– А я думала, Бабуля строга только с нами. И что ты надела, Тетушка?
– Я была estrenando – в новом наряде, юбке с блестками. На ней был изображен ночной Таско, вышитый пурпурными и зелеными блестками. Она у меня сохранилась до сих пор, напомни, чтобы я показала ее тебе. Невероятно. Нет, моя сладкая, я больше не влезаю в нее.
Но дай мне рассказать, что было дальше! В тот вечер, что мы пришли посмотреть Тонголеле, имел место натуральный разгул страстей! Нет, я говорю о театре, стулья были поломаны, бутылки разбиты, и все такое. Это было восхитительно! Ну так казалось не тогда, а теперь, когда я вспоминаю об этом.
– Боже, до чего же мне хочется, чтобы со мной тоже происходили такие волнующие вещи.
– Представь себе волну. Нет, океан людей, напирающих и толкающихся. И что того хуже, некоторые bruto пользовались ситуацией и гладили тебя сзади. То есть меня. До чего отвратительно! ¡Fuchi! Об этом мне не хочется даже думать. Но боже! Представь только это безумное море, стремящееся добраться до Тонголеле!
– А что было потом?
– А ты как думаешь? Они взобрались на сцену и ворвались за кулисы.
– Невероятно!
– Так оно и было! Это была толпа дикарей. Помню, из-за того, что столько тел оказались спрессованы вместе, в театре поднялась вонь. Воняло японскими орехами, застоявшимся сигаретным дымом, помадой для волос Tres Flores, потными подмышками, промежностями и ногами, газами тех, кто съел слишком уж много chicharrones или шкварок. Мешанина разных запахов. Они все обезумели, вскарабкались на сцену, оборвали бархатный занавес и ревели всю дорогу до ее гримерной. Все это происходило, пока я ждала Тонголеле, чтобы попросить ее расписаться на моем билете.
После первого шквала аплодисментов Малыш говорит: «Давай пройдем за кулисы». Публика топает, и свистит, и кричит, и практически сносит здание театра, потому что хочет еще, потому что ей недостаточно того, что она получила. Она считает, что часа танцев ей мало. Но ты бы видела ее, la pobre, она вся покрыта потом, скользкая, как рыба, вытащенная на берег, но, о, такая потрясающая. Я была совершенно поражена. Я никогда не видела, чтобы кто-то так танцевал. Ты представить себе не можешь, до чего красива она была, Лала, она была божественна. Ох уж эти глаза. Нечто невероятное. Зеленые, как листва. Зеленые, словно крылья попугая. Зеленые-презеленые, словно авокадо. Зеленые, словно хризолит. Ярко-зеленые, словно… твой любимый лимонад «Харритос». Не смейся, я не лгу. Но я рассказывала тебе о дебоше. Такой escándalo[393], Лалита, что ты и представить себе не можешь.
Но я представляю, Тетушка. Как будто все происходившее тогда снято на контрастную пленку с глубокими тенями и множеством силуэтов. Черно-белый фильм-churro, на экране мелькает прилипший к объективу волос. Тонголеле. Тропический ливень, жаркие джунгли, возбужденная черная пантера. Дверь ее гримерной ходит ходуном под натиском 3129 мексиканских мужчин, готовых съесть ее, вонзить в нее свои зубы, выпить кровь, проглотить ее сердце. Тон-го-ле-ле! Тон-го-ле-ле! Тон-го-ле-лееееееее!
Дверь разлетается в пыль!
Тонголеле едва хватает времени на то, чтобы спастись, она босиком выбегает из двери на улицу в сопровождении шестнадцати солдат и двенадцати полицейских и бежит по avenida[394] Сан-Хуана Латеранского вдоль вереницы автомобилей. Сирена воет, словно это вопит во все горло ребенок в кинотеатре.
Тетушка говорит:
– А я тем временем стояла за кулисами с билетом в одной руке и автоматической ручкой Малыша в другой. На Тонголеле было роскошное меховое пальто, пахнущее дорогими духами и жевательной резинкой, а на ногах – туфли из кожи змеи, что были очень модны в то время, – с открытыми пальцами и перекрещивающимися на лодыжках завязками. Помню, я любовалась ее покрытыми золотым лаком пальцами, когда толпа, ревущая словно стадо слонов, протискивалась по узким коридорам.
– Черт возьми! Только не это! – говорит Тонголеле.
Помню, я была так напугана, что прижалась к ней, словно обезьянка, а потом вдруг обнаружила, что сижу на заднем сиденье большого темно-красного «кадиллака» рядом с Тонголеле и несколькими ее друзьями, представь себе! Не было времени что-то объяснять. Никто даже не замечал меня, пока Тонголеле не спросила: «Ты любишь tamales?» И не успела я ответить, как она говорит: «Давайте все поедем в кафе «Такуба»*. «Куда прикажешь, моя королева», – говорит водитель. В зеркале заднего вида видна блестящая корона с рекламы пива «корона» на avenida Сан-Хуана Латеранского.
И Тетушка наслаждается происходящим. Она прекрасно проводит время. Жизнь удивительна! Откидывает голову. Смеется, показывая все свои зубы.
– И тут Тонголеле смотрит на меня своими глазами пантеры и спрашивает: «Простите, но кто вы?»
