Карамело — страница 53 из 89

ь ее.

– Ты эгоистка и всегда была эгоисткой! – кричит Бабуля, колотя кулаками по телу дочери. Бум, бум, бум. – Всегда сама распоряжалась своей жизнью, всегда, всегда, всегда. Ненавижу тебя!

Ошеломленная Тетушка бежит в ванную комнату и запирается там, ее тело сотрясается от рыданий.

– Выходи оттуда, ты, испорченная escuincla.

– Не выйду. Никогда!

Никогда. Навсегда. Никогда. Но жизнь коротка, а «никогда» длится долго.

У Бабули такое чувство, будто дочь заколола ее вилкой. Жестокосердная дочь! Испорченная, эгоистичная девчонка! Тетушке же кажется, что мать избила ее молотком. Скандальная безумная старуха! Спустя какое-то время Тетушка слышит, как Бабуля идет в свою спальню, хлопает дверь, в замке поворачивается ключ, скрипят дверцы орехового шкафа, вздыхают пружины кровати. Тетушка всегда хотела лишь того же, чего хотела Бабуля. Любви. Она, что, слишком много требует от матери?

Бабуля бросается на кровать и натягивает на лицо caramelo rebozo, дабы утихомирить боль в глазах. Неблагодарная девчонка!

И на противоположных концах дома каждая из них клянется, что, пока она жива, никогда не заговорит с другой. Но жизнь коротка, а гнев долог.

55Человек, чье имя никому не позволено упоминать

– Смотри. Я целую крест в знак того, что говорю правду, – говорит Тетушка, целуя большой и указательный пальцы. В темноте светится зеленый циферблат будильника. Стена озаряется светом фар каждый раз, когда мимо проезжает машина. Бледнолицая Тетушка лежит на одной из кроватей, я на другой. Слышен ненавязчивый шум дождя, окна также полны им. По стене быстро ползут тени дождевых капель, словно она плачет.

Тетушка только что выключила телевизор, по которому показывали какой-то черно-белый фильм.

– Фильм моей молодости. Тин-Тан в Chucho el remendado[383]. Это было не так уж и давно.

Тетушка, стоя ко мне спиной, надевает ночную рубашку. Мексиканские женщины всегда одеваются и раздеваются, стоя к тебе спиной и только в темноте. У Тетушки фигура как у русалки. На исходе спины у нее большая черная родинка, красивая и идеальная, как кнопка лифта. Однажды, когда я была маленькой, то попросила у нее разрешения потрогать ее. И как это уродливые вещи могут быть такими прекрасными?

– Значит, о чем это мы? Был 1950 год, и мы с ним наконец поженились. – Бледнолицая Тетушка называет его «он» или «отец Антониеты Арасели». Никто не произносит его имени. Никогда. Произнести его имя – значит пробудить спящее в ее сердце горе и причинить сильную боль. Жалея Тетушку, мы тоже не упоминаем о нем. Вот почему я никогда о нем не спрашиваю. Сегодня Тетушка сама, без моей на то просьбы, рассказывает свою историю.

– Я говорю тебе правду. Пусть дьявол придет ночью и дернет меня за ноги, если я лгу. Мы с ним официально женаты. Женаты. У меня есть кольцо и документы, подтверждающие это. Лалита, ты веришь мне или нет? Разумеется, мы с ним не венчались. Он обвенчался с первой женой, и потому церковный брак был нам заказан, понимаешь? Но нас поженили в суде до того, мы стали жить вместе. Мы были не то, что нынешние молодые люди, ты меня слушаешь? В те дни женщины и не думали жить с мужчинами просто так.

То были другие времена. Даже выйти днем женщина могла лишь в сопровождении кого-то, иначе она поступала неправильно. Твой Дядюшка Малыш всегда придумывал что-то, что позволяло мне избежать этого и провести время в свое удовольствие. Если бы не он, я была бы затворницей. Но, ay, какими же бездельниками мы были, твой дядюшка и я. Он тогда только и делал, что посещал los шоу. Это было очень divertido[384]. И sano[385]. Здорóво и невинно, не то, что сейчас.

Тетушка оживляется, припоминая названия клубов и представлений своего времени. Тин-Тана она впервые увидела в La Carta Libertad.

– Ты говоришь о том парнишке, которого только что показывали по телевизору?

– О том самом. Это было еще до того, как он прославился. А еще были Кантинфлас, Педро Инфанте, Хорхе Негрете, а разве можно забыть незабываемую Тонью ла Негру, обладавшую прекрасным, подобным ночной орхидее, голосом? Veracruz, rinconcito donde hacen sus nidos las olas del mar…[386]

– Ой, Тетушка, а я и не знала, что ты умеешь петь. У тебя очень хорошо получается.

– Когда-то, может, и получалось, но сейчас уже нет.

– Но какое все это имеет отношение к отцу Антониеты Арасели?

