один, а девяносто пять процентов учеников в классе, я не вру.
– Бабуля, а ты в курсе, что в Штатах придумали сухой шампунь, и если пользоваться им, то не обязательно мыть голову?
– Папа, а ты участвовал в боях?
– В боях? Я видел смерть на таком вот расстоянии от себя. – Папа подносит руку к своему берберскому носу.
– Шампунь, чтобы не мыть голову? Какой ужас. От него в волосах непременно заведутся вши.
– Где? Это было на Тихоокеанском побережье или в джунглях на островах?
– Ни там, ни там. А в баре в Токио. Два мексиканца поубивали друг друга – зарезали в драке ножами. Это случилось уже после войны. К тому времени, как я продлил контракт на военную службу, японцы успели сдаться.
– Это новинка. Его все время рекламируют по радио. Называется «Псссст».
– А что два мексиканца делали в Токио?
– Да то же самое, что и я, служили в американской армии.
– Да что это за название? Так продажные женщины обращаются к мужчинам. Я бы не стала спрашивать такой товар, даже если бы его раздавали бесплатно.
– Но если они воевали на одной стороне, то почему убили друг друга?
– Они больше всего ненавидели именно друг друга, – вздыхает Папа.
– Кто ненавидел друг друга больше всего? – встревает Бабуля.
Мама открывает глаза и обращает внимание на то, что происходит.
– Мы говорим о войне.
– Ах о войне! Я знаю о ней не понаслышке. Сразу можно сказать, кто видел войну, а кто нет, – говорит Бабуля, выдержав эффектную паузу. – По крайней мере я могу.
– Как?
– Очень просто. Это написано на лице. Что-то такое есть в глазах. Или лучше сказать, чего-то в них уже нет. Потому что они много чего видели в военное время. Ваш Дедуля, пусть земля ему будет пухом, насмотрелся всякого во время революции, и, о, я могу порассказать вам о том, чего насмотрелась я!
Бабуля ждет, что кто-нибудь примется расспрашивать ее, но никто этого не делает, лишь муха жужжит перед самым ее носом.
– А ты что-нибудь такое видел? На войне, – спрашиваю я.
– И да, и нет. Не слишком-то многое.
– Например, что?
– Например, насилие.
– Какое насилие?
– Насилие над женщинами.
– Где?
– В Японии и Корее.
– С чьей стороны?
– Со стороны варваров.
– Кого?
– Los norteamericanos.
– А почему ты не вмешивался?
– Потому что таков закон войны – победители творят что хотят.
– Но почему ты их не остановил? Почему, Папа, ведь ты джентльмен и обязан был сделать это, правильно?
– Потому что я был просто chamaco, – говорит он, используя ацтекское слово для обозначения «мальчишки». – Тогда я был просто chamaco, – повторяет он.
– Но, Папа, почему ты записался в армию, раз ты не был гражданином Соединенных Штатов? – спрашивает Тото. – Ты считал, что там из тебя сделают мужчину?
– Они схватили меня.
– Кто?
– Ну, полицейские.
– Опять все сначала. – Мама скрещивает на груди руки.
– Но как так, Папа?
– Послушай, я работал в Мемфисе, а поскольку там трудно было встретить молодых людей в штатском, они, увидев меня, тут же отвели на ближайший призывной пункт.
– Но что ты делал в Мемфисе, Папа? Разве ты жил не в Чикаго у Дядюшки Змея?
Я смотрю на Папу, на его лицо, на котором оставили свои отпечатки Севилья, Фес, Марракеш, тысяча и один город.
– По пути туда я останавливался и работал там, где для меня находилась работа, – говорит Папа. – А в Мемфисе нужен был человек в изготовляющую гробы компанию. Нужен был обивщик, который отделывал бы гробы атласом, а мне нужно было оплатить проезд до Чикаго. «У тебя есть опыт работы обивщиком? – Да, сэр, я заправлял практически всем в мастерской моего дяди. – Ну так покажи нам, что умеешь делать».