Разве Тетушка могла признаться, что она никто? Разве могла она протянуть помятый билет и протекающую ручку и сказать: «Я одна из ваших поклонниц и ждала вас за кулисами, чтобы пожать вам руку и поздравить вас, а мой Дядюшка куда-то подевался, поглощенный морем похоти, называемым публикой el Blanquita.
Но разве Дядюшке Малышу это не все равно? Он привык к такому. Для него это сущие пустяки. Он слоняется по клубам, где висят объявления вроде: ДЖЕНТЛЬМЕНЫ, БУДЬТЕ ДОБРЫ, НЕ БРОСАЙТЕ ЗАЖЖЕННЫЕ СИГАРЕТЫ НА ПОЛ ТАНЦПЛОЩАДКИ, ЛЕДИ МОГУТ ОБЖЕЧЬ СВОИ НОГИ, или же в туалете: БУДЬТЕ ДОБРЫ, УДЕРЖИТЕСЬ ОТ ТОГО, ЧТОБЫ ВАС РВАЛО В РАКОВИНУ. Где бы сейчас ни был Дядюшка Малыш, он не беспокоится о своей сестре.
– И как же ты поступила, Тетушка?
– Как поступила? Да так, как поступила бы на моем месте любая другая женщина.
– Придумала целую историю?
– Нет. Сначала нет. Первым делом я заплакала. История имела место позже. Сама не знаю почему, но, когда Тонголеле спросила: «Кто вы?», я вдруг задрожала. К тому времени все в машине замолчали, поняв, что я никто. «Кто вы?» – спросила она.
Слезы сами хлынули у меня из глаз, клянусь тебе, Лала. Я всегда была такой дурочкой. Когда я волновалась или кто-то кричал на меня, я сразу начинала плакать. И плакала часами напролет. А тут я почувствовала, как к моему горлу и к глазам подступает стыд, а все смотрят на меня и ждут, и в машине очень тихо, тихо, тихо. И тут, Лала, на какое-то мгновение меня охватила паника. Я уже была готова задохнуться в плаче, как чей-то голос произнес: «Она со мной».
Этот голос был слишком мягким для мужчины с таким большим телом – рослого, сильного и широкоплечего, словно горилла, но голос у него был таким добрым. Я видела его лишь со спины – шляпу и плечики его пальто, потому что, забыла тебе сказать, он сидел на переднем сиденье рядом с водителем.
– Она со мной, – говорит он.
– С тобой?
– Конечно. Со мной. Что-то не так, душа моя?
Я кивнула. И тут все опять начинают болтать, а он оглядывается на меня, и улыбается, и подмигивает, говоря тем самым: «Да, я знаю, что это ложь, и ты знаешь, что это ложь, но давай держать это при себе, хорошо?» И я опять становлюсь невидимой для всех, кроме него. Словно я всегда была невидимой до того самого момента. До тех пор, пока он не сказал: «Она со мной», я и не жила, верно?
Во всей этой давке, в попытках выбраться из театра живой, половина блесток на моей юбке осыпались, и конусы моего бюстгальтера выглядели как карта Оахаки, но мне было плевать на это. Я была так счастлива.
Когда мы подъезжаем к кафе «Такуба», он помогает мне выйти из машины и берет меня за руку. Но очень осторожно, да? Словно желая сказать всему миру: «Она со мной». И с тех самых пор, с тех самых пор…
Ей нет необходимости заканчивать фразу.
– Он был божествен, божествен, божествен. Само собой, он вел себя очень корректно. В тот первый вечер я не могла смотреть ему в глаза, и он не мог смотреть мне в глаза, не чувствуя… ну как мне объяснить? Ay, Лалита, волоски у меня на руках встают дыбом даже спустя столько лет.
– А почему в тот вечер он оказался в одном «кадиллаке» с Тонголеле?
– Ну, с Тонголеле выступали музыканты, барабанщики и так далее, и был у нее conguero[395]…
– Значит, отец Антониеты Арасели играл на congas?
– Нет, он не был conguero. А кузеном conguero. Но он был до мозга костей артистом. И джентльменом.
– Правда? И чем он занимался?
– Торговал автомобильными покрышками. Но этим он лишь зарабатывал себе на жизнь. Господь же наделил его талантом актера. А еще талантом payaso, подлинного клоуна. Я считаю, что тем самым он проложил ему путь к сердцам женщин, верно? Ведь он умел заставить женщину смеяться и танцевать с ним. Многое можно сказать по тому, как кто-то передвигается по танцплощадке.
Но, завершая свою историю, скажу, что был 1950 год, и мы так любили друг друга и хотели пожениться, вот только я боялась сказать об этом родителям. Твой дедушка был очень строгим, потому что был военным, но что может извинить твою бабушку? Поверь мне, она тоже была очень строга. Вот почему он сказал: «Нормита, ты лучше меня знаешь, что твои родители никогда не позволят нам пожениться». А все потому, что он уже был женат. И lo más triste[396], обвенчан. Плюс к этому он был намного старше меня, почти на двадцать лет, и что хуже всего, он был немного полным и слишком индейцем, чтобы мама одобрила его. Ее всегда беспокоило el que dirán, а что скажут люди?
И он сказал мне: «Нормита, для нас существует только один способ пожениться; я должен украсть тебя». И я сказала: «Ну хорошо, сделай это». И так я позволила украсть себя, и мы наконец поженились.
– Так тебя украли! То есть похитили? И все ради любви! До чего же это круто, Тетушка. Твоя жизнь – сюжет для потрясающей telenovela. Тебе когда-нибудь приходило это в голову?