mole». Или: «У нас не хватает одного желтого носка и мочалки».
А теперь, когда у матери мужа случился инсульт, она наконец осмеливается обращаться к ней так, как считает уместным. Она фамильярно называет ее tú. А не usted, это все равно что кланяться. Tú. «Эй ты, – говорит она по-испански. – Ты почему оставила мне такой свинячий беспорядок? Хочешь, чтобы я убирала за тобой?» Свинячий беспорядок, cochinada, вот как она говорит! Когда Мама особенно негодует, она называет Бабулю «мой крест», mi cruz.
– Ну, мой крест, какую работу ты придумала для меня сегодня? – Так она говорит, когда Папы нет дома.
Бабуля доставляет массу lata. Маме сказали, что Бабуля скоро покинет этот мир, но телу нужно время, чтобы умереть. Оно начинает гнить изнутри, как дерево, полное червей. Ужасный запах, словно крысу швырнули об стену.
– Что? Ты все еще жива? Господи! – говорит Мама каждое утро, когда приходит к Бабуле.
Какое же это тяжкое дело – умирать. Ты думаешь, все произойдет как в кино, но это не так. Ужас угасающего тела, просто угасающего, и неудобства от этого угасания, постепенного и непрерывного. Я пообещала Маме, что буду помогать ей что есть сил, но, по правде говоря, у меня не хватает мужества смотреть на все это, когда мне полагается смотреть. Это Мама выполняет всю грязную работу, тяжелую работу, она поднимает Бабулю, и меняет белье, и обтирает ее, и кормит, словно жизнь наказала их обеих таким вот образом.
Однажды Мама поднимает Бабулю с кровати. Та весит примерно как охапка хвороста, замерзшего и безумного. Не стоит никакого труда втащить ее наверх по лестнице и донести до окна. Бескрайнее небо. Крыша, водосточная труба, проклятый пекан. Мама доносит Бабулю до лестничной площадки и останавливается. Я несла ее вниз после того как искупала…
Если бы лицо Бабули ничего не выражало, может, эта история была бы другой историей. Но в этот самый момент левый глаз Бабули решает высказаться и из него вытекает немного влаги. Печаль? Пыль? Ну кто знает? И этого достаточно для того, чтобы Мама опомнилась. Она относит Бабулю обратно в ее комнату и кладет на кровать под изображения Девы Гваделупской и Ракель Уэлч.
69Зорро наносит новый удар
– Пирожок мой сладенький, – говорит Вива, целуя воздух у моей щеки и покачиваясь на джинсовых платформах. Хипповый запах пачули смешивается с запахом жареной еды, переполняющим столовую. Ее юбка подвернута столько раз, что ей приходится исполнить что-то вроде шимми, когда она садится напротив меня. Вива складывает губы в слово «привет», обращенное к нескольким ученицам постарше, наклоняется вперед и ложится на стол, чтобы сказать мне то, что хочет сказать.
И тут она выдает свое коронное:
– Лала, ты должна пообещать, что никому не скажешь о том, что я тебе скажу. Ни одной живой душе. Обещаешь, о’кей? Ты обалдеешь.
Она сильно вдыхает в себя воздух и добавляет:
– Угадай, о чем я!
И потом, когда я пожимаю плечами и сдаюсь:
– Нет, не могу угадать. Честно. Не могу. Черт. Давай выкладывай, или не будешь?
– Никогда не угадаешь, что сказал мне Зорро. Ни за что на свете. О, это совершенно прекрасно, это бомба. Пообещай, что никому не скажешь.
– Да хватит тебе, обещаю.
Она приподнимает плечи, бровки взлетают вверх, как подброшенные в воздух шляпки:
– Мы помолвлены!
Видит бог, я чувствую себя так, будто она вдарила мне по голове носком с камешками в нем.
– А как же Сан-Франциско? Ты же говорила, мы поедем в Сан-Франциско.
– Одно другому не мешает. Мы поедем в Сан-Франциско все вместе. Ты, я и Зорро. Ты будешь доедать картошку-фри?
– А как же «свобода – это когда тебе нечего терять»? А как же наши планы?
– Черт, не надо на меня злиться. Я сказала, что помолвлена, а не что умираю. Мы по-прежнему едем туда. И по-прежнему можем быть соавторами песен. Но у поэтов, знаешь ли, есть личная жизнь.
Я не верю, что это говорит Вива. При мысли о мистере Дарко, следующем за нами повсюду, даже в «Вулворт», я чуть не плачу.
– Я плохо себя чувствую, – говорю я.
– Эй! Не сходи с ума. А я-то думала, ты порадуешься за меня.
– Ты ведешь себя как ребенок. Разве ты не понимаешь, что он старик? Придурок. Совсем дряхлый. Ему тридцать лет, у него на лице морщины, как оригами. И кстати, если ты вдруг забыла, ты вполне можешь засадить его в тюрьму.
– Ты сама рассуждаешь как старуха. Я взрослая для своего возраста, говорит Зорро. Я, как это называется, скороспелка. Я всегда была такой. И вообще, о чем это мы с тобой говорим? Мы же с ним не собираемся сразу пожениться, а просто помолвлены, понимаешь? Помолвлены. И можем подождать до тех пор, пока я закончу школу, пока мне исполнится восемнадцать, и тогда мне не придется ни у кого спрашивать разрешения.
– Но ты же говорила, что когда мы закончим в школу, то поедем в Сан-Франциско, а я закончу ее только через три года.
– Ла, да не ной ты так. Одно дело, если бы ты просто расстроилась, но нытья я не переношу.
