Восторг. И на какую-то секунду я оказываюсь на той лошади, в объятиях того самого сharro. Это продолжается до тех пор, пока кто-то не кричит: «Передай мне tortillas», возвращая тем самым к действительности.
Просыпаться и засыпать печально. Сон – это место, где тебя не могут найти. Куда ты уходишь, чтобы побыть одной. Что? Почему ты хочешь быть одна? Спать, или дремать, или грезить наяву – это способ остаться наедине с собой, способ уединиться в доме, который не хочет для тебя уединения, в мире, где никто не хочет быть в одиночестве и никто не может понять, почему ты хочешь этого. Что ты делаешь? Хватит спать. Убирайся отсюда. Сейчас же вставай. Тебя вытаскивают из сна, как тело утопленника из реки. Вынуждают тебя разговаривать, когда ты не хочешь. Тычут под кроватью шваброй, пока не выметут тебя оттуда.
– Что с тобой не так? – спрашивает Мама.
– У меня депрессия.
– Депрессия? С ума сошла! Посмотри на меня, у меня семеро детей и никакой депрессии. С какой стати у тебя депрессия?
– С каких это пор тебе есть до этого дело? – говорю я Маме. – Тебя волнуют только твои сыновья.
И впервые в жизни я ожидаю, что Мама влепит мне пощечину. Но вместо того она кричит:
– Ты испорченный ребенок, эгоистка, дерзкая девчонка, нахалка, язва, уж я тебя проучу! – В глазах у нее стоят слезы, но она не позволяет себе заплакать. Она не может сделать этого. Она не умеет плакать.
Это я плачу и выбегаю из комнаты, и дверь за мной хлопает, как ружейный выстрел.
– Сейчас же вернись, плакса! – громко кричит Мама. – Ты куда? Я сказала, сейчас же вернись, huerca. Я тебе говорю! Вот поймаю тебя и пару раз вдарю по голове своим chancla. Слышишь меня? Слышишь?! Тут-то ты и поймешь, что такое депрессия.
76Parece Mentira[497]
Если бы я могла выбрать того человека на земле, в которого способна была бы влюбиться в последнюю очередь, то остановилась бы на тебе, Эрни Кальдерон. Дурак из дураков. Простой как табурет. Не от мира сего. Посмотри на себя. Одеваешься так, словно еще учишься в шестом классе. Рубашки поло в полоску и белые джинсы, даже не расклешенные! Кроссовки вместо ботинок. Волосы такие короткие, будто ты в армии. Ни следа ни бороды, ни усов, ни даже баков. И где ты раздобыл эти отстойные солнечные очки? Хоть бы они были в металлической оправе. И в довершение ко всему ты слишком низкорослый для меня. Вид у тебя совершенно нелепый. И как это я могла связаться с кем-то вроде тебя?
Хотя Папе ты нравишься. С него станется. Он любит таких. Надежных. Вот какой ты. Из тех, кто каждую субботу ходят на исповедь и каждое воскресенье – на службу. «Un хороший мальчик», – вот что говорит Папа, когда Тото притаскивает тебя к нам домой и объявляет: «Это Эрни». Потому что ты такой и есть, Эрни. Хороший католик, Мексиканец, Техасец.
Кому-то пришла в голову идея организовать музыкальный ансамбль, и тут уж без тебя не обошлось. Вы с Тото бренчите на электрогитарах, Лоло играет на ужасающей трубе, а Мемо барабанит по банкам от краски, делая вид, что он ударник. Обрывки песен Santana, Chicago, Grand Funk Railroad, потому что вы так и не удосужились выучить хоть одну песню целиком. Слава тебе господи, Мама гонит вас репетировать в гараж, но даже если бы вы находились в папиной мастерской на Ногалитос-стрит, до нас все равно доносилась бы ваша печальная, замедленная версия 25 or 6 to 4.
Вот как ты начинаешь приходить к нам. Сначала репетировать, а затем заниматься тем делом, что вы затеяли с братьями, – после школы вы косите лужайки в чужих дворах, разгребаете мусор.
Эрни.
Видит бог, поначалу я не замечала тебя. Да и кто бы заметил? А потом вдруг обнаружила, что ты прекрасен. Или слишком уж уродлив.
Все зависит от точки зрения. Но разве это не обычное дело, когда речь идет о любви?
До любви. И во время. «Во время» заставляет взглянуть на тебя другими глазами. Не знаю, как бывает «после». Я никогда ни в кого прежде не влюблялась, кроме Лу Рокко в четвертом классе и Пола Маккартни, но они не в счет. Разве это любовь, верно?
Эрни.
Было время звездопада. Ты приезжаешь к нам на своем дурацком грузовике, которым вы с мальчиками пользуетесь, занимаясь косьбой лужаек, на большом громыхающем пикапе, помятом, ржавом и грязном. Я никогда не видела падающую звезду.
– Неужели никогда?
– Никогда.
– Даже в Мексике?
– Не-а.
– Ну так поедем с нами.
И поскольку я еду с тобой и с моим братом Тото, Папа отпускает меня, ты можешь поверить в это? Но Тото сначала хочется потусить в центре с друзьями и поиграть в футбол. И получается так, что мы ссаживаем его и обещаем вернуться за ним позже. И едем на север, в Холмистый район, вдвоем, ты и я, Эрни.
Эрни.
Ты всего лишь большой ребенок. Большой chillón. Хуже девчонки. Чуть что, и ты обижаешься. Вот как я узнала об этом.
