chuchuluco…
Бабуля разворачивает ее во всю ширину на кровати. И как же красиво она смотрится, словно длинная грива волос. Бабуля сплетает и расплетает незаконченные прядки, выпрямляет их пальцами, разглаживает. Это успокаивает ее, особенно когда она нервничает, точно так некоторые люди сплетают и расплетают свои волосы, не осознавая, что делают это. Старой зубной щеткой она причесывает бахрому. Бабуля мурлычет какие-то обрывки песен, не замечая этого, осторожно распутывает перекрученные нити и узелки и наконец берет расческу и ножницы для ногтей и отрезает поистрепавшиеся кончики, вдыхая запах материи. Хорошо, что она догадалась сжечь сухой розмарин, чтобы шаль за все эти годы не потеряла своего сладковатого запаха.
Когда Бабуля спала в кладовой при кухне Регины Рейес, то завязывала свою зарплату в один из концов этой rebozo. Она сморкалась в нее, терла лицо, чтобы оно не казалось заспанным, заглушала ею свои всхлипы, глотая горячие, липкие слезы. А однажды даже использовала ее как оружие против некоего бесстыжего фармацевта по имени Хесус. И она помнит все это, и шаль тоже помнит.
Бабуля забывает обо всей той работе, что ей предстоит сделать, а просто разворачивает caramelo rebozo и накидывает себе на плечи. Тело помнит ее невесомый шелк. Ромбы, фигурные восьмерки, туго сплетенные нити, роскошный блеск материи, тщательно прокрашенные полосы цвета карамели – она рассматривает все это, прежде чем снова свернуть шаль и положить ее в старую наволочку и запереть в ореховый шкаф, тот самый шкаф, где Регина Рейес прятала деревянную пуговицу Сантоса Пиедрасанты, которую после ее смерти кто-то выбросил с такой же легкостью, с какой Сантос выбил ей зуб. Так же легко кто-нибудь выбросит и коричневый снимок молодого человека в костюме в полоску, наклонившегося к невидимому призраку.
54Exquisite Tamales
– Сестренка, умоляю тебя, я ничего не могу поделать, раз мама захотела, чтобы я организовал все это. Pobrecita. Ты же знаешь, как она зависит от меня, – говорит Папа, перевязывая еще одну коробку шпагатом.
Бабуля, Мемо и Лоло на все утро ушли по каким-то там делам, и в доме наконец становится тихо. Поскольку в столовой пусто, папин голос отзывается каким-то странным металлическим эхом. Большой светлый стол и тяжелые стулья были проданы и увезены еще до того, как мы оказались здесь. На стенах ничего нет. Все Бабулины тарелки и стеклянная посуда тоже исчезли. В кухне ничего не осталось, кроме хромовой люстры, побитого приставного столика и нескольких деревянных складных стульев.
– А я что? Нарисованная? Я вообще не в счет? – говорит Бледнолицая Тетушка, выходя из спальни с еще одной охапкой постельного белья. – Мне тоже было непросто приехать сюда, но ты думаешь, она когда-нибудь скажет спасибо? Надо было поехать в Веракрус с Зойлой и Тото, как и предлагала Зойла.
– Не надо так говорить. Зойла согласилась поехать лишь потому, что я пообещал, что она сможет отдохнуть. Но мы с тобой ее кровные родственники. Мама ждала нас здесь. Не принимай близко к сердцу ее слова. И если тебе это хоть немного поможет, то должен сказать, без тебя я не справился бы. Я не смог бы запереть этот дом без моей маленькой сестренки. Здесь слишком много – Лала, принеси мне нож или ножницы, – слишком много воспоминаний.
– Просто ты не знаешь всего. Стоило мне войти во двор, и я тут же вспомнила, почему уехала. Она ужасная женщина. Никогда ничего не выбрасывает. Посмотри на эти старые простыни. Латаны-перелатаны; как Франкенштейн. И что ты думаешь? Я обнаружила в шкафу совершенно новые простыни! Клянусь тебе! Совершенно новые. Все еще в магазинной упаковке! Для чего она их бережет? Для похорон? Послушай, я стараюсь помочь, а она то и дело шипит на меня: «Это мой дом, а не твой!» Помнишь те истории, что рассказывал нам папа, о том, как его мать запасалась самыми разными вещами? Такая у нее болезнь. Ты не поверишь, но я нашла в морозилке кусок торта, она хранит его там со времени последней вечеринки в честь твоего дня рождения, ну, тогда еще упал потолок. Я не вру. Антониете Арасели было тринадцать, значит… значит, это было семь лет тому назад! Какое варварство!
– Ay, qué mamá[377], – Папа качает головой и смеется. – Pobrecita.
– Не надо. В этом нет ничего pobre.
– Ты совсем как твой отец. Хочешь все, что видишь, – ругается Бабуля, когда мы, толкаясь и спотыкаясь, протискиваемся сквозь толпу на Сокало.
– Просто я давно здесь не была, – объясняю я.
По правде говоря, так я веду себя всегда, не важно, сколько, много или мало, времени прошло.
Чего я хочу, так это воздушный шарик, каких полно на площадях или в парках. Мексиканские шарики, как я помню, носят бумажные шляпы, разрисованы красивыми завитушками или же имеют клоунские лица. Продавец шариков свистит в свой пронзительный свисток. Звук этого свистка зовет детей на улицу как Крысолов.