– Подожди, я еще дойду до этого. Тогда вдоль улиц Сан-Хуана Латеранского и Вискаинас были расположены carpas[387], это такие навесы с аляповатыми задниками и грубыми скамейками, своего рода цирки для бедных. Но великое множество будущих звезд начинали именно там и только потом, получив известность, переходили в театры получше – в Lírico и el Follies, el Tívoli, el Teatro Blanquita. И в Blanquita я встретила… его.

Она почти готова назвать его по имени. Но так и не делает этого.

– Он сказал, что когда увидел меня, то сразу понял. Вот что он сказал, не знаю уж что и думать. Поначалу я не воспринимала его так, но он сказал, как только увидел меня, что я была el amor de sus amores[388].

Тетушка выглядит взволнованной и одновременно смущенной, когда рассказывает об этом, и мне грустно видеть ее такой «чувствительной». Когда человек, имя которого никому не было позволено произносить, звонил ей, Тетушка брала с собой телефон и забиралась в шкаф под лестницей, чтобы поговорить с ним. Так Бабуля и узнала, что она разговаривает с мужчиной.

– И как ты думаешь, кто нас познакомил? Угадай!

И не успеваю я ответить…

– Тонголеле!

– Исполнительница шимми из фильма?

– Она. Та самая Тонголеле. Ты представить себе не можешь!

Но я представляю. Зернистый черно-белый фильм. Свет прожекторов сходится в одной точке в дымном ночном клубе, гремят джазовые барабаны, когда она, босая, выходит танцевать.

– Rumberas [389]и другие исполнительницы экзотических танцев приходили и уходили, – добавляет тетушка. – Калантан, Росси Мендоса, Мария Антониета Понс, Нинон Севилья, Роса Кармина. Но после Тонголеле таитянские танцы стали повальным увлечением.

– Она приехала прямо из Папеэте!

– Но это неправда, – говорит Тетушка. – Ее настоящее имя Иоланда Монтес, и приехала она из Окленда, Калифорния, но представляешь, как бы это прозвучало? Иоланда Монтес прямиком из Окленда, Калифорния! В этом не было chiste[390]. О Тонголеле выдумывали всяческие истории. Говорили, что она кубинка. Таитянка. Но это просто puro cuento. Она была совсем как ты, Лала, девушка, рожденная там, говорившая по-испански с акцентом.

– А я и не знала, что ты общалась с кинозвездами, Тетушка. Почему ты никогда не водила меня на ее фильмы?

– Фильмы? Хочешь сказать, churros[391], – фыркает Тетушка. – Это были не фильмы, а просто предлоги для ее танца. Но, боже, как же она танцевала!

Я представляю мексиканский мюзикл пятидесятых таким, каким мы только что его видели, добрых полчаса посвящены выступлению Тонголеле в кабаре, клубы дыма поднимаются в свете серебряных прожекторов и незабываемое тело Тонголеле, способное спасти даже самый дрянной фильм. Картонные пальмы на большой пустой сцене с силуэтами танцовщиц, неправдоподобно большая сцена, коктейли в высоких бокалах с бумажными зонтиками и тропический ночной клуб, оклеенный бамбуковыми обоями, занавес из блестящих бусинок, столики с неяркими маленькими лампами и африканские маски, хотя предполагается, будто это Полинезия, потому что так уж устроены фильмы. Молодая Иоланда Монтес в черно-белом бикини с шифоновым шлейфом, с лицом моей первой куклы Барби – сильно подведенные раскосые глаза и водопад конского хвоста. Волосы выкрашены в очень черный цвет, и лишь фирменная белая прядь над правой бровью.

– Иоланда Тонголеле была всего-навсего подростком чуть старше тебя, Лала, впервые приехав в Мехико, она взобралась на барабан в леопардовом бикини и станцевала так, что проложила себе путь к славе.

– Правда? Она была немногим старше меня? Может, и для меня еще не все потеряно.

– К тому вечеру, когда меня повели смотреть на нее, – продолжает Тетушка, – Тонголеле была уже знаменита и танцевала немало лет, хотя все еще оставалась ребенком. И я тоже была una escuincla, всего-навсего ребенком. В те времена носили лифчики с заостренными чашечками, и в тот вечер, что я смотрела шоу Тонголеле в el Blanquita, на мне был именно такой лифчик, прошитый кругами, как мишень. Мне запомнилась это потому, что я была так молода, что в нем не было ничего кроме воздуха. И мне нужно было быть предельно осторожной и следить за тем, чтобы никто не обнял меня.

Меня взяли туда твой Дядюшка Малыш и одна из его подруг. Без него, думаю, мама не отпустила бы меня. «Ну зачем тебе туда идти? Разве не знаешь, что в el Blanquita полно индейцев, они блюют в проходах и бросают чулки с песком и мочой, и бог знает что еще вытворяют, да и к чему я тебе все это говорю?» Но в конце концов твой Дядюшка, который вел себя с мамой как истинный lambiache[392], вечно говорил: «Ay, Mamá, эта завивка делает тебя такой красавицей» или «До чего же это платье молодит тебя», и так далее, и так далее, ты не можешь представить, до чего ужасен он был, твой Дядюшка!.. Так вот, наконец твой Дядюшка уговорил ее разрешить мне пойти с ними.