Будущая миссис Зоран Дарко вываливает на стол содержимое сумочки и начинает поправлять свой макияж. Опускает мизинец в баночку с блеском для губ и достает противный комочек сверкающей смазки цвета раздавленной земляники, не отрывая взгляда от небольшого зеркальца, наносит ее себе на губы, и ее рот начинает походить на пончик с джемом. Затем вытирает мизинец о стол, треща и щебеча, как те попугайчики, что мы видели на подвальном этаже «Вулворта».
– Ты разбиваешь мне сердце, – говорит Вива, работая с пурпурными тенями для глаз. – Сама должна понимать. Ты похожа на больших плюшевых медведей на ярмарках. Послушай, сладенькая, все просто. Ты – автор telenovela о своей жизни. Ты хочешь комедию или трагедию? Если в какой-то серии тебе приходится много плакать, ты можешь либо повеситься, либо держаться. Выбирай. Я верю в судьбу не меньше твоего, но иногда судьбе надо немного помочь. Эй, детка, это еще не конец света. Ты по-прежнему моя лучшая подруга, верно? Верно? Ну хватит, Лала, ты должна сказать «да». Ты нужна мне, потому что будешь подружкой невесты. Я уже придумала для нас потрясные платья.
Рот Вивы открывается и закрывается, ее выщипанные брови взлетают и опускаются. Снова и снова. Все как всегда. Она говорит, а я не произношу ни слова. Снова, и снова, и снова.
70Стать невидимкой
Когда она была ребенком, ее отец женился во второй раз. Тогда это произошло впервые. И повторилось, когда она затерялась среди племени Тетушки Фины и о ней забыли все, кроме выказывающего к ней нездоровой интерес Дядюшки Пио. До того, как Нарсисо заметил ее и спас из того сумасшедшего дома.
Бабуля вновь стала видимой, только когда ее тело, претерпев изменения, стало привлекать внимание мужчин. Но потом это внимание сошло на нет, поскольку оно опять стало неотвратимо меняться и горбиться после рождения каждого ребенка. И, утратив тщеславие и перестав заботиться о себе, она начала исчезать. Мужчины больше не смотрели на нее, а общество не придавало ей большого значения, ведь она уже исполнила роль матери.
В сорок с лишним она прекрасно понимала, какую роль призвана играть в обществе, и потому стала сварливой и подверженной печали, которая то внезапно охватывала ее, то столь же внезапно отпускала. И в конце концов она привыкла к тому, что ее игнорируют, что ее не видят, что мужчины не поднимают голову, не смотрят ей вслед, как некогда, и это стало некоторым облегчением для нее, обернулось некоторым спокойствием, словно убрали нож.
Теперь, когда она была больна и дыхание у нее стало тяжелым, а сознание то возвращалось к ней, то покидало, ее не оставляло знакомое чувство, будто ее тело снова исчезает. И это одновременно доставляло удовольствие и пугало.
Она становилась невидимой. Она становилась невидимой. Это было то, чего она боялась всю свою жизнь. Ее тело, гребная лодка без весел и руля, плыло по течению. Она не должна была ничего делать, кроме как быть. Словно плыла по лагуне с теплой водой.
Однажды, когда ее дети были маленькими, она почувствовала себя так же на пляже в Юкатане. Это было в один из тех раз, что Нарсисо повез свою семью на отдых. После долгого, жаркого путешествия на автомобиле из Мериды они остановились у небольшой лагуны, где вода была чистой, словно воздух. Нарсисо и дети ушли на поиски еды и напитков, оставив наконец ее в покое.
Соледад легла на мелководье на рифленый песок. Под спиной у нее был этот мягкий песок, океан плескался о берег, небо безмятежно проглядывало сквозь пальмовые ветви, и свет счастливо смеялся на сине-зеленой поверхности океана и листьев. Соледад ненадолго заснула, а вода лизала мочки ее ушей и нашептывала что-то такое, чего ей не требовалось понимать. Мир и радость, охватившие ее, она будет вспоминать всегда, когда нужно будет успокоиться.
Вот что она чувствовала и теперь, когда умирала, и жизнь отпускала ее. Тепло соленой воды благоденствия. Вода несла ее, и душа вытекала из ее жизни. Растворение и одновременно возникновение. Это наполнило ее такими сильными чувствами, что она перестала сдерживаться и позволила себе выплыть из тела, из этого якоря, привязывающего ее к жизни, позволила себе стать ничем, стать всем – маленьким и большим, великим и ничтожным, важным и непритязательным. Дождевой лужей и упавшим в нее пером, разбившим отражение неба в воде, обетными свечами, мерцающими сквозь синее кобальтовое стекло, раскрытыми нотами вальса без названия, паром над глиняной миской с рисом в бобовом бульоне и паром от свежего комка лошадиного навоза. Всем, всем. Мудрым, хрупким, простым, неясным. И это было хорошо, и радостно, и благословенно.
71Великое разделение, или Эта сторона и Та
В ту ночь, что умирает Бабуля, Мама велит нам открыть все окна в доме. Все. Хотя на дворе январь. Хотя сейчас середина ночи. Хотя Бабуля умирает в больнице, а не в комнатке при кухне. Потому что в тот момент, что Ужасная Бабуля закрывает глаза и издает последний икающий вздох, костлявая Смерть со своей собакой бежит по железнодорожным путям, по которым прибыл устроивший Мексиканскую революцию Мадеро, проносится над автостоянками в центре, над домами в южной части Сан-Антонио и добирается до нашего дома на Эльдорадо-стрит, и Мама говорит: «Я не могу спать, потому что здесь воняет тухлым