В ночь звездопада мы не видим никаких звезд. Ни одной чертовой звезды. Слишком уж облачно. Мы сидим в кузове пикапа, и ты спрашиваешь: «Хочешь послушать песню, которую я сочинил?» И не успеваю я ответить, как ты вскакиваешь, достаешь из кабины гитару и начинаешь играть.
Не так уж и плохо. До тех пор, пока ты не открываешь свой большой рот и не начинаешь петь. Немного фальшиво. То есть невероятно фальшиво. Perdido estoy. Yo siento el Destino llevándome a tu amor, tu amor, tu amor[498].
Сначала я думаю, что ты так шутишь, и начинаю смеяться. И ты убираешь гитару в чехол, резко застегиваешь его и перестаешь смотреть мне в глаза. Ужасное молчание. Шум ветра, резкий запах кипариса. Твои глаза сверкают в темноте.
Какая же ты девчонка. Но вслух я этого не говорю. Как я могу? Ты ведь совсем не похож на моих братьев, верно? Ты ни на кого не похож. Если только на меня. Клянусь богом. Клянусь богом, Эрни, думаю я, обещаю, что никогда больше не доведу тебя до слез. И никому не позволю сделать это. Вот о чем я думаю.
– Это твое настоящее имя?
– Что?
– Как тебя зовут?
– Эрни.
– Нет, я спрашиваю, как тебя зовут дома.
– Эрни, – повторяешь ты и в этот раз слегка хихикаешь, как персонаж мультфильма.
Эрни! Я вздыхаю. В этом имени не хватает достоинства, уважения, тайны, поэзии, всех тех составляющих, что необходимы для того, чтобы влюбиться. Только как мне сказать тебе об этом?
– Я буду называть тебя Эрнесто.
Так я тебя и зову. С той самой ночи звездопада, когда мы не увидели падающих звезд. Эрнесто – тогда и с тех пор.
77На грани смешного
Словно на картинке из мексиканского календаря El rapto, Эрнесто появляется в моей жизни, чтобы спасти меня. Его белый пикап поджидает меня у школы каждый день в три часа и спасает от Куки Канту и ее desesperadas[499]. Я всегда была мечтательницей, но все, что мне нужно, так это чтобы Эрнесто смотрел на меня, напоминая о том, что я не сгусток света, не пылинка, танцующая в лучах солнца.
Он фарфоровая солонка, мой Эрнесто. Muy delicado, так называли бы его по-испански, muy fino[500], словно он сигара. У него сильно потеют лицо и руки, а тонкие плечи слегка сутулятся, словно его тело говорит «не бей меня».
До появления Эрнесто Папа одаривал каждого приближающегося ко мне мальчика своим знаменитым петушиным взглядом, направленным в сторону, словно у него внезапно начался припадок и он не может смотреть ему прямо в лицо. Что же касается Эрнесто, думаю, Папа просто рад, что тот мексиканец.
Я верю в Святое провидение. Семья Кальдерон из Монтеррея, Мексика, и они все время ездят из Техаса в Нуэво-Леон. Когда Эрнесто увидел, как я кладу сметану на блинчики с мясом, то не сказал «фу», как другие дети из Сан-Антонио. Мне не приходится объяснять ему, что мы едим разную еду, в зависимости от того, из какого региона родом наши родители – про пустынный север Мексики с его tortillas из пшеничной муки и про юкатанский юг с его жареными бананами и черной фасолью. Про розовую фасоль и черную фасоль, про розовокожих мексиканцев и чернокожих мексиканцев и про все промежуточные оттенки кожи. Эрнесто нет нужды спрашивать, мексиканка ли я. Он и так это знает.
Уже сейчас, когда люди видят нас с Эрнесто вместе, это вызывает у них смех. Он настолько католик, что мои братья называют его «алтарник» у него за спиной, а меня «Лала, женщина-воин» в лицо, но это только понуждает меня к тому, чтобы еще больше оберегать Эрнесто от жестокости мира. Я-то привыкла к ней, но pobre Эрнесто с его нежным, словно яйцо всмятку, сердцем, понятия о ней не имеет.
По правде говоря, Эрнесто Кальдерон не намеренно смешон, а смешон от природы. На грани смешного. Понимаете, о чем я? Его шутки всегда немного не к месту.
– Так вот, учитель просит Хуанито придумать предложение со словами «попугай» и «ананас».
И Хуанито говорит: «Попугай ее, она нас не боится».
Lo más triste[501] – это Эрнесто на вечеринках. Он показывает карточные фокусы и плохие пародии – на ирландца с его акцентом, на итальянского туриста, на индусского святого. Он жалок. Но думает, что хорош. Бедняга. У него сексуальный голос, это да. У этого голоса бархатный оттенок, как у картинок с принцем Попо, нарисованных на черном бархате, что можно найти на блошином рынке. Царственный, как рокот барабана. Но худший в мире смех, я не шучу. Идиотский, как у гиены. Типа того, что заставляет посетителей ресторанов оторвать глаза от тарелок и спросить: «Боже, что это?»
Когда он смеется, то запрокидывает голову, словно мультяшный гиппопотам, выставляя на обозрение ноздри и все свои зубы. Так что становятся видны все его пломбы, и меня очень удивляет, что у него имеются лишние жевательные зубы, весь их набор, и это делает его похожим на чудище или кого-то в этом роде, только вот на это нельзя указать ему: «Ой, да у тебя лишние зубы, как это?» Ведь он очень уж чувствителен, и потому я ничего ему не говорю.