– Но, Селая, разве ты не слишком взрослая для шариков? Посмотри на себя. У тебя тело мужчины и мозги ребенка. Могу поспорить, ты выше своего отца. Какой у тебя рост? Сколько ты весишь?
– Мы одного роста с Папой, только он немного съежился от времени. – А что касается веса, то я не знаю, как перевести фунты в килограммы.
Все-то я знаю, но не хочу, чтобы Бабуля зацикливалась на этом. Бьюсь об заклад, я могла бы поднять Папу и нести его на спине, если это было бы нужно. Бабуля говорит, что мы все стали великанами из-за молока, что продают в США.
– Только не смей покупать шарик в моем присутствии, – добавляет Бабуля пыхтя и отдуваясь, потому что идет она, словно бежит. – Ты будешь выглядеть дурочкой, ручаюсь тебе.
Я жду подходящего момента, чтобы сбежать в Ла-Виллу. Перед basílica продают тыквенные quesadillas. Молочное желе. Пончики, с пылу с жару, завернутые в «китайскую бумагу». Розовую. Желтую. Оранжевую. Небесно-голубую. Я умираю по ним с тех самых пор, что мы впервые приехали на юг.
Но теперь Бабулю не заботят мои antojos[378]. Она не принимает в расчет мои желания.
Бабуля озабочена поисками tamales для папиных сэндвичей, tamales, вставленных в хрустящие bolillo, таких сытных и тяжелых, что их больно глотать.
– Мама, я хочу две вещи, – говорит Папа почти сразу после нашего приезда. – Миску nata. И сэндвич с tamal.
– Ay, mijo. Почему ты мне раньше не сказал? Я сбегаю в центр и куплю самые лучшие tamales во всей Мексике. Я знаю одну старую женщину, которая божественно готовит. Словно ангел. Ты не поверишь.
– Мама, да не беспокойся ты так. Я пошлю за ними в Ла Виллу Мемо и Лоло.
– Мемо и Лоло! Ты шутишь? С их pocho [379]испанским никто не поймет, что они там болтают. Нет, я сама завтра пойду в центр, и не возражай. Tamales, что я собираюсь купить, они exquisitos. А nata ты получишь на завтрак. Если Бог даст. Иносенсио должен получить nata. Иносенсио получит nata и добрый кусок bolillo, чтобы черпать его, верно мой король? Когда ты был маленьким, то никогда не доедал свой завтрак. И я ждала, когда ты уйдешь в школу, и делала это за тебя, и еда казалась мне слаще, потому что это была твоя еда. Клянусь тебе! Какой же сентиментальной старой леди стала твоя mamá, раз выдает тебе свои секреты. О, не смейся над твоей mamá, а подойди ко мне и позволь обнять тебя! Кто тебя любит? Правильно, tu mamá. Ты просто не представляешь себе. Теперь, когда ты спишь под моей крышей, я сама наконец могу заснуть. И мои сны стали прекраснее, раз ты здесь. Когда я умру, ты поймешь, как сильно твоя mamá любила тебя, верно?
Tamal – сэндвич.
Бабуля берет меня покупать «отменные tamales». Это папина идея, а не ее и не моя. Мы сначала едем в автобусе, а потом несколько кварталов идем пешком. Бабуля идет как обычно – быстро вышагивает впереди, держа меня за кисть, а не за руку. Она то и дело оборачивается и бранит меня за медлительность, но, когда я стараюсь не отставать, жалуется, что я наступаю ей на пятки. Я бегу за ней вприпрыжку, пока кто-то не обращает на меня свое внимание, напоминая тем самым, что я не сгусток света, не пылинка, танцующая в луче солнца. Бабуля обращается ко мне, только чтобы одернуть: «Держись прямо, Селая. Глаза бы не видели, как ты ковыляешь словно горбунья из Нотр-Дам. Ну почему ты так причесываешь волосы? Разве нельзя заколоть твои лохмы сзади? Ты совсем как собака пастуха. Когда я в последний раз видела тебя, ты была нормальной маленькой девочкой. А теперь что? Ты огромная, как русская. Не пора ли тебе начать делать зарядку и попытаться стать более женственной?
Оставь меня в покое, черт тебя побери. Но, конечно, я не говорю этого вслух. А говорю:
– Все девочки в моем классе такие.
Это неправда. Плохо, что Мама пока еще не купила мне бюстгальтер.
– Но, Мааа! Все в восьмом классе, кроме меня, носят лифчики, некоторые даже с четвертого класса. А я этой осенью пойду в старшую школу! Это просто отвратительно!
– Забудь. Я не собираюсь тратить изрядные деньги на то, что тебе совершенно не нужно. И хватит ныть. Ты не заставишь меня изменить мое мнение на этот счет!
И тут я понимаю, что унаследовала самое плохое у обеих семей. У меня папино лицо, его мавританский профиль, нос слишком большой для такого лица или лицо слишком маленькое для такого носа, не знаю, что из этого верно. Но от шеи до кончиков пальцев на ногах я – Рейна. Мое тело напоминает tamal. В довершение ко всему я выше всех в классе, выше даже мальчиков. И меньше всего мне нужно, чтобы Бабуля указывала мне на мои недостатки. Ничего удивительного, что я вечно пребываю в подавленном настроении.
К счастью, в центре полно фриков, и на их фоне даже я выгляжу нормально – вокруг столько всего странного, что не знаешь, куда смотреть. На обочине на столике из картонной коробки приземистый, напоминающий сигару человек взбивает нечто, напоминающее пену для